Похороны

Дядя позвонил. Заехал за мной на машине с водителем. Теперь едем, он травит анекдоты, и мы смеемся. Почему-то вспомнилось, как в детстве думал: вот бы такую работу, сидеть и смотреть из машины на дома, на окна.
Сначала поехали в церковь. Суббота. Служба. Много народу. Бабушки, меж бабушек, дамы с детишками, кое-где мужички со слишком серьезными лицами.
– Можно панихиду заказать по покойнику?
– Заочно или очно?
– Пока заочно. Мы его в морге отпоем, а урну захороним к бабушке.
Такой был план. Оказалось, нельзя сжигать – не по православному, даже если он сам так хотел. Ничего не поделаешь, дядя поехал организовывать, а я остался на службе послушать имя. Скрестил руки за спиной и жду. Мыслей мрачных пока немного. Тут вдруг какая-то бабушка пихает меня в спину. Оказалось, нельзя в церкви скрещивать руки за спиной.
Батюшка долго, с выражением, но без глубины, говорит проповедь. То, что без глубины, понял, а смысл от меня ускользает, потому что сегодня такой день.
Дождался, стали отпевать. Читают, а я жду имя. Наконец сказали: «…раба Александра». Потом еще раз пять. Видно, много Александров умерло. И других тоже много. Читают. Вокруг столпились люди, как я слушают имена. У людей в глазах слезы, вот я и распереживался.
_________________________________________________
Вышел – на дворе солнце, приморозило. Взял такси. Нагнал дядю у морга. Пока ждали документов, шли вокруг здания и говорили, прошли кругов двадцать. Говорили все больше ни о чем, о работе, о делах. Иногда говорили о нем, о том, чего не сделали, о том, что сделали бы по-другому. Говорили как водится, наверно.
Наконец получили свидетельство о смерти. Снова едем через весь город. Не скажу, чтобы совсем раскис. То грустно, то отпускает. Знакомые дороги ведут в незнакомое место. Проезжаем аэропорт – отсюда улетал в командировки и в отпуск. Съехали с автострады, узкая дорога петляет сквозь поле. Вдоль дороги зачастили венки и камни на продажу. Бесконечный бетонный забор начался, потом как-то сразу кончился, и мы приехали на кладбище.
В офисе заказали панихиду и договорились о месте. Деятельный дядюшка с бегающим взглядом предложил за деньги участок поближе или без денег – подальше. Выбрали подальше. Кому надо, пройдется, подумает и вспомнит. Купили гроб, крест и тапочки. И чтобы никаких искусственных цветов: терпеть их не могу.
Накатали зверский аппетит. В кафе дядя заказал постной еды, потому что постился, а я заказал мяса. Рваная беседа почти не отвлекала меня от мыслей. Вот анекдот, вот история из жизни покойного, вот про дядю, а вот моя. Завтра будет тяжелый день. А я еще маме ничего не сказал.
______________________________________________
Мама была уже дома, сидела на диване в гостиной, смотрела любимую кулинарную передачу.
– Здравствуй, Солнышко, – начала она нежно и радостно.
– Отец отмучился… Умер.
– Ой! – задохнулась, начала неуверенно плакать.
– Не плачь, чего плачешь?! – зачем-то зло сказал я. – Незачем тут плакать. Он долго к этому шел. Потому – именно отмучался.
– А что случилось?
– А ты как думаешь, что случилось? Всю дорогу пил. Даже когда третий раз его из больницы забрал, две недели продержался – и опять.
– Господи, как же, ужас, как же?! – нежные щеки мамы затряслись. Уголки глаз, уголки рта сложились в страдании. И я будто впервые увидел ее. Хорошо, что не она! Других и мыслей нет. Вот как. Приобнял ее за плечи.
– Перестань, мама. Ну что тут поделаешь? Не надо убиваться.
– Ну как же без этого? Это наш долг.
Без этого ей никак.
___________________
Встали рано. Я позавтракал, а мама не смогла. Сел за руль. Поехали, сперва за цветами. Гвоздик не было. Мама взяла орхидей, хотя они еще не раскрылись, а я взял розы странного фиолетового цвета.
Народу у морга было немного. Близкие приедут на кладбище, а тут все больше неблизкие: школьные подруги, приятель какой-то, перепутавший меня с братом, потом перепутавший брата со мной. Из близких только дядя.
Открыли ворота. Тут я его впервые увидел. Мама начала плакать.
Да мы не общались почти. Раз в полгода, раз в год. Но я всегда вспомню его лицо. Большое, сильное, с глубокими, чуть выпученными, не такими большими на фоне этого большого лица, глазами. Голова будто вросла в толстую, нелепую шею. Дальше окладистое пузо, торчат из халата тонкие бледные ноги, перебирают четки когда-то сильные руки. Куда все это делось?
Он лежал в нелепом костюме, в нелепом зеленом галстуке. Белый, старый, череп обтянула кожа, весь уменьшился, даже пузо – все куда-то делось.
Мама начала рыдать. За ней начал рыдать дядя. Покатились из меня слезы, хоть плакать не собирался. Ну, хватит.
Мама нежно гладит его по щекам, будто забыв, что они не женаты вовсе уже больше двадцати лет. А дядя? Сколько раз они ссорились, говорили друг о друге всякое. Рыдает дядя.
– Ну, хватит – гулкий зал сделал слова неестественно громкими. Дядя смотрит на меня непонимающим взором и качает головой.
Еле отлепил маму от гроба.
– Пойдем, мам. Будет панихида, отпевание на кладбище, пойдем.
Увел ее в машину. Мы дождались автобус и медленно ехали за автобусом полтора часа до кладбища. Мама сказала, что так положено. Положено проводить.
________________________________
Я стоял в очереди платить за оформление. Опять подошел его приятель, перепутавший меня с братом, и зашептал мне на ухо:
– В конце он тяжело заболел. Пришел врач, сказал, ему надо капельницу, а он хотел на дому, а врач сказал, чтобы он шел в поликлинику, а он его как всегда послал, ну ты знаешь, какой он был. Приплатили бы за капельницу, жил бы еще и жил. Вот мать моя достойно ушла, завещание оставила. А он как? Как теперь все будет. Сложно вам будет. Жил бы и жил.
Несильно захотелось его ударить.
Двоюродный брат, привез его дочку, мою сводную сестру – девочку двенадцати лет. Редко мы с ней виделись. Ей, наверно, страшно все это и непонятно. С другой стороны, отмучалась – ей больше не жить с пьяницей. А впрочем, что я знаю? Не хотел знать, отстранялся. Вот и не знаю ничего.
Мы и с братом больше года не разговаривали. У него совсем другая жизнь. Однако теперь он со мной приветлив, а я ему за это благодарен.
___________________________________________
Помогал выгружать гроб, ставить на лафет. Сам втолкнул по пандусу в часовню и чуть не въехал в другой гроб. В часовне отпевали еще двоих. Уже толпились провожавшие их люди, у каждого в руке было по свечке.
Когда открыли гроб, я уж не сдерживался. Так и решил – больше не сдерживаюсь. Плакали опять только мама с дядей. Кто-то сунул мне в руку свечу. Я почему-то разозлился и не взял. Монотонным голосом пел священник. Я кривил рот и думал, что в этом сильно на него похож.
Когда начали прощаться, мама захотела его поцеловать. Какая она у меня все-таки маленькая!
– Вставай на лафет, не бойся. Я тебя подержу. – а подсадить не могу, слишком тяжелая. Неловко влезла, через силу дотянулась и поцеловала горько. 
Плакал, когда отпевали, когда завинчивали крышку золочеными шурупами, когда в одиночку вывозил гроб обратно к автобусу. Дядя что-то поверх молитвы громко шептал второй жене, потом матерился прямо перед иконами, завинчивая крышку, а потом опять расплакался. Он убрал пол-литра, пока ехал в автобусе. Пьяные слезы были горче тех в морге, но сочувствия не вызывали.
Мы снова сели в машины. Сколько народу умерло! Из конца еле видно другой конец, побеленного подтаявшим снегом, врубленного в синий лес, поля крестов. Вдоль бетонной стены, подготовленной для урн, доехали до свежевыкопанных могил. Здесь был настоящий конвейер. Один за другим подъезжали автобусы, выходили люди, гробы на полотенцах опускали в мерзлую, вспученную комьями землю.
Все вокруг стояли в грязи, пили водку и ждали. Успел поговорить с братом, с другим настоящим другом отца, с двоюродным, единственным оставшимся в живых дедом, успел обняться с дядей. Много успел и почти ни о чем не думал.
Потом гроб опустили в яму, поставили крест, мы кинули на крышку по горсти земли, и рабочие начали валить на него камни и большие куски глины. «Все», – зачем-то спохватившись, подумал я.
________________________________________
Мы с братом на двух машинах поехали в ресторан. У меня в машине сидела мама, а у него сестра. Пока приехал автобус с гостями, мы успели попить чаю и поговорить.
Начались поминки. Мужики на поминках страшно напились. Нестройные тосты ни о чем – не горе, пустая, нелепая грусть.
Я не пил, почти не слышал, что говорят. Очнусь, потрогаю мать, снова провалюсь куда-то. Она слушает этих. Что они говорят. По большей части говорят всякий бред.
Никогда не пьяневший дядя, опьянев, стал вылитый он. Будто огляделся вокруг, понял – не хватает его зычного голоса, его ханжеского «А ты кто!?» и лающего некрасивого смеха.
Я устал. Устал физически. Голова от слез сделалась чугунная. Захотелось лечь, заснуть и не видеть никаких снов.
 На столе в углу, облокотившись на вазу с фруктами, стояло фото. Веселый, довольный, грузный, как всегда чуть пьяный. Фотографию сделали из другой. На той другой мы стоим рядом я и отец. Стоим вместе.