След на земле Кн. 2, ч. 1, гл. 3 Из отстающих в от

Глава 3.  Из отстающих в отличники, но ...
(сокращенная версия)
1
        Довольно часто Егор вспоминал своих родных и друзей в Красавских Двориках и не забывал писать им хотя бы несколько строчек. От своих родных он узнал армейский адрес Шурки Змея и сразу же написал ему письмо. Особенно много не расписывал. Не такие уж интересные события происходят в армейских буднях. Написал, что жив, здоров и готов к защите Родины. Несколько строчек о скупых красотах Дальневосточного края, и о премьере в художественной самодеятельности. О тяготах армейской службы и своих залётах на гауптвахту решил пока не упоминать.
       Шурка на письмо друга ответил тут же. Он был доволен своей службой и считал, что ему крупно повезло, что попал служить на Запад, где и климат мягче, чем на Дальнем Востоке и много красивых девушек. «Тут у нас под городом Ровно, где стоит наша часть, - писал он, - Советская власть только-только зарождается. Ведь до сентября 1939 года здесь ещё жили при капитализме. Край же здесь богат в основном садами и красивыми дивчинами. Я даже влюбился в одну по самые уши, да и она от меня в восторге. Мы даже долго не можем друг без друга, и мне приходится бегать к ней в самоволку на свидания. Еще я намерен на ней жениться после демобилизации, если она, Ганка, согласится ехать со мной в наши Красавские Дворики. Ведь, хоть здесь и хорошо, как в гостях, но дома-то всё равно лучше. Домой тянет постоянно и думаю, что наша природа не хуже украинской. Наверное, потому что мы там родились и выросли. Вот здесь-то и образовалась проблема. Ганка, дивчина строптивая, с моим характером и тоже ставит условия. Она согласна пойти за меня замуж, если я после службы останусь в её родном местечке под Ровно. Вот я и ломаю голову, как быть. Хоть бы ты чего посоветовал. Мне ведь в Красавских Двориках после армии твердо пообещали должность председателя колхоза. А тут я для них пришлый, чужак, и вряд ли получу руководящую должность. В нашей деревне с моим характером и знаниями, я точно выведу колхоз в передовые и всё сделаю чтобы наши колхозники не испытывали нужды и забыли про голод. А здесь я даже не представляю, кем стану. Ну, да время покажет. До демобилизации больше полутора лет. А в Ганку я крепко влюбился».
       Дальше Шурка писал, как у них, служащих вблизи с государственной границей ужесточили воинскую дисциплину. Строго наказывают за малейшее нарушение уставов. За опоздания из увольнения на пять минут дают несколько нарядов вне очереди и отлучают от увольнений на месяц. Если опоздаешь вторично или больше, чем на полчаса, то объявляют тебя дезертиром и отправляют в ревтрибунал, а дальше на долгий срок в штрафной батальон, где-нибудь на Севере.
       Егор, читавший письмо друга с улыбкой, нахмурился. «Самоволки Шурки к своей любимой могут довести его до штрафбата, а это тебе не десять суток на «губе», даже такой, как у нас стала сейчас, - огорчился он. Раз ему грозит такая опасность нужно на него повлиять. Такая любовь с самоволками доведёт его до того, что он, попав на Север, совсем её потеряет».
       В конце письма Змей сообщал ему армейский адрес Толика и даже переслал его короткое письмецо к нему. Взглянув на треугольный конверт, Егор удивился. Он никак не мог поверить, что его друг, Толик, был не Сладковым, а Попушиным, ни Валерьяновичем, а Михайловичем. «Наверное, не хочет, чтобы и в армии узнали о его таком «преступном», непролетарском происхождении. Бедный Толик, сколько он натерпелся от колхозных активистов, называвших его «барским вы****ком».
       Егор, конечно, помнил из предыдущей переписки, что Толик поменял фамилию и отчество, чтобы сбежать из деревни в город, но привыкнуть к этому не мог. «Ну, фамилию он взял материнскую, а отчество-то, почему изменил? Почему не Кузьмич? Неужели, потому что его отца расстреляли, как врага народа? – терялся он в догадках. – Ладно, все равно, в письме он этого не сообщит, но при встрече обязательно узнаю. Мы же дружим с пелёнок. Думаю, мне он правду откроет».
       Толик, действительно, боялся «не на шутку», что его родословная откроется. Особенно опасался, что станет известно о его настоящем отце маршале Тухачевском, который был объявлен врагом народа и расстрелян совсем недавно, в 1938 году, а не в двадцатые годы, как Сладков и его мать. Он был уверен, что если правда откроется, то и его ждёт участь отца. Только поэтому он старался быть незаметным, «ниже травы и тише воды», чтобы, не дай Бог, не привлечь к себе внимания какими-то спорами или отказами и уж тем более допускать нарушения уставной дисциплины. Однако его исполнительность выделяла его из числа других сослуживцев, и командиры предлагали ему перспективные должности, от которых Толик только отказывался. «А вдруг контрразведчики станут  интересоваться его личностью более тщательно? Запросят характеристику в Красавских Двориках. И зачем я, дурак, написал в биографии, что родился там. Написал бы, что я сирота и родителей своих не помню. Я ведь, действительно, их совсем не помню. Было бы легче жить и не пришлось бы бояться».
         Из-за этого на Толика иногда нападала хандра, и такая, что даже жить не хотелось. Трудно жить без перспективы. И что может быть для человека хуже, чем всё время скрываться, не использовать в полной мере свой талант, свои возможности? «Может, у меня талант командира, как у отца? А я вынужден сидеть, как мышка в норке».
        В армии Толик попал в танковую часть под Челябинск. Такое удаление танковой части от границ убеждало его в том, что войны в ближайшие два-три года, точно не будет. Служить было нелегко, но вполне терпимо. Он никогда не был лодырем и не увиливал от работы, даже самой грязной. Еще ему понравился сам город и множество красивых улыбчивых девушек. Они по слухам были весьма доверчивы и доступны. Ходили слухи, что стоит пообещать им остаться в Челябинске после службы и жениться, как они становились согласны на всё и легко раздвигали ноги. Создавалось впечатление, что слово у челябинцев стоило дешево.
       Танки будоражили сознание Толика. Мощные боевые машины притягивали к себе, и казались непобедимыми. Но сесть за рычаги танка и самостоятельно управлять им Толику довелось после пяти месяцев кропотливого изучения материальной части. «Только вчера я по-настоящему почувствовал себя танкистом, - писал он в письме другу. - Непередаваемое впечатление. Хотел бы дослужиться до командующего танковой армией, хотя прекрасно понимаю, что с моей биографией это не возможно».
       Описывал Толик и своих новых друзей, хотя не мог их сравнивать ни с Егором, ни с Шуркой.
       Прочитав письмо Толика, Егор ещё долго был взволнован. Но для себя сделал вывод, что служба у друзей складывается гораздо легче, чем у него на Дальнем Востоке.

2
        Чем напряженнее становилась международная обстановка, тем труднее и труднее приходилось красноармейцам Дальневосточной армии постигать навыки боевой учёбы. Все чаще в полку проводились учения и проверки боевой готовности подразделений. Если за первые полгода службы бойцов по боевой тревоге с выходами за пределы части поднимали всего два раза, то начиная с  июня 1940 года, эти выходы стали ежемесячными.
        Вот и сегодня, полк подняли по тревоге в три часа ночи. С полной боевой выкладкой, форсированным маршем подразделения выдвинулись в назначенный район на расстояние двадцати пяти километров. Сходу выйдя к месту сосредоточения, развернулись в боевой порядок и, пройдя ещё с километр, стали окапываться. По повышенным мерам маскировки, по сухим коротким командам командиров, у бойцов возникло убеждение, что бой будет настоящим. Хотя дождей давно не было, копать окопы бойцам было нелегко. Грунт на сопках был тяжёлым, галька вперемежку с глиной. Но, если хочешь остаться живым и при этом победить противника, необходимо окапываться. Егор с остервенением долбил тяжелую землю походной лопаткой и штыком. Он хотел жить и хотел победить.
       Его окоп получился отличным. Он сделал приямок для патронов у бруствера и ещё успел сделать подкоп с одной стороны на случай, если их будут бомбить и обстреливать из орудий. Подошедший командир роты придирчиво осмотрел окоп и похвалил бойца. Потом, позже, уже перед строем, когда был дан отбой боевой тревоге, и рота была построена у подножья сопки, он повторил свою похвалу.
       - Наконец-то, твое усердие начали замечать, - поздравил друга Афоня. – Глядишь, так из отстающих выберешься в передовики.
       - А я и не был отстающим. Опальный, да. Но это разные по смыслу слова, - отметил довольный Егор.
       - А я и не сомневаюсь, что через два-три месяца Егор у нас будет отличником боевой и политической подготовки, - изрёк Ефим.
       - И правильно делаешь. Обязательно им стану, - убежденно заверил Егор. – Своё изобретение я спрятал глубоко на дно чемодана. Теперь оно отвлекать меня не будет.
       - Лично я, тоже в это верю, - поддержал друзей Афоня. – Потому что в роте лучше тебя никто не знает стрелкового оружия, никто лучше не стреляет, не считая, конечно, нашего взводного старшего лейтенанта Кутового.
       - Тут ты не прав, - возразил Ефим. – Вчера наш «фокусник» Желнов отстрелялся на пятёрку. Тридцать из тридцати выбил. А Егор только двадцать девять набрал.
        - Ну, для Желнова «пятёрка» случайность, а для нашего друга, Егора, это система.
        Вторую благодарность Егор заработал на следующий день, на занятиях по огневой подготовке. Рассказывая о положительных качествах винтовки образца 1891 года, он не преминул отметить и её недостатки, высказал соображения по усовершенствованию оружия. Старший лейтенант Кутовой, проводивший занятие, был поражён глубиной знаний своего подчинённого.
        - Ты где это всё вычитал? – спросил он Егора.
        - Это моё собственное мнение. Разве оно не верно?
        - Верно. Объявляю тебе благодарность за знания и желание перевооружить нашу армию автоматическим оружием.
        Следующую благодарность он заработал за отличную стрельбу по движущимся целям. Мнение командиров и политработников полка в отношении бойца Никишина стало меняться в лучшую сторону.

3
        На занятиях по политической подготовке политрук роты Гузенко долго и тщетно допытывался у рядового Желнова сведений о боях на озере Хасан. Когда они проходили и чем закончились. Тот упорно молчал, как будто боялся выдать военную тайну.
        - Так, Желнов, понятно, что ты ничего об этом не знаешь. Но, хоть показать на карте, где это озеро находится, можешь?
        Желнов повернулся к карте, но смотрел на неё с недоумением, продолжая молчать.
        - Вот, если бы вы, товарищ политрук, спросили его о происхождении пива, как оно готовится, и какой сорт считается лучшим, он бы ответил вам без запинки, - неожиданно нарушил тишину рядовой Рахматуллин.
        В классе засмеялись.
        - Пиво продукт питательный, не спорю. Но сейчас мы изучаем исторически важное политическое и военное событие. Наши войска на озере Хасан одержали крупную победу над японскими самураями. И об этой победе русских войск должен знать каждый боец нашей Красной Армии, - Гузенко повысил голос и снова обратился к Желнову. – Так, где же находится это озеро Хасан, что вы стоите как мешком прибитый?
        Желнов принялся водить указкой по Каспийскому морю, чем вызвал новый взрыв хохота своих товарищей.
        - Садитесь, Желнов. Плохо, - политрук повернулся к аудитории. – Так, кто готов доложить нам о боях на озере Хасан? Вот вы, Никишин, можете нам рассказать об этом?
Егор поднялся и решительно вышел к карте, забрав у Желнова указку.
        - Мечтая о захвате новых земель, принадлежащих Советскому Союзу и Монгольской Народной Республике, японская военщина в июле 1938 года попыталась силой штыков прощупать крепость наших границ. 29 июля на крайнем юго-востоке Советского Приморья, у озера Хасан, - Егор указкой ткнул в крохотную синюю точку на карте юго-западнее Хабаровска, - японские войска развязали боевые действия под предлогом того, что граница между Советским Союзом и Китаем была обозначена не правильно, а они в то время хозяйничали на китайской территории, как у себя дома. В начале августа наша Дальневосточная армия вступила в бой с японскими захватчиками. А 9 августа полностью очистила нашу территория от японцев.
        Егор воодушевленный положительными кивками головой политрука продолжил.
        - Но провал вылазки у озера Хасан не пошёл впрок японским поджигателям войны. Менее, чем через год они повторили попытку агрессии, только теперь на границе Китая и Монгольской народной республики, у реки Халкин-Гол.  11 мая 1939 года более трёхсот японских солдат и офицеров пересекли границу Монгольской народной республики и вторглись на её территорию более, чем на 15 километров. В последующие дни японские захватчики наращивали свои силы, переправляя на монгольскую территорию все новые и новые группы войск. Данное вторжение, хотя и происходило на территории Монгольской народной республике, но было направлено и против Советского Союза. Японцы угрожали  перерезать нашу основную железнодорожную магистраль, которая соединяла Урал и Сибирь с побережьем Тихого океана. Поэтому войска Красной Армии вступили в сражение, а 31 августа враг был разгромлен и последний японский солдат выброшен с территории дружественной Монгольской народной республики.
        Свой доклад Егор завершил фразой: «Не исключено, что японцы снова попытаются напасть на нашу страну или разжечь военный конфликт. Но мы готовы преподать новый урок японскому империализму».
       - Молодец, Никишин! Лучше не скажешь, - воскликнул довольный политрук и, бросив взгляд на предыдущего докладчика, добавил. – Ты слышал, Желнов, как нужно отвечать на заданные вопросы. А вам, Никишин, отметка пять с плюсом.

4
        Прошло более полугода с начала службы, на дворе стояло тёплое ласковое лето, а увольнений в город пока так и не было. Всё из-за сложной международной обстановки. А ведь так хотелось погулять по городу, посидеть в парке, познакомиться с девушками, да мало ли, чего можно испытать в увольнении, ведь главное ощутить себя свободным. В находящемся рядом с территорией полка парке культуры и отдыха, в выходные дни играла танцевальная музыка. Там собиралось много отдыхающих, и в основном, конечно, молодёжь, которая шумно веселилась и притягивала к себе внимание.
        Егор, имевший привычку проводить свободное время в уединении, в один из таких дней подойдя к забору, отделявшему их часть от городского парка, проникся каким-то особенным желанием оказаться по ту сторону ограды. Его потянуло к вольной жизни. Туда, где было весело и беззаботно, где можно было увидеть новые лица и пообщаться на свободные от воинской и политической направленности темы. Особенное желание он испытывал познакомиться с какой-нибудь девушкой.
       Когда вечером, перед самым ужином он вернулся в казарму, его друзья, Афоня и Ефим, с удивлением и беспокойством поспешили навстречу.
       - Ты где пропадал? – едва не в один голос спросили они его. – Тебя политрук Гузенко обыскался.
       - Хм, зачем я ему понадобился? – удивился в свою очередь Егор, оставив без ответа первую часть вопроса.
       - Не знаем, но мне показалось, - стал отвечать за двоих Афоня, - что он хотел поручить тебе проведение политинформации.
       - Скажите, какая честь? – хмыкнул с иронией Егор. – Лучше бы позаботился дать увольнительные в город. В парке культуры и отдыха за забором бурлит свободная жизнь под музыку, гуляет молодёжь, девчонки…, а мы тут, как заключенные за забором.
       - Но мы же военные. Должны быть готовы в любой момент отразить нападение врага. Сегодня воскресение, выходной, и именно в это время враг может проявить подлость и коварство, - заметил ему Ефим.
       - Волков бояться – в лес не ходить? К тому же на границе стоят пограничные войска и их задача первыми остановить врага. А наша задача заключается уже в том, чтобы успеть им на помощь или туда, куда враг прорвался. Поэтому не вижу оснований запрещать увольнения на четыре-пять часов, тем более, что не весь же полк уволится.
       - Похоже у тебя плохое настроение, дружище? Брюзжишь, как старик, - похлопал его по плечу Афоня. – Пойдём-ка лучше ужинать. Глядишь, и настроение улучшится. После ужина можно и спать пораньше лечь, а то снова тревогу сыграют.
       По воскресениям ложиться спать разрешалось до отбоя. Но Егору не спалось даже позже установленного часа. Вспоминалась родная деревня, как проводили выходные там. Неудержимо потянуло домой. Чтобы отвлечься от этих мыслей достал из-под подушки блокнот и карандаш, чтобы записать несколько строк навеянных возникшей ностальгией.
                «Ночь. Луна в окошке серебрится,
                Тихо сердце ноет от тоски.
                Как бы я хотел сейчас домой явиться,
                Посидеть с любимой у реки».
       «Нет, это, конечно, теперь невозможно, - подумал он. – Дом за десять тысяч километров отсюда. Любимую давно обнимает другой. И зачем мне бередить душу пустыми мечтами». Он попытался переключиться от далёких воспоминаний и направить свои мысли в другом направлении.
                «Как я верил в себя, как я верил…
                Где бы ни был я, где бы ни жил,
                Пусть пройду через Адовы двери,
                Но останусь таким же, как был».
        - Опять ерунда получается, - упрекнул себя Егор.
                «Как жаль, что мне не повезло.
                Опять сказал мне ротный зло:
                - Зачем шинель с собой таскаешь,
                Когда весна, когда тепло».
                Сказал я: «Но…
                - Без всяких «но»,
                За пререкание опять
                Получишь снова суток пять».
        - Нет, просто белиберда какая-то лезет в голову.
                «Ах, старшина. Ах, старшина.
                Поборник чистоты и дисциплины,
                Но пыли напускаешь до хрена
                Чтоб удивить свою Екатерину».
        - На старшину лучше получилось, но все равно ерунда, - говорил сам себе Егор.
                «Старшина воюет смело
                Для него важна… нога,
                Гусиным шагом он умело
                Затопчет лютого врага».
         «Ну, вот опять про старшину. Не хватает нормальной темы для творчества. Всякая «хрень» в голову лезет, из-за нехватки общения. Надо вырвать и выбросить эту белиберду. Нет, вставать не охота, а в казарме мусорить нельзя. Завтра выброшу на улице, - с этой Егор мыслью уснул.


5
        На следующий день Никишин заступал в наряд дневальным по роте и половину дня провел на занятиях, а вторую половину в подготовке к наряду. День заступления в наряд всегда получался суматошным, так как нужно было многое успеть, чтобы правильно подготовиться. Требования к заступающим в наряд были повышенными. Форма должна была выглядеть «с иголочки», представитель дежурной службы должен олицетворять образец воина, да и знания уставных положений проверялись на трёх уровнях. Да и в самом наряде приходилось вкалывать, поддерживая требуемые  чистоту и порядок.
        Но Егору с нарядом, в какой-то мере, повезло. Перед рассветом рота была поднята по очередной тревоге и в полном боевом снаряжении убыла из расположения полка. Он и дневальный отдыхающей смены остались в казарме одни. В казарме стояла желанная тишина. Можно было расслабиться. Такая обстановка подмывала Егора покинуть пост у тумбочки дневального и извлечь тетрадь с чертежами своего изобретения и поработать над автоматической винтовкой. Но уставом дневальному отвлекаться категорически запрещено, тем более покидать свой пост. «А вдруг в это время в казарму проникнет диверсант. Поубивает, к «чертовой матери», и меня, и спящего Пашку, да и казарму уничтожит. Говорят, японские самураи ушлые и жестокие».
        Чтобы не маяться бездельем, извлёк из кармана свой блокнот и принялся его перелистывать и перечитывать, отбирая, что оставить, а что всё-таки выбросить. «Иногда свежий взгляд оценивает творчество по-другому. Авось, что-то можно оставить, чтобы подработать. Останется потом, как память об армии или на этом материале можно будет создать более стоящее произведение. Возможно, в старости напишу мемуары».
       Положив блокнот на тумбочку, он принялся поправлять одно из четверостиший. Как раз в этот момент, когда Егор склонился над тумбочкой, в казарму неслышно вошёл старшина роты Пантелеев. С минуту постояв за спиной у Егора, он резким движением выхватил у него блокнот, и сам стал читать написанное. Егор растерялся. И появление Пантелеева, и его поступок явились для него полной неожиданностью. Он не знал, что делать, как поступить в этой ситуации. Он только смотрел на стоявшего рядом старшину, читающего его блокнот с «сочинениями». Тот был увлечён и совсем не обращал внимания на Никишина.
       - Товарищ старшина, верните мне блокнот, - наконец Егор вышел из оцепенения. – Я не разрешаю вам читать. Это моё, сугубо личное.
       Пантелеев даже не шелохнулся, как будто совсем не слышал, что ему было сказано.
       - Повторяю, товарищ старшина, это сугубо личное, - повысил голос Егор. – Прошу вернуть мне блокнот.
       Но и на этот раз старшина никак не отреагировал.
       - Не смейте совать сюда свой нос, - Егора задело такое «свинство» Пантелеева и он решил сам выхватить блокнот из рук старшины. Но тот, похоже, был готов к такому поступку рядового и так двинул наотмашь выставленным локтем, что Егор отлетел метра на три к козлам для чистки оружия. Там как раз лежали винтовки суточного наряда тоже полученные по тревоге.
       Егор едва не ударился головой, но всё равно, кровь ударила ему в голову от такой подлости.
       - Ах ты, сука! Ты ещё драться? – Егор быстро вскочил на ноги и, схватив одну из винтовок, не раздумывая, бросился на старшину, пытаясь посадить его не штык.
       Но старшина, будто почувствовав опасность, так рванул от тумбочки вглубь роты, что его не догнала бы и пуля. Преодолев за какие-то мгновенья двадцать метров коридора, он на всей скорости выскочил в окно, выбив раму плечом. Дальше его фигура замелькала на дорожке, ведущей к штабу полка.
       Егор его не преследовал. Покидать пост было запрещено уставом. Но Уставом, увы, не разрешалось с оружием в руках нападать на своих командиров, а наоборот, вменялось в обязанность защищать их в бою. «Но это же не бой, и он первым напал на меня и сбил с ног. Разве Уставом разрешено бить подчинённых?» – мысли лихорадочно прыгали в голове у Егора. Он искал себе оправдание, потому что понимал, что безнаказанным он не останется. И наказание это будет ужасным.
       «Что же теперь мне будет? – спрашивал себя Егор. – Наверное, то же самое, что когда-то было поэту Полежаеву, писавшему эпиграммы на своих командиров. А может и похуже. Я ведь угрожал ему оружием. И он того заслуживал. Сперва, украл у меня блокнот, а потом первым ударил меня. Он вор и подлец. И если меня будут судить…. Нет, суда, наверняка, не избежать. А суд ревтрибунала суров и, конечно, встанет на сторону командира. И что мне будет? Штрафбат или тюрьма? А какая разница? Будут смотреть на то, что написано мною в блокноте. Злые эпиграммы или нет. Хотя политики в моих виршах точно нет, а значит, скорее всего, попаду в штрафбат. А уж, сколько дадут, будет зависеть, кто, как обиделся. А на что обижаться? На то, что гоняют нас бездумно гусиным шагом? Никто ведь за полгода так и не объяснил, зачем он нужен, где может пригодиться. Потому что сами не знают, а бойцов ходить заставляют. Особенно старшина старается, «олух царя небесного». По большому счёту только на старшину, да на некоторых солдат у меня перчёные эпиграммы получились».
       С минуты на минуту Егор стал  ждать прибытия конвоиров. Гадал, куда отведут: на гауптвахту, или сразу в камеру предварительного заключения военной прокуратуры. Ждать становилось всё тяжелее. Неизвестность угнетала. Но время текло, а в казарме никто не появлялся. Уже и Пашка проснулся и сменил на посту, удивлённый тем, что разбито окно. Уже и время обеда подошло, но никаких претензий Егору никто не предъявлял.
       Далеко за полдень в казарму вернулась с марша рота. Все шло обычным образом. В полку будто бы никакого ЧП не произошло. Егор уже весь измучился неизвестностью. Он рассказал о случившемся друзьям.
       - Да ты с ума сошел? – упрекнул и всполошился от этой новости Афоня. – Теперь тебя точно отдадут под суд ревтрибунала, и не известно, чем это закончится. Говорил же тебе, брось эту чёртову писанину, не доведёт она до добра. Нет же. Тебе приспичило, тебя не отговорить. Теперь жди неприятностей. 
       - Может нам с тобой к комиссару полка сходить, - обратился Ефим к Афоне, - всё ему объяснить и походатайствовать за этого дурака?
       - Я готов, - согласился Афоня.
       - Не вздумайте. Я вам запрещаю. Я натворил дел, я и отвечать буду. Кстати, виновным я себя не признаю. Во-первых, старшина поступил, как вор, и я хотел забрать у вора своё. Неважно что, но своё. Во-вторых, он первый ударил меня. Какое он имел на это право? Хорошо, что винтовка была не заряжена, а то за это и убить можно.
       - Говоришь ты правильно, но неизвестно, чего Пантелеев наговорил про тебя. Ему веры больше будет. Какой-никакой, а младший командир, твой командир, - рассуждал Афанасий. – И потом, ты же знаешь, что у нас любят, чтобы человек осознал свою вину, а не переваливал её на других, чтобы покаялся в содеянном, попросил прощения, поклялся, что больше подобного не допустит. Только в таком случае можно рассчитывать на снисхождение. А ты опять упираешься и твердишь своё, что Пантелеев виноват.
       - А зачем мне наговаривать на себя? На меня уже другой наговорил, а я должен говорить за себя, чтобы поверили мне. Если у судей будет цель посадить меня, то они всё равно посадят. Если я признаю себя виновным, они со спокойной совестью меня и расстрелять могут. Так лучше я скажу им чистую правду, зато моя совесть будет чиста, и они задумаются: марать им свою или нет. И пусть тогда будет, как будет. А вы, друзья, не отпевайте меня раньше времени. Я ещё не расстрелян.
       - Ладно, не будем, - пообещал Афоня. – Ты только скажи нам, в твоих эпиграммах нет ничего в адрес Сталина и руководства страны? Это очень важно. Если есть в их адрес малейшая критика, считай себя мертвецом. А если нет…, то отделаешься только каторгой.
       - Прямой критики, так сказать, адресной, с упоминанием фамилий, совсем нет. А косвенная, в адрес министра обороны Ворошилова присутствует. Но немного и не очень злая, - пожал плечами Егор, пытаясь вспомнить, где может быть «ляп».
       - Что именно? - в один голос спросили взволнованные друзья.
       - Да ботинки с этими треклятыми обмотками. Ну, я рекомендовал министру, чтобы на кирзовых сапогах не экономил, а обмотки бабам на платья пустил. Ну, ещё советовал деньги для сапог взять с продажи колючей проволоки, которой окутаны все воинские части и гарнизоны. Металл то, дороже кирзы будет.
       - Ну, ты дурень, Гора! Совсем дурак. Кто ты такой, чтобы учить министра обороны, члена правительства, где и на что брать деньги, - возмущался Афоня. – Ты так и не понял, что указывать высшему начальству, учить его, критиковать его опасно для жизни? Ведь ты уже горел на этом. А что ещё крамольного?
       - Остальное всё про наш быт, гусиный шаг и всякую всячину. Вроде того, что читали в стенгазете.
       - А на командира полка и комиссара критика есть? Что ты нам про быт и ерунду травишь? Сам не понимаешь, чего нужно бояться?
       - Есть немного, но ничего особенного. Можно сказать, положительные заметки. А тебе-то что?
       - Ничего. Просто я этих людей уважаю и считаю, что мой друг, наверное, думает о них также, - как обычно, прямо, сказал Кобликов. 
       - Не бойся. Я такого же мнения.
       Время в ожидании тянется всегда очень медленно. Просто мучительно медленно. Так прошло три дня в ожидании ареста. Но в полку и в роте всё было тихо, словно никакого происшествия не было. Не было и старшины. Как будто провалился по дороге в штаб.
       Пантелеев вернулся в роту только на четвёртый день и стал исполнять свои обязанности, как ни в чём не бывало. Поговаривали, что он лечился эти дни от простуды. Дни пошли своей чередой, и происшествие в третьей роте стало забываться.
       «Слава Богу, что так обошлось», - стали успокаиваться друзья.
       Но это им только казалось.

(полную версию главы можно прочитать в книге)