След на земле Кн. 2, ч. 1, гл. 4 Развязка

Глава 4.  Развязка
(сокращенный вариант)
1
       Старшина 3 роты Пантелеев, минуя все инстанции, раскрасневшийся, вспотевший и запыхавшийся от безостановочного бега, прибежал в штаб и ворвался к старшему батальонному комиссару Бродскому. Его неожиданное появление всполошило и самого комиссара, решившего, что случилось ужасно-непоправимое во время учебной боевой тревоги. Он не представлял, что могло произойти, но судя по виду Пантелеева, только самое страшное.
       Старшина же, глотая воздух, пытался доложить о происшествии, но из-за спешки и задыхания слова и фразы получались скомканными и непонятными. Только с третьей попытки Бродский уловил, что на старшину Пантелеева с оружием в руках напал рядовой Никишин и угрожал ему убийством.
       - Ещё раз медленнее и подробнее, старшина. Мне вас трудно понять, - повысил голос на Пантелеева Бродский, чтобы привести того в чувство.
Пантелеев сделал несколько глубоких вздохов и стал подробно докладывать о случившемся. Как он вернулся в расположение роты и застал там дневального Никишина за писаниной, как выхватил из под носа Никишина блокнот, так как дневальному  на посту не положено заниматься посторонними делами, а тот пришел в ярость, схватил винтовку и набросился на него, угрожая смертью.
       - Смею вас заверить, товарищ комиссар, я едва сумел спастись. Этот Никишин опасный элемент. Кроме того, я теперь совершенно уверен, что он и есть тот самый Комар, которого мы так долго искали. Он диверсант, товарищ Бродский.
       - Не говорите ерунды. Во-первых, этого не может быть. Не мог же он в стенгазете опубликовать фельетон высмеивающий самого себя. А во-вторых,… что-то ты всё путано рассказал. Не может человек, ни с того, ни с сего, схватить оружие и пытаться убить своего командира. Тем более диверсант, который хладнокровно маскировался и прятался, вдруг так себя выдал. Думаю, если бы он был диверсант, то ты бы вряд ли до меня добрался, - Бродский подошёл вплотную к Пантелееву и заглянул тому в глаза. Казалось, он пытался проникнуть в мозг старшины и узнать правду таким способом. – Думаю, что сперва он попытался вернуть себе блокнот, но когда получил от вас решительный отпор, вот тогда и схватился за винтовку. Признайтесь, так было?
       - Ну, да. Я и говорю. Он накинулся на меня, чтобы забрать свой блокнот, но я его так саданул, что он отлетел к козлам с оружием, - потупил взор старшина.
       - Ну вот, теперь стало ясно. Ты его саданул, представляю как, раз он отлетел от тумбочки к козлам с оружием, после чего он, чтобы защититься схватился за винтовку. Так было? – Бродский почувствовал удовлетворение, что разобрался с этим скандальным происшествием.
       - Почти так. Он пытался штыком пронзить меня и преследовал по роте, пока я не выпрыгнул в окно.
       - И все-таки, что-то не складывается, старшина. Красноармеец Никишин последнее время стал одним из лучших, показывает хорошую дисциплину и выучку, успевая на занятиях и в общественно-политической жизни.
       - Поверьте мне, товарищ старший батальонный комиссар. Он действительно везде успевает, и на гауптвахте сидеть, и фельетоны на себя писать, и на занятиях выделяться, и с винтовкой за мной бегать, и стишочки поганые на командиров строчить. Вот послушайте, что у него про меня написано:
                «Ах, старшина. Ах, старшина.
                Поборник чистоты и дисциплины,
                Но пыли ты пускаешь до хрена
                Чтоб удивить свою Екатерину».
         А потом исправил и ниже написал:
                «Ах, старшина. Ах, старшина.
                Поборник чистоты и дисциплины,
                Тебе любовница наставила рога
                А нам страдать теперь от этого козлины».
- У тебя есть любовница, старшина?
- Как вам сказать? Дружу с одной девушкой, пишу ей иногда.
- И что, она наставляет вам рога?
- Не знаю, товарищ комиссар. Но поговаривают, а я сам не видел.
- Ну, знаешь, слухи на пустом месте не рождаются. Бойцы просто так болтать не будут. И с кем же ещё она наставляет вам рога?
- Я же говорю, что сам не видел, а бойцы треплются, что самый частый ее клиент, наш полковой Дон Жуан, старший лейтенант Кутовой.
        - В таком случае прав получается рядовой Никишин. Кутовой спит с твоей любовницей, а ты из-за этого на бойцах, своих подчинённых, злость срываешь.
        - Не срываю я ни на ком злость, товарищ комиссар. Я всё делаю по Уставу.
        - А с Никишиным ты тоже по Уставу действовал? – Бродский укоризненно посмотрел на старшину. – Давай-ка, теперь садись и напиши подробно всё, что ты мне здесь рассказал, только без утайки и преувеличения, все факты поочерёдно, как следовали.
        - Понятно, - поморщился Пантелеев. – Как писать, в виде рапорта или докладной?
        - В виде рапорта сгодится. Потом, как только командир роты и политрук вернутся с учений, передай, чтобы прибыли ко мне.
        Старшина замялся и нерешительно посмотрел на Бродского. Он был растерян. Этот его испуг бросался в глаза и был неприятен комиссару. «Трус, - подумал он. – Боится вернуться в казарму, опасаясь, что Никишин всё-таки посадит его на штык. Эх, Аника-воин. Пусть дожидается своих командиров на контрольно-пропускном пункте».   
        Пантелеев усердно трудился над рапортом добрых полчаса.
        - Кажется, всё, товарищ старший батальонный комиссар, рапорт написан.
        Комиссар, взяв исписанный лист, внимательно прочитал рапорт.
        - Ничего не преувеличено?
        - Никак нет.
        - Смотри, Пантелеев. Имей ввиду, дело подсудное, а значит, каждый факт будет проверяться.
        - И что мне теперь делать? -  нерешительно переминался с ноги на ногу старшина.
        - Ты, что боишься возвращаться в казарму?
        - Нет, но…
        - Тогда иди, исполняй свои обязанности.
        - А можно мне отпуск взять, хотя бы дня на три?
        - Какой отпуск? Ты забыл приказ командующего о временном прекращении отпусков в связи с международной обстановкой? – Бродский был разочарован в Пантелееве, в его неожиданно открывшейся трусости. Тот был просто жалок. – Ладно, иди в медсанчасть, пусть главный военврач полка положит тебя на три дня, как больного, а я за это время подумаю, как наказать виновного.

2
        Бродский ещё долго колебался, докладывать ли о чрезвычайном происшествии в политотдел дивизии или пока воздержаться. Посоветовался с командиром полка.
       - Странный вопрос. До меня рапорт о чрезвычайном происшествии пока не дошёл. Но, если дойдёт…. Сам знаешь, я буду обязан доложить командиру дивизии. Так  требует Устав.
       - Конечно, знаю. Вот по Уставу я и докладываю вам. Одновременно советуюсь, что будем делать в данной ситуации?
       - А зачем нам над этим ломать голову? Для этого есть военная прокуратура. Пусть она разбирается и принимает решение. Как она решит, так и будет. Лично я не боюсь, если мою фамилию, раз-другой произнесут на совещании. Полк в целом на хорошем счету у командующего армии, а что касается происшествий, то в каком полку их нет. Замалчивать их нельзя, чтобы зараза не появилась и не распространилась.
       Бродский все-таки доложил начальнику политотдела дивизии о происшествии и спросил совета, как наказать виновного. Начальник политотдела подробно расспросил о всех деталях происшедшего и попросил Бродского принести ему блокнот этого самого писателя Никишина-Комара.
       После разговора с начальником политотдела Бродский несколько успокоился. Хоть ЧП произошло в его полку, его вина в этой истории была относительной. Он извлёк из стола блокнот Никишина, который завтра следовало передать Супрунову и принялся читать его содержимое. Вдруг в нем есть что-то такое, чего не следует знать начальнику политотдела. Жалко, если талантливый парень погибнет из-за своей глупости.
       Листая блокнот и перечитывая написанное, Бродский убеждался, что их автор незаурядная творческая личность. И затронутые в эпиграммах темы вполне справедливы и достойны критики. «Причём, критика не злая, вызывающая улыбку и в то же время цепляющая, заставляющая задуматься и даже подстёгивающая к исправлению положения. Сравнения подобраны удачные и понятные. Есть, конечно,  резковатые произведения, но и они имеют под собой основания.  Например, относительно колючей проволоки, которой отгорожена воинская часть от внешнего мира. Само собой, напрашивается сравнение солдат с заключёнными в лагерях преступниками. Ведь, вполне, можно было сделать ограждение из других материалов. Или увольнения в город. Почему именно в выходные и праздничные дни надо запрещать увольнения в город. Выходит, нет надёжности у наших пограничных войск в эти дни? Ерунда, конечно. Обстановка напряжена постоянно, но не на столько же, чтобы лишать молодых людей связи с внешним миром, общения с гражданскими лицами, с женщинами. Нужно будет поднять этот вопрос на военном совете.
       Были в блокноте и эпиграммы на командиров всех рангов, но в основном на младшее звено, которое солдату ближе. Больше всего эпиграмм касалось старшины и командиров отделений. Но все эти эпиграммы точно характеризовали своих героев, и метко стреляли по их недостаткам, как говорится, «не в бровь, а в глаз». В эпиграмме на начальника штаба полка Зырянова, была ярко выписана его высокомерная мелочность и чванливость. Желание принижать младших по званию, придираться по пустякам, не ради выполнения уставных положений, а ради собственной значимости и гордыни, бросалось в глаза. «Дать бы ему, этому самовлюблённому майору, почитать, что думают о нем подчинённые, да боюсь, мнения других его мало интересуют. Я ведь и сам указывал ему на эти недостатки, а толку никакого. Характер, видать,  не переделаешь».
       - Интересно, что он написал про меня, ведь были между нами трения, - с некоторой опаской спросил себя комиссар.
       Он читал страницу за страницей, но ничего о себе не находил. Наткнулся на четверостишье о политруке Гузенко. Перечитал внимательно. Улыбнулся. «Молодец, политрук. Даже у такого придирчивого критика сумел завоевать уважение. Это нужно взять себе на заметку. Учту его качества при написании представления на очередное звание. И всё-таки, почему у этого Комара обо мне ничего нет? Может, я ни то, ни сё, ни рыба, ни мясо?  Ладно, спрошу у него при личной беседе».
       Бродский внимательно прочитал весь блокнот. В нем помимо сатиры и критики, было много лирических стихотворений и набросков, но они значительно уступали по яркости и глубине содержания. Были банальными и унылыми, с тоской по утраченному. Эти стихи угнетали. В них сквозила отрешенность и усталость.
       «Наверное, парень пережил какую-то утрату, и краски жизни поблекли для него. Только на нерве у него возникают стоящие внимания сочинения. Нужно обязательно поговорить с ним».
       В душе у комиссара варилась какая-то каша. Он испытывал противоречивые чувства. Ему вдруг захотелось узнать мнение о стихах Никишина других лиц. Он вышел в коридор и окликнул дневального по штабу. Тот вытянулся перед ним, отдавая честь.
      - Вольно солдат. Из какой ты роты.
      - Из третьей, товарищ старший батальонный комиссар, - отрапортовал боец.
      - Из третьей? И что рядового Никишина знаешь?
      - Знаю, конечно. Мы все из Сталинграда прибыли. Да и наши постели рядом.
      - Хм, и что ты о нем знаешь? Что можешь сказать?
      - Хороший парень, толковый, справедливый, много знает, не зря отличник боевой и политической подготовки.
      - А что ещё о нем знаешь? – прищурился Бродский.
      Красноармеец растерялся, пожал плечами, не уверенный стоит ли открывать перед комиссаром все карты.
      - О его личной жизни ничего сказать не могу.
      - Так ты не знаешь, что это он в стенгазету писал стихи и фельетоны под псевдонимом Комара? – Бродский делал попытку разговорить рядового.
      - Ну, в общем,… догадывался, потому что в нашей роте другого грамотея, как Никишин не найдёшь. И рассказчик он интересный.
      - А стихи тебе его нравятся?
      - Конечно. У меня все, что было в стенгазете, в тетрадку записано. Да, я их даже наизусть знаю.
      - Ну-ка, расскажи какое-нибудь. Только серьезное.
      И рядовой Пахомов принялся декламировать «Домик у оврага», которое показалось Бродскому несколько корявым и нескладным. Но из уст этого красноармейца оно звучало очень гармонично и складно. Тот декламировал его с чувством и нужной интонацией, что заставило комиссара изменить свое мнение о стихотворении.
                … «Всё прошло сновиденьем ребёнка,
                Рассказал бы, да как передать?
                Годы мчатся лихим жеребёнком,       
                Эх, прощайте, мне вас не догнать»,
закончил повествование рядовой Пахомов.
       - Ммм да. Значит, тебе это стихотворение понравилось?
       - Конечно. Будто про мою деревню, про моё детство написано. Вот рассказывал вам, а сам вспоминал себя мальчишкой. Хорошие стихи. И сам он хороший парень. А в том, что случилось, он не виноват. Его спровоцировал старшина, а он поступил, как всякий гордый, уважающий себя человек. 
       - Ты и это знаешь?
       - Да, ребята меж собой обсуждают и все на стороне Егора Никишина.
       - Так, что же на самом деле произошло? Как старшина спровоцировал Никишина?
       - Он увидел, что Егор пишет что-то в блокнот, выхватил у него из-под носа и сам стал читать. Никишин несколько раз просил вернуть ему личные записи, но старшина и не думал этого делать. Ну, тогда Егор тоже попытался выхватить свой блокнот из рук старшины, а тот так звезданул его в грудь, что Егор отлетел к козлам и ляснулся об них. Кто ж такую обиду выдержит? Вы бы на его месте, товарищ комиссар, тоже схватились за винтовку, чтобы припугнуть гада. Да и я бы, будьте покойны, поступил также. Убивать-то он его не хотел, это я точно знаю. Не тот он человек. Если бы хотел убить, то убил бы. Это он с виду щуплый, а на деле сильный и ловкий. Старшина, наверное, с перепугу всё плохое на Егора наговорил. Не верьте ему. И Егора строго не наказывайте.
       - Он получит, что заслужил. Раз поднял на своего командира оружие, значит, виновен и подлежит наказанию. А какое будет наказание, решит суд, - говоря это бойцу, комиссар на самом деле пожалел, что доложил о происшествии начальнику политотдела. «Теперь парня наверняка посадят, пришив ему политическую статью. «Особисты» на это мастера. От них никто добром не выходил, - думал озабоченный Бродский. – Что же мне теперь делать, как помочь парню?»

3
       Характеристика на рядового Никишина, переданная из роты, была на редкость объективной. Обычно в таких случаях о провинившемся вспоминают всё самое худшее. А тут…. Политрук Гузенко подробно описал все качества красноармейца Никишина, как тот стал отличником боевой и политической подготовки, как активно принимает участие в общественно-политической жизни подразделения и полка, участвуя в выпуске стенгазеты, в художественной самодеятельности. Отметил и высокий авторитет, каким пользуется среди товарищей. Далее следовало: политически грамотный, морально устойчив, честен, делу партии и советского правительства предан. Но объективно были отмечены и недостатки Никишина: честолюбив, принципиален, настойчив в достижении намеченной цели, даже если цель недостижима, вспыльчив, может быть резок с людьми, имеющими противоположенное мнение, в результате чего за семь месяцев службы дважды сидел на гауптвахте. Последние три месяца учел критику и значительно изменился в лучшую сторону.  Отдельно в выводах Гузенко не побоялся отметить свою точку на происшествие со старшиной роты, квалифицируя его, как срыв Никишина на явную провокацию.   
       «Ничего себе. По такой характеристике, не то что наказывать, награждать нужно. А не упрекнут ли меня в этом? – рассуждал комиссар. – А впрочем, причём тут я? Это оценка командира взвода и политрука. Они лучше знают провинившегося бойца. Мое дело переправить характеристику в политотдел».
       Утром следующего дня старший батальонный комиссар Бродский, как было приказано, прибыл в политотдел дивизии к полковому комиссару Хлыстову. Поздоровавшись, он положил перед начальником блокнот со стихами, рапорт старшины Пантелеева о случившемся, характеристику на автора стихов и свою докладную записку с просьбой не возбуждать уголовного дела против рядового Никишина, а разрешить командиру полка и ему, старшему батальонному комиссару, наказать провинившегося своей властью.
      - Посмотрим, Михаил Борисович. Оставь мне всё это и приходи после обеда, а я пока ознакомлюсь и всё взвешу. Дело, сам понимаешь, ответственное.
Супрунов читал содержимое блокнота очень внимательно и вдумчиво, сдерживая эмоции, хотя с каждым разом пересиливал себя, чтобы не засмеяться. Когда после обеда к нему снова явился Бродский, он протянул ему блокнот Никишина со словами:
      - А кромолы, Михаил Борисович, я здесь совсем не обнаружил. Не повыдирал ли ты листочки, прежде чем принести мне, - улыбнулся и подмигнул он Бродскому, - шучу, шучу. Одним словом на Советский строй здесь посягательств нет. А, что касается армейских порядков.... Конечно, высмеивать своих командиров в устной или письменной форме Уставом запрещено, но за нарушение Устава в нём же есть соответствующие статьи наказания. Хотя с другой стороны, это не клевета, а взгляд наших бойцов на отцов-командиров и судя по всему, не все эти командиры годятся в отцы. И Зырянов, и Быховер достойны критики. А рычаги для влияния на них в ваших с Колосовым руках. Нужно чаще обращать внимание на их недостатки и учить работать с подчиненными. Теперь о главном, - начальник политотдела выдержал паузу. – Гнался ли рядовой Никишин с винтовкой за старшиной Пантелеевым или нет? Это важно. Если гнался, то в этом умысел расправиться со старшим по званию. Если нет - то это просто вспышка гнева, так сказать, аффект. Пантелеев пишет в рапорте, что тот за ним гнался.
       - Нет, товарищ полковой комиссар, не гнался. Я беседовал с очевидцем событий дневальным свободной смены рядовым Пахомовым, который вместе с Никишиным стоял в наряде. Так вот он отдыхал и проснулся от грохота, после которого мимо него пробежал старшина и с разбега выскочил в окно. Рядовой Никишин с винтовкой в руках оставался на посту у тумбочки.
       - По всему видно, что этот Пантелеев трус порядочный, а у труса, как известно, от страха глаза велики. Он уже видит то, чего нет. Думаю, что умелый боец, отличник боевой и политической подготовки, каким является Никишин, при желании смог бы посадить этого труса на штык. Значит, Никишин перед собой такой цели не ставил. Хватило ума. Из всего этого я делаю вывод, что старшина Пантелеев полное дерьмо и вам следует взвесить целесообразность его нахождения в этой должности, а вот Никишин, настоящий боец. Но это остается между нами. Без наказания проступок Никишина оставлять нельзя, иначе ещё кому-нибудь придёт в голову схватиться за винтовку, чтобы проучить строгого командира. Как его наказать, уже ваше дело. Во всяком случае, передавать это дело в ревтрибунал я не намерен.
      - Я с вами согласен, товарищ полковой комиссар. 
      - Кстати, Михаил Борисович, думаю, будет не лишним проверить влияние стихов этого поэта на личный состав, - продолжал Супрунов, - парень он авторитетный и талантливый. К нему прислушиваются, а после этого случая со старшиной его авторитет поднимется еще больше. Так вот, если влияние его творчества положительное, то проблем быть не должно. Если же отрицательное… короче, завтра же пришлю к вам своего заместителя и помощника по комсомольской работе. С ними и решите, какое наказание вынести Никишину. Но делать из него врага народа, думаю, не следует.
       - Понял вас. Разрешите идти?
       - Идите.

4
       - Рота выходи строиться с чемоданами, - скомандовал командир роты старший лейтенант Быховер.
       - Странная команда, - удивился вслух Афоня. – За семь с половиной месяцев, впервые слышу такую. К чему бы это?
       - Наверное, повезут нас в летние лагеря, высказал предположение Ефим.
       - С середины лета? Они, что, только проснулись? – недоумевал Афанасий.
       - В одну шеренгу становись, - последовала очередная команда. – Раскрыть чемоданы перед собой, предъявить к осмотру! Три шага назад, шагом марш!
       - Еще одна новость. Неужели будут проверять чемоданы? С чего бы это? - теперь удивился Егор.
       К строю подходили офицеры штаба, два майора и капитан. Они тут же приседали на корточки и осматривали содержимое чемоданов.
       - Чего они ищут?
       - Наверное, твои сочинения, Егор, - пошутил Ефим.
       - Их же забрал старшина.
       - Но, они-то этого не знают. Вдруг у тебя есть другие блокноты и тетради. А может, ещё кто-то пишет, берет пример с Комара, - присоединился к разговору Афоня.
       - Это ужасно, - Егору было неприятно это ковыряние в чужих вещах.
       - Ничего ужасного. Вот, когда тебя поставят к стенке за твои вирши, вот тогда будет ужасно. Сколько раз тебе говорил, брось ты эту писанину. А от тебя, как от стенки горох отскакивает, - не унимался упрекать Афоня.
       - Обещаю тебе, если на этот раз пронесёт, больше писать не буду.
       - Ты, как наш сосед, алкоголик. Тот тоже, как его прижмут, клялся и божился, что бросит пить. А протрезвев, на второй же день, забыв об обещаниях, бежал опохмеляться, и всё снова продолжалось, - высказался Ефим.
Осмотр закончился. Чемоданы снова были унесены в каптёрку.
       Комиссия доложила руководству, что в чемоданах ничего крамольного не обнаружила. Рота снова отправилась на тактические занятия за город, а Никишину было приказано явиться в штаб, к старшему батальонному комиссару Бродскому.
       - Твой блокнот? – спросил его комиссар, как только Егор доложил ему о прибытии.
       - Так точно, мой, - ответил Егор, готовый к худшему.
       - Давно пишешь?
       - Нет, не очень.
       - А написано много. Когда же успел?
       - А я плодовитый. Как только выпадает свободная минута так, что-нибудь сочиняю.
       - А не мешает сочинительство исполнению служебных обязанностей, учёбе?
       - Нет, не мешает. Я же сочиняю. Когда голова свободна от других мыслей.
       - И когда же такое время, что голова ничем не занята?
       - В выходные и праздничные дни. Иногда по будням, во время перекуров. Я ведь некурящий. Не сидеть же просто так, без дела. Иногда в наряде, когда на дальнем объекте выпадает дежурить. Там тишина, хорошо думается.
Комиссар задумался над словами Никишина. Он был бы спокоен, если бы у рядовых и младших командиров вообще бы не было свободного времени, разве только для написания писем домой. «От безделья и лезут в головы самые глупые и опасные мысли. Но не отменишь же своей властью выходные и праздничные дни, перекуры и дежурства на дальних объектах».   
      - А вот, на дежурствах голова должна быть занята тем, как уберечь объект и пост от проникновения диверсантов. Вас же для этого туда направляют? Там отвлекаться нельзя, иначе и сам погибнуть можешь и охраняемый объект подвергнуть уничтожению.
      - Ну, я не всё же время отвлекаюсь, а минут на пять-десять. Поэтому бдительности не теряю. Так что, с объектами и со мной все в порядке. Бог миловал.
      - Ты веришь в Бога? – ухватился за слово Бродский.
      - Нет. Это просто присказка такая.
      - А я, было, подумал, что комсомолец, а в Бога верит. И все же я считаю, что твое сочинительство мешает службе. За семь месяцев службы ты уже дважды отсидел на гауптвахте и получил несколько нарядов вне очереди. Этот инцидент со старшиной тоже произошёл во время несения службы. Это о чем-то говорит.
      - Гауптвахта и наряды вне очереди, были получены мною в первые месяцы службы, когда я был занят изобретением автоматической винтовки.
      - Ты изобретал автоматическую винтовку? И что, не получилось?
      - Могло получиться, если бы вы мне не помешали. Я рассчитывал механизм подачи патронов, когда отбывал первый раз на гауптвахте, но времени не хватило. Попросил капитана, чтобы он продлил мне арест ещё суток на пять, а вы не разрешили. Вместо этого, когда я задумался, над механизмом возврата затвора и не заметил вашего появления в роте, то схлопотал три наряда вне очереди. Хотя в тот момент не мог вас заметить, все мои мысли были о винтовке. Так вот, и пришлось забросить изобретательство и переключиться на сочинительство стихов и эпиграмм. А какая винтовка могла получиться. Сто выстрелов в минуту.
       Комиссар Бродский, пораженный спокойным, рассудительным откровением бойца, внимательно рассматривал его. Парень не юлил, не прятал взгляд, не мямлил, явно знал, что за инцидент со старшиной ему грозило серьёзное наказание, но не дрожал, не заискивал перед старшим командиром.
       - Ну, и где же теперь твое незаконченное изобретение?
       - Кое-что хранится на дне чемодана, а кое-что потеряно.
       - Кто в роте знал, что ты работаешь над изобретением автоматической винтовки?
       - Мои близкие друзья: Кобликов и Садчиков. Еще старший лейтенант Кутовой.
       - Странно, - Бродский испытал лёгкое чувство ревности, что остался в стороне, - а почему меня не поставили в известность?
       - Я сначала хотел вам открыться при первой встрече, но у меня так мало было наработано, почти ничего не получалось, и я подумал, что пока рановато с этим обращаться, что вы не воспримете это серьёзно и ничем не поможете мне.
       - А вдруг, воспринял, как надо и помог бы? Я мог бы добиться откомандирования тебя в армейскую оружейную мастерскую. Кстати, и теперь это не поздно сделать.
       - Теперь поздно, товарищ старший батальонный комиссар. Теперь я заболел другой болезнью, сочинительством, - Егор сделал паузу, а потом сам задал вопрос  Бродскому. – Вы тут меня упрекнули, что за время службы заработал сутки гауптвахты и наряды вне очереди, а почему не сказали про мои успехи, об объявленных благодарностях. Их ведь у меня шесть, в том числе две лично от вас.
      - Эти благодарности, рядовой Никишин, сейчас и спасают вас от суда и штрафного батальона. И уж коли мы говорим о взысканиях и благодарностях, то советую вам, во избежание новых взысканий, на время воздержаться от сочинительства, хотя бы до окончания службы в армии.
      Егор улыбнулся, хотя улыбка и была с налётом грусти.
      - Мой друг, рядовой Афанасий Кобликов тоже меня об этом просит. Обещаю вам, ему я уже пообещал, что до  конца службы за карандаш больше не возьмусь.
      - Хорошо, я тебе верю, рядовой Никишин. А что ты намерен делать с этим блокнотом? – спросил Бродский, пододвигая к Егору злополучный блокнот со стихами и эпиграммами.
      Почувствовав, что его прощают, Егор взял блокнот и, подойдя к горящему камину, бросил его в огонь.
      - Правильно сделал, - одобрил поступок Никишина комиссар. – Ты свободен. Можешь идти.
      Егор стал по команде «смирно», отдал честь, развернулся и вышел из кабинета. «Кажется, пронесло, - мелькнула радостная мысль, - слава Богу! Даже не верится.
      Старший батальонный комиссар Бродский тоже был доволен собой и состоявшейся беседой. Он готовился к трудному и нудному разговору со строптивым и хитрым парнем, но тот оказался сообразительным и понятливым и сделал то, чего Бродский не ожидал, сжёг свои сочинения.

(полную версию главы можно прочитать в книге)