Колхоз

  Солнце зажигало небосвод вовремя, но его свет не исчезал, даже когда оно пряталось за горизонт. Звёзды бродили в небесах, а в нас бродила, как неокрепшее вино, упругая молодость. В наших душах до утра горело Солнце. Оно катилось вместе с нами по дорогам и перелескам вокруг села, в которое нас забросил первый студенческий год. Мы пили густой аромат щедрой украинской ночи, и её таинственное томление перетекало в нас. Ожидание чего-то огромного, как фантастика необъятного небосвода, подмигивало обещаниями близких звёзд – помани, и они опустятся на ладонь – это ожидание не отпускало нас. Мы любили этот мир, как ни один любовник не любит свою женщину в первую ночь.
А потом мы падали в светлость беззаботного сна, как в продолжение счастья, и через пару часов ступали в неудержимое утро бодрыми, как песни советских лет, множившие из уличных репродукторов ожидание несбыточного. Будущее не нужно было манить: ещё чуть-чуть, и, подставь ладони, оно исполнит все желания бездонной несбыточностью: «каждому по потребностям».
Нас, первокурсников, послали. Помочь народу пережить дорогу в сияющее завтра. Трудности заключались в нехватке всего. В первую очередь – понимания происходящего, из чего следовало неумение организовать что-нибудь. Но если без холодильников и швейных машинок можно было ковылять в сторону лучезарного будущего, то без пищи не могло существовать даже государство безнадёжно победившего социализма.
Посему тренировки наших мозгов начались разминкой в колхозе. Мы неумело собирали, сортировали, грузили и радовались всему, помогая заполнить «закрома родины». За кормёжку. От щедрот родины нам доставалось немного и нерегулярно.
Привезли нас в открытых, утробно рычащих грузовиках вечером, когда столовка уже праздновала отдых. Растрясённый молодой аппетит требовал. Сторожиха, сердобольная женщина средних лет, прониклась и дала суповые рёбрышки с остатками мяса. Лучшие рестораны в тот вечер отдыхали: вкусность определяется не мудрёными названиями, а размером удовлетворяемого желания.
Нам повезло друг с другом: мы сразу сдружились. Любовались луной и пили щедроты украинской ночи все вместе, спали – мальчики и девочки – по отдельности. Оставь мальчиков одних – матом они не будут ругаться, на ём они будут разговаривать.
– Ребята, да есть же нормальный язык! – воскликнул как-то крепкий паренёк с серьёзным лицом восточного типа. Чёрные глаза под чёрной, как смоль, чёлкой поддерживал нос с благородной горбинкой, брови вразлёт, казалось, могли в любой момент унестись вдаль, чувственные губы готовы были выдать неожиданную шутку и растянуться весёлой улыбкой. Паренька звали Виктор, фамилия у него была необычная: Терчик.
Пару минут все – на всякий случай – помолчали, переваривая восклицание, потом в воздухе повис вопрос: – Ёж твою налево, кто-нибудь видел моё полотенце?!
Никто, разумеется, не видел.
– А-а-а, ёж его унёс – только что шмыгнул за дверь, – мягким говором отозвался Вовочка-из-под-Полтавы. Все доброжелательно рассмеялись нехитрой шутке.
Завтракали мы каждый день. Меню предлагало выбор: суп с обильной поджаркой и изжогой, или – суп без поджарки и с голодом.
После завтрака нас увозил чихающий «газон» (ГАЗ-52) с выпрыгивающими скамейками в открытом кузове. За рулём каждый раз сидел страдающий от всего (особенно от нашего хорошего настроения) водитель. Самым примечательным в его лице была кепка, надвинутая на глаза. Приоткрытый и слегка оскаленный рот семафорил зубами – есть-нет, есть-нет. Остальное лицо представляло собой дулю с торчащим вместо большого пальца носом. Мы называли его «изверг».
Этот же водитель должен был привозить нам обед и забирать после работы. «Должен» не означало «делал».
Да, забыл представиться: меня звали Ефим. Теперь зовут Ефим Борисыч, и это нравится мне куда меньше. Я был невысоким спортивным пареньком, быстро и не всегда «впопад» соображавшим, а говорившим раньше, чем успевал сообразить.
Однажды мне дали отдельное задание. В кабине (!) отвезли на поле молодой кукурузы-на-силос. Доверили вилы, запустили в кузов и начали осыпать свежерубленными растениями. Моя задача заключалась не только в том, чтобы увернуться от плотного потока и разгрести будущий силос, главное было удержаться на вершине в конечной фазе процесса. Борта «газончиков» (метра 2 с половиной) были наращены двухметровым «забором», сверх которого водители старались добрать побольше. Т. е. в конце погрузки я подпрыгивал на нервной массе на высоте поболе 6-ти метров. То, что в этой фазе почти весь урожай возвращался на взрастившее его поле, никого не волновало. Удерживаться мне помогала труба комбайна с белой тряпкой – ограничителем разброса, вернее, с флагом капитуляции. Когда водиле надоедало плестись за комбайном, он отъезжал, останавливался, я кидал вилы и постепенно сползал – на забор, по забору и – на землю.
В какой-то раз загружаться подъехал Изверг. Он, гружённый, особенно долго тянулся за комбайном. Я не сразу понял, почему. Добравшись до конца поля, идущего под уклон, он отъехал от комбайна, направил машину вниз, затем резко повернул. Я держался за вилы, которые воткнул по самое «не могу» в силос. Манёвр снёс силосную шапку вместе со мной. Обгоняя урожай, первым приземлился я, принял на себя кучу силоса и в довершение проце-дуры получил вилами по голове. К счастью, не острой частью. С чувством выполненного долга, не останавливаясь, Изверг отправился к месту разгрузки.
Какой-то раз он перевыполнил план по пакостям – не только не привёз обед, но и не забрал нас с поля. Это не уменьшило ни нашу весёлость, ни доброе отношение друг к другу. Солнце катилось за горизонт, краснея за нашего «друга», а мы веселой гурьбой покатились в сторону закрытой столовки.
Девочки были рядом, поэтому разговор был вполне салонным. И шёл почему-то… о еде.

Официант, склоняясь, спрашивает: – Чай без сахара или кофе с булочкой? – смешно вытягивает губы Сергей, доброжелательный крепыш с медвежьей походкой и медвежьей силой.
Клиент: – Кофе!
Официант, выпрямляясь: – А вот и не угадали – чай!

Эстафету подхватывает Гриша, самый старший из нас, авторитетный, очень рассудительный хлопец. Он успел окончить техникум, но это не мешает ему дурачиться вместе со всеми:
– Хирург дома гладит пса и приговаривает: – Зря подлизываешься, сегодня не операционный день!

Затем вступает Эсмира, плотненькая, симпатичная, ну совершенно «своя» девчонка:
– Дорогая, тебе торт на шесть кусков порезать или на четыре?
– На четыре, я шесть не съем...

Анекдоты прерываются возгласом высокого Славы: – Ребята, смотрите! – Он не может продолжать, словно моряк, закричавший: – Земля! – после многомесячного плаванья без карт и компаса.
Мы бежим, обгоняя друг друга. Нам готова отдаться убранная по-советски бахча. Т. е. среди некоторого количества травмированных арбузов продолжает наливаться сладостью немереное количество арбузиков. Что это была за прелесть! Они отдавались нам с ласкающим слух треском, и мы трескали их, пока наши животы не стали напоминать то, чем мы их наполняли. Потом мы, как смогли, исправили огрехи уборки – унесли столько ягод, сколько смогли поднять.
Мы пришли к месту ночлега затемно, и тут, как чёртик из табакерки, из-за колеса машины выпрыгнул Изверг. Он столько времени ждал нашего возвращения, чтобы насладиться унылыми, голодными, злыми мордами. И поругаться. Возможно, с мордобоем. И вдруг увидел довольные, радостные лица смеющихся ребят, нагруженных добычей. Его разочарование полилось тоскливо-однообразной грязно-серой ругнёй в адрес зловредных воров, мать бы их так и разэтак.
И тут вперёд вышел Терчик. Он спокойно положил арбузики на землю, выпрямился и разразился такой высокохудожественной оперно-матерной тирадой, что Изверг ухватился за край кузова, не смог закрыть рот и на какие-то мгновенья застыл. Затем его смело ураганным напором никогда не слыханных им оборотов, так же отличающихся от банальных матюгов, как, скажем, озарённая поэзия Пастернака отличается от корявых, примитивных потуг какого-нибудь серо-заурядного рифмодятла.
Потерявшего веру в своё иллюзорное превосходство над нами, Изверга смело куда-то очень далеко. Куда, мы не уточняли. Возить нас стал добродушный дядя Коля – «шесть на девять». Возил очень аккуратно, всегда привозил обед и забирал после работы.
До сих пор не понимаю, как весь он вместе с улыбкой вмещался в игрушечную на его фоне кабину, да ещё сажал кого-то рядом.
И точно так же не понимаю, как один неполный месяц вместил и бесконечные ночи, и нашу весёлую, бесхитростную дружбу, и тот неповторимый ослепительный аромат молодости, в котором я – обнажённой душой – купаюсь до сих пор…