Колокольчики да бубенчики

Нюрка, младшая из сестер в семействе старика Антонова. Никак не могла определиться со своим счастьем. Еще не старая, но давно уже и не тридцать,— металась она от одного мужика к другому — искала ласки и тепла. Но, как видно, никак не находила. Первый ее муж, Никитка,— парень веселый и задиристый. Любил жену страстно и бил хлестко. Прикладывался пятерней, со всей своей мужицкой дури. Пил он часто и по многу. Так пил, что порой не мог даже зайти на порог собственного дома. Только ползком. Нюрка хватала пьяного мужа за гребень, волокла в дом, и тут уж в карман за словом не лезла. Злая, как собака, отчаянно бросалась на почти уже бездыханного мужика и колотила его всем, что попадало ей под руку. Раззадорив мужика, с визгом бегала от него по всему дому, и проворно увертываясь из-под его медвежьих лап. Никитка злился и рычал. Залепенив Нюрке по лицу, вдруг успокаивался и засыпал. Утром он с изумлением таращился на жену, обнаружив под ее глазом расплывшийся синюшным облачком синяк. Заплывший глаз жены на какое-то время горьким укором терзал сердце Никитки.
 
    Наступали дни просветления. В такие дни Нюрка вся светилась от счастья — муж совершенно трезвый исправно исполнял свой супружеский долг, ласково называл ее Нюсенька и целовал в самый кончик носа. Нюрка не верила своему счастью, которое длилось всего-то от силы неделю. Затем Никитка становился мрачным, сверлил жену недовольным взглядом, ворчал и, наконец, срывался…

    Промаявшись вместе без малого лет семь, они со скандалом разошлись. Причина самая обыкновенная — разошлись не потому, что Нюрке надоело ходить битой и каждый день видеть пьяную рожу, а потому, что однажды Никитка загулял налево. В женщине вдруг проснулась природная ревность. За семь прожитых лет это чувство дремало, ничто ее не тревожило — муж хоть и пьяница, но повода для ревности не подавал. А тут схлестнулся с соседкой, да так, что маленькое окошечко в сарае запотело и тревожно закудахтали куры. Скандал разразился стремительно и также стремительно завершился крепкой оплеухой. Нюрка стекла по стенке. Пока очухивалась, муж собрал чемодан, испепеляющее глянул на жену, обозвал ее фригидной и бревном, хлопнул дверью и вышел вон. Навсегда.
 
    Целый вечер Нюрка проплакала в подол матери, и между приступами истерики костерила бывшего мужа, свою судьбу и соседку. Старик Антонов своих глаз на дочь не поднимал. Но, как бы между прочим, вспомнил всех Нюркиных ухажёров и остановившись на Никитке, обронил, значительно повысив голос:
— В голове твоей, Нюрка, всегда были одни колокольчики да бубенчики. Никакой путной мыслишки. Я б за семь лет с тобой вздернулся…
— А я с тобой за все сорок лет почему-то не вздернулась,— вступилась за дочь старуха,— ты за все эти годы столько с меня крови выпил?! Аспид проклятый.
    Взгляды стариков, как искры, взметнулись друг на друга и погасли. Костер их жизни, как будто догорал, оставшиеся угли чуть тлели. И вспыхивали только при сильном порыве ветра — воспоминаниях.

    Еще целый год после развода в доме оставался запах от прошлой жизни. Но и он со временем выветрился, уступив место другому, рыбному запаху. Толик, новый муж, был рыбаком. Тихий и незаметный, он и дома-то находился, как на рыбалке. Ходил по комнатам осторожно, как будто боялся спугнуть рыбу. Нюрку замечал только за завтраком и ужином. Пил редко. Выпивоха из Толика никакой. После третьей стопочки валился на бок и задремывал, только изредка всхрапывал. Но даже во сне, вероятно, рыбачил, потому что в дреме дергал руками так, будто подцепив на крючок рыбу, пытался выудить ее из воды. Вот, мразь! Сорвалась.— сонно бормотали его губы.
    Первые-то дни, недели и месяцы супружеская постель едва успевала остывать. Намерзнувшись на рыбалке, Толик льнул к теплому телу жены, беззвучно раскрывал рот и ер-зал на ней молча и хладнокровно. И Нюрке невольно думалось, что именно так совокупляются в реке рыбы. Но на безрыбье и рак — рыба.
 
    Вскоре Толик стал охладевать. Единственное, к чему он имел неукротимую страсть — рыбалка. Он часами мог рассказывать, на какой крючок лучше ловится карась, на какую блесну охотнее всего идет окунь или щучка, где копаются самые жирные черви, и говорил он с таким аппетитно, будто сам с удовольствием употреблял их. Иногда Нюрка жалела, что родилась не рыбой. Вот была бы она щучкой или сазаном, она обязательно заинтересовала бы Толика. Толик, как ни странно, и сам походил на неизвестную науке рыбу.

    Жизнь Нюрки превратилась в тихую, унылую заводь. Тоскливо жилось ей с мужем. Между тем, мать ее была вполне довольна выбором дочери — мужик не пьет, жену не колотит. Да и сама Нюрка за год с Толиком немного поправилась в теле. Старик Антонов только хмыкал, не понимал он рыбацкой страсти нового зятя. Скучный был Толик.
    До того скучный, что Нюрка ошалела от тоски. Носилась по деревне. Жадно смотрела на чужих мужиков. Молодая баба сдурела.— сочувствующе улыбнулся однажды конюх Сандро и, как умел, утешил истосковавшуюся женщину. Сандро на такое дело был скор и решителен. Известный в деревне конюх Сандро был ветеринаром, и к тому же неплохо объезжал молодых кобылиц. Он вообще считал, что даже замужняя женщина иногда взбрыкивает и ей, как ни крути, нужен опытный объездчик. Жилистые, крепкие руки конюха привели Нюрку в чувство. После Сандро муж-рыбак стал противен, и вскоре она развелась с ним и отдалась крепким рукам конюха.

    Нюрка расцвела. Тосковать женщине не приходилось. Конюх Сандро не то, что рыбак Толик,— обращался с женщиной так, как привык обращаться с кобылицами,— настойчиво и грубовато. Иногда находила на него несказанная нежность. Нюрка таяла. Сандро скалился, ласково похлопывал женщину по бедрам. Впрочем, и это увлечение наскучило Нюрке. К тому же, конюх был чрезвычайно прожорлив. И она, не глядя, рассталась с ним…
    Так и жила Нюрка без оглядки на старые увлечения, и даже не заметила, что с возрастом подурнела, и одиночество беззубой старухой горестным взглядом уже глядела ей в глаза.
— Нюрка,— сокрушалась мать,— сиганула в чужие трусы и ничего хорошего для себя там не нашла.
— Сиганула, так сиганула.— соглашался с ней старик Антонов и прибавлял,— А все потому, что в голове ее одни колокольчики да бубенчики. Дура!