Дневник наблюдений за сосной

Когда я приехал сюда, необычно было всё. Предыдущие тридцать пять (или уже сорок?) лет своей жизни я точно знал, что звёзды падают, что Вселенная бесконечна, что реальность дана нам в ощущениях, а вершина Монтеведерчиа, которая видна на горизонте в ясную погоду, лишь показатель совершенства мира и напоминание нам об идеалах природы. На заваленном старыми вещами балконе моей квартиры утром пели птицы, а вечером шуршали тараканы. Днём, в самую жару, здесь было приятно укрываться в тени дикорастущей лозы пьяного винограда. Даже одна ягода чёрной грозди, раздавленная во рту, кислым вином пьянила на полдня.
Под балконом росла сосна. Моя молодая жена рассказала, что деревце посадил её отец Кемаль перед самой войной, на которую он сбежал, наспех заточив кривой ятаган и сдвинув набекрень войлочную феску. Моя будущая тёща пару месяцев после этого каждый день раскидывала карты, пытаясь нагадать извинительное возвращение беглеца. Два месяца ожидания за картами дали вполне ожидаемый результат, который мать выдала маленькой дочери за вечерним чаем: «Он не вернётся!». Жена тогда только-только научилась завязывать браслеты на тонких запястьях, поэтому сильно не опечалилась отсутствием отца. Хмыкнула для порядка и упёрлась лицом в плечо матери. Та расценила нехитрый жест, как подтверждение безграничной любви и верности. На этом разговоры об отце в доме закончились. Я редко расспрашивал её о сбежавшем тесте. Меня мало волновала тогда тема отцов и дочерей в чужих семьях. Тем более, что к тому времени, когда встретил свою жену, я уже кое-что знал о том, почему мужчины уходят от женщин.
А сосна росла.
Когда я увидел её, она едва доходила до окна первого этажа. Длинные зелёные иглы особенно в жару давали такой запах, что при открытом балконе казалось, что живёшь ты в не центре старого города, а в крепком сосновом бору. На балкон я время от времени выходил с бокалом вина наблюдать за людьми и облаками. Терпкий запах сосновых игл обдавал меня волной, в которой купались и виноградные лозы, и беспокойные стрижи. Из всего окружающего меня в старом городе я извлекал уроки, получая в них отметки на свою душу. Когда хорошие, а когда — не очень. Сосна под балконом стала незримым наблюдателем за моей непростой жизнью. А я наблюдал за ней.

Первый урок преподнёс Хосе Беньямин, сапожник из будки на углу. Он играл в нарды круглые сутки со всеми желаюшими. Никто не знал, когда он чинит обувь. Правда, соседка Линда, толстая прачка, в белом переднике, пахнущая щёлоком и дешёвым мылом, уверяла, что стук сапожного молотка по ночам не даёт ей спать. Окна Линдиной квартирки на втором этаже выходили как раз на будку, но всегда были плотно зашторены. На первом этаже под ней когда-то размещалась страховая контора, но после смерти Дьюка Бриоша, который командовал страховыми агентами всей округи, дверь в квартиру была наглухо заколочена, а окна за тяжёлыми ставнями за несколько лет покрылись толстым слоем вязкой пыли.
К старику Хосе приходили все подряд. С теми, кто играть умел, Хосе стучал нардами за деньги. Говорят, что ставки во много раз превышали и цену его будки, и стоимость всех башмаков, какие только можно было найти у него в сундуках. Приходили и те, кто играть не умел вовсе, тогда Хосе улыбался в свои обвисшие усы и медленно объяснял новичкам, в чем суть древней игры.
Он проиграл всего один раз заезжему гастролёру. Тот был бродячим артистом и давал представление на главной площади у Старой Ратуши. Имя его запомнить было сложно, то ли еврей он был, то ли грек, то ли армянин. Когда рыжий мальчишка Бонито расклеивал афиши прямо напротив будки Хосе, это вызвало неудержимый смех старика. «Зачем они мне здесь?  - спросил он, от удивления протирая глаза. - Визитёры ко мне приходят не для того, чтобы глазеть на артистов. А сам я точно не пойду туда, где берут деньги за просмотр потёртых фалд у старомодных фраков, которые если и блестят, то только потому, что лоснятся от времени и скудного жира актёрских пальцев». «Это знаменитый артист, - засмеялся в ответ рыжий Бонито. – По крайней мере, так все говорят. А если и врут, то мне дела до этого нет. Будь это хоть сам Навуходоносор! Мне платят, я расклеиваю. А вы, дядька Хосе, не хотите смотреть – не смотрите. Вам-то что?». Хосе согласился. А вечером артист сам пришёл к нему.
«Позвольте представиться...» – начал он. «Уже представился!» – буркнул Хосе в ответ. В тот момент, когда артист, придерживая шляпу-цилиндр, стучал к нему в окно — при настежь открытой двери! – Хосе рассматривал пятна на шкуре жирафа сразу на выезде из африканской деревни Абердар. Ему казалось, что сон этот был самым красивым сном за всю его долгую жизнь. Такие сны он берёг и нежно складывал их в короб своего подсознания, надеясь в загробном мире, когда ему уже не будет дела до людских забот, рассмотреть свои сокровища подробнее, а, может, и описать их в стихах. В реальной жизни он был настоящим поэтом, хоть и не писал стихов. Но уж в лучшем из миров, когда душа его возлетит ввысь, он напишет всё, что не написал на Земле. Так думал сапожник Хосе, когда услышал настойчивый звук в окно, который заставил его нехотя оторвать взгляд от шеи жирафа и громовым голосом рявкнуть: «Кто там?!».
Артист оказался общительным малым, сказал, что много путешествует, знакомится с людьми, расспрашивает о жизни. Достал плоскую бутылку зелёного стекла с яркой этикеткой. Хосе с первого глотка распознал ароматный французский кальвадос. И после первой рюмки разговор завязался, да в такой крепкий узел, что развязывать его не хотелось.
«Януарис – слишком цветисто», - рассудил сапожник. «Это сценическое имя...» – начал объяснять артист. «Здесь публики нет, - парировал Хосе. – Здесь или клиенты, или игроки — выбирай». Чёрные лаковые туфли артиста были в порядке, поэтому он согласился быть игроком. «Будешь Яником или Яном, для краткости» - сказал старик и достал доску для нардов.
Яник был не промах. Через час старик поставил на кон старый сапожный нож, который достался ему от отца. Тому сделали его мамлюкские умельцы из вечной дамасской стали. Нож точили только трижды за всю его жизнь.
В первый раз молчаливые мамлюки, когда достали клинок из большого медного таза с водой. Охлаждённый в водах таинственной дамасской Барады клинок сверкал на солнце так, что многие подумали о конце света, когда увидели яркое свечение улицы, проникавшее в комнаты сквозь небольшие окна глинобитных домов. Вода в Дамаске на вес золота, и сила этого золота передавалась клинкам в обычном медном тазу, побеждая огонь кузнечного жерла. Во второй раз клинок ножа заточил отец Хосе, после того, как прорубил завал пещеры, чтобы спасти испуганного сына. Хосе без родительского разрешения полез в пещеру увидеть огонь святой Магдалины. Вся деревня тогда только и говорила, что в Западной пещере за поворотом в город, по ночам в полнолуние святая Магдалина зажигает огонь. Кто его увидит, станет счастливым на всю жизнь. Хосе вечером, едва все легли спать, выбрался из дома и поспешил за счастьем, осторожно крадясь, чтобы не разбудить деревенских собак.
Пещеру знали все мальчишки. В ней дальше крайнего камня проходить никто не решался. Его так и называли – Крайний Камень – потому что за ним — пустота и темнота. А идти нужно было именно туда, так подсказывало неуёмное сердце. За камнем Хосе пробирался на ощупь. Жутко и темно было. Только желание увидеть заветный огонь вело его вперёд. Неосторожным движением задел выступ — это была роковая ошибка. Камень за камнем осыпался лаз.
Грохот услышал немой Славко. Местный бродяжка и побирушка. Дурачок от самого Бога. Испуганный Славко прибежал в деревню, стал стучать во все двери подряд, мычать, указывая рукой к западу от деревни. Кто-то сообразил, что в пещерах беда. Зеваки рванули посмотреть, отцы начали пересчитывать детей, матери причитать. Хосе недосчитались. Отец как чувствовал, где искать. Сорвался к пещере в чём был, клинок схватил впопыхах. Три часа рубил камень в песок и в известковую щепу. Глыбы толкал, упёршись ногами в каменные своды. Брызгал кровью и воззывал к Богородице. Хосе очнулся, когда капля крови, смешанная с потом, тяжело упала на ободранную щеку со лба склонившегося отца. Жив! Не было для отца Бернарда подарка лучше за всю его прожитую жизнь.
Деревенские хохмачи спрашивали потом: «Ну что, Хосе, увидел огонь в пещере?». Отец не выдержал и однажды тоже спросил. Хосе и сам не помнил, видел или нет. Казалось, что да, только, кто же докажет, что это было не видение.
После той, пещерной, ночи, отец Бернард заточил нож и отдал сыну. Приказал всегда носить с собой и резать им всё что нужно, хоть камень, хоть хлеб. Хосе, когда стал сапожником, решил, что самое время пустить отцовский подарок в дело. Это как раз и нужно ему было — резать кожи, да стругать деревянные колодки. Так в третий раз и поточил его — для работы.
Нож поставил на кон, потому что за час все деньги артисту проиграл. Но ни таков был Хосе, чтобы сдаться. Нарды выстукивали музыку жаркого вечера. Как кастаньеты испанской красотки, какой была его мать – танцовщица портовой таверны. Он родился под кастаньеты, потом под кастаньеты учился считать заработанные деньги, потом сам выстукивал ритм в порту, помогая уличным музыкантам, которые развлекали пьяных матросов. А когда совсем вырос, решил держаться подальше от моря, так и поселился в сапожной будке в самом центре старого города.
Сапожник Хосе Беньямин преподнёс мне первый урок — нет ничего дороже твоей чести. Даже нож отца из вечной дамасской стали.

Когда сосна под балконом подросла на пару дюймов со времени моего приезда, я пошёл к сапожнику починить башмаки, в которых бродил в синих горах. Хосе встретил меня с прибаутками. Он любил подшучивать над клиентами, а по реакции смотрел, сколько денег взять за заказ. Смурные и унылые порой платили втридорога. А те, кто улыбался в ответ могли и вовсе уйти от сапожника, не потратив ни копейки. «Зачем тебе в горы, хозяин? Если и есть чудеса на свете, то всего их три, - говорил Хосе, осматривая правый ботинок, подошва у которого отклеилась в носке. – Первое чудо в твоей голове, второе в сердце, а третье — угадай?» Я рассмеялся в ответ: «Есть варианты!». «Молодец, рассудительный! – улыбнулся Хосе-сапожник. – Но для третьего чуда вариант только один — третье чудо, хозяин, в твоём кармане!».
В горы я собирался в августе, местные говорили, что это лучшее время, чтобы смотреть на падающие звезды. Август начинался через две недели. Я уже мечтал, что разобью свой лагерь на перевале, с видом на неприступную Монтеведерчиа. Небо будет ясным, звёзды крупными, а ночь тёплой. Крупные падающие звёзды легко заметить. Если поймать хотя бы одну и положить в карман, при этом загадывая какое-нибудь хитрое желание, то можно быть спокойным за его сбываемость. Так делали все местные, по крайней мере легенды и были об этом рассказывались на каждой попойке с коллегами по работе.
«Дурак!» - просто сказал сапожник Хосе, размешивая вонючий резиновый клей в жестяной миске. Он сделал многозначительную паузу, которая была очевидным ответом на мой немой вопрос. «Эту байку придумал торговец мечтами ещё когда я был недоучившимся подростком. Он приезжал в город каждое лето. Ставил яркий шатёр на набережной и торговал мечтами. Даёшь монетку, и покупаешь себе мечту. Бизнес для одурачивания простаков! - Хосе зажмурил глаза и начал вспоминать. - Кажется, его звали Рик, да-да, Рик Майорик. Когда не было покупателей, он сидел на раскладном стуле и всегда жевал жирные пирожки с урюком».
«Зачем же он продавал мечты?» – «Этот вопрос ему часто задавали. Вот он и придумал ответ — покупаешь мечту, ловишь звезду — и, пожалуйста. – всё сбылось! Толпами начали ходить на Монтеведерчиа. Толпами! Горные тюльпаны, которые украшали подножие тысячу лет — вытоптали. Это единственный результат, которого добились все эти дураки, ловцы звёзд!». «Но кое-кто говорит, что у кого-то получалось!». «Смотри, - сказал Хосе и снял со стены тонкий сапожный молоток. - Я делаю это двадцать пять зим!» Он порылся на верстаке и нашёл длинный невесомый сапожный гвоздь. Ловкое движение, один короткий удар, и гвоздь, как в масло, вошёл в отшлифованную грубыми ладонями столешницу. «Я так не смогу» - улыбнулся я. «А кто-то сможет. Один из тысячи обязательно ухитрится! А потом расскажет всем, что жизнь его круто изменилась!».
«Этот Рик Майорик дурачил всех несколько лет. Откуда он только взялся? В конце концов я не выдержал и намял ему бока. Трёх ударов хватило, чтобы эта пиратская рожа не портила вид на море». «Пиратская?» «А какая же ещё? - Хосе резким движением окончательно оторвал подошву на моём горном ботинке. – Железный зуб, якорь на запястье и отрубленная фаланга мизинца на правой руке. На Тортуге мы рубили такие пачками пройдохам Британской короны».
«Рубили? На Тортуге?» – настало время удивиться. « Не понял, - ответил Хосе, внезапно уходя от разговора. - О чем ты, брат? Забирай свой заказ». Он протянул мне ботинки, быстро взял пару монет и тяжело опустился на табурет. «Пожалуй, на сегодня хватит. Работа закончена. Наступает время эля».
Я ушёл от Хосе в недоумении. Недосказанная история, то ли услышанная от сапожника, то ли навеянная утренним прибоем окончательно убедила меня в том, что звёзды, если и исполняют желания, то не падают. Просто летают вокруг нас в далёком космосе.
Или тихонечко починяют башмаки в будке на углу.
В конце концов моё желание увидеть Монтеведерчиа вблизи и посмотреть на большие звезды сбывалось с невероятной скоростью — ботинки уже ждали своего пути.

Прямая сосна под балконов словно танцевала танец с гибкой виноградной лозой. Одна упрямо и прямо тянулась вверх, с каждым днём разбавляя запахи старого города сосновым ароматом, а вторая ветвилась и заплеталась вокруг препятствий, попадающихся на пути, карабкаясь по старым каменным стенам нашего дома. Лоза затеняла окна моего рабочего кабинета с выходом на балкон.

В доме напротив жила красота. Я это понял сразу, как увидел её, а потом стал наблюдать. Она выходила из старой арки ровно в половине десятого. Женщина со взглядом нимфы, с тугим пучком волос на голове, в широкой синей юбке. В первый раз я увидел её дождливым июньским утром. Капли стекали по стеклу, небо давило густо-синим авантюрином. С этим цветом я познакомился в первые дни моего приезда в старый город. Пьяный художник на бульваре уронил этюдник в тот самый момент, когда я проходил мимо, мысленно подсчитывая сальдо на своём банковском счёте после удачной сделки. От живописца несло алкоголем так, что мне пришлось отшатнуться, когда он метнулся мне под ноги за рассыпавшимися красками. Я человек в меру воспитанный, поэтому прервал свои расчёты и остановился, чтобы помочь бедолаге. Наверное, в этот момент мы выглядели смешно, два взрослых мужика ползающих по асфальту, словно в детской песочнице. Подняв последний тюбик, он протянул его мне со словами: «Дарю. Редкий оттенок — авантюрин синий». Мы познакомились. «Алекс - представился он просто. – Алекс Флай». Я кивнул. В мои планы в тот вечер вовсе не входило знакомиться с посторонними. Но Алексу так не казалось. Он порылся в своей торбе, достал фляжку в брезентовом чехла и две стальные армейские рюмки. Молча разлил, молча выпил. Я понимал, что глупо я уже поступил, когда отказался назвать имя. Вторая глупость за этот вечер была бы излишней, поэтому я улыбнулся и также молча выпил.  Так началась наша дружба. Алекс писал портрет бульвара. Он так и назвал его — «портрет бульвара», а не какой-нибудь там «пейзаж». В тот вечер я выслушал краткий курс живописи и после третьей стопки, сжимая в кармане тюбик авантюрина, отправился объясняться с благоверной по поводу позднего прихода домой.
В то утро, о котором я рассказываю, все оттенки синего стали фоном происходящих событий. Синяя юбка красотки из дома напротив хорошо рифмовалась с авантюриновым дождливым небом. Красотка ловко перепрыгивала через лужи так, что казалось, она не идёт, а летит. Мне нравился этот её танец под дождём. В какой-то момент она остановилась, резко повернула голову и посмотрела в моё окно. Глаза наши встретились. То, что я увидел в них, забыть невозможно. Я будто уловил её сигнал, как вахтенный матрос ловит свет маяка во время шторма. По каплям дождя, вошла в моё сознание вся её история.
Её звали Беатрис Бертолуччи. Она была балериной. Возможно, этого достаточно, чтобы понять весь смысл земного существования невидимой миру любви. Я, конечно, в тот момент был первый дурак во Вселенной. В той самой безграничной Вселенной, о которой рассказывал на уроках астрономии сухой старикашка Лукас Арчимбольди. Кто бы сейчас поверил, что астрономию мы изучали по ночам. Помню, какой это был шок для всего начальства нашего небольшого городка. «Но, как говорить о звёздах днём?!» - искренне удивился старина Лукас, когда его вызвали в высокий кабинет объяснить свою необычную преподавательскую методу. Днём не видно звёзд, а граница Вселенной определяется степенью ослеплённости ваших глаз от яркого солнца. Под аргументами старика Арчимбольди высокое начальство сдалось — астрономию мы изучали по ночам. Может, тогда я что-то упустил в обычном подростковом развитии. О том, что ночь время любви, я узнал намного позже своих одноклассников, которые и предавались этому занятию на школьном дворе в тени платанов, пока я слушал лукасовы рассказы о планетах и кометах. Мои приятели в это время изучали тонкости французских поцелуев, а я рассматривал Млечный путь сквозь запотевшее стекло треснувших очков.
Очки я давным-давно купил себе новые. Да и поцелуи перепробовал самые разные. Даже успел жениться — это в наше время приравнивается к победе над драконом. И вот теперь, глядя в окно на синие искры в каплях дождя я понял, что в моей Вселенной что-то покачнулось.
Беатрис была балериной — это следовало из объявлений на афишной тумбе. Никогда я не интересовался балетом на театральной сцене. Жизнь прожил абсолютно сухим прагматиком. Пользы в накрахмаленных пачках не видел никакой.
«Будьте добры» - бодро начал я и остановился в дверях служебного входа в театр. Из-под форменной фуражки на меня смотрело печёное яблоко с маленькими бегающими глазками. Пахло нафталином и кошачьей мочой. Едва я переступил порог служебного входа, весь театральный флёр, которым был окутан до этого момента театр в моем воображении, сдуло сквозняком.
«Что вы хотели?» - донеслось до меня откуда-то с другого берега моего понимания искусства.
«Я хотел бы поговорить с мадемуазель, с сеньоритой, с мис-си-си... – я запнулся, угадывая гражданский статус моего адресата, но вовремя взял себя в руки. – Мне нужна Беатрис Бертолуччи». В тот момент я ещё и лихорадочно проигрывал воображаемый диалог. Что я скажу? Что скажет она? Сумасшедший поклонник знаменитой балерины? Автограф? Поклон? Зачем я вообще здесь?
«По коридору направо, первая дверь налево, потом вниз по ступеням, слева увидите табличку».
«Благодарю!» – по странному маршруту я летел, не помня себя. Дверь искать не пришлось — в длинном узком коридоре она единственная была приоткрыта. Я слегка толкнул её, вошёл и меня окутало облако запахов: пудра, цветочные духи, тот неповторимый аромат артистической жизни, который я потом буду вспоминать долгие годы. Он сильно контрастировал с запахом, который я уловил пока разговаривал со швейцаром у служебного входа. Я перешёл рубикон между двумя мирами и по-настоящему ощутил это через несколько мгновений. Высокие окна были занавешены тяжёлыми бордовыми шторами и только где-то вверху сквозь эту броню безуспешно пытался пробиться солнечный луч. Оценить обстановку я не успел. За спиной послышался шелест балетных юбок. В полумраке комнаты мне было трудно рассмотреть подробности этого мира – ощутить было легче: сначала невесомые руки легли мне на плечи, а потом горячие влажные губы окончательно отправили меня в полёт по неизведанной Вселенной. Она любила меня неистово, танцуя, как Терпсихора на Олимпийской горе. С каждым её батманом открывалась бездна ощущений. Тяжёлые бордовые шторы на окнах вздрагивали от каждого стона. Мне казалось, что одновременно разверзлись небеса, Монтеведерчиа разразилась вулканом, все океаны земного шара накрыла буря — и в проёме двери, которую я забыл закрыть за собой, сейчас вот-вот появится швейцар с лицом печёного яблока.
Казалось, что прошла вечность, когда эта энергия любви Беатрис начала ослабевать, она шумно вздохнула – в полумраке я ощутил её улыбку на своей небритой щеке – и произнесла сладким шёпотом «Милый Жан...!». У меня невольно вырвалось удивлённое «Жан!?».
Я знал, что одна песчинка в жерновах может расстроить всю мощь крыльев ветряных мельниц. Я знал, что одна лишняя крупинка соли, способна разрушить рецепт королевского фуагра. Я знал, что одна фальшивая нота, начисто лишает торжественности национальный гимн. Но не учёл, что одно слово может погубить вновь созданную Вселенную. Беатрис отпрянула от моей щеки. На мгновение я увидел блеск её синих глаз в полумраке — клянусь, они были цвета авантюрина. Сделала шаг назад, поправила юбки и сухо сказала «Всего хорошего!».
Вечером того рокового дня я смотрел на небо, как в детстве на уроке астрономии. Старина Лукас Арчимбольди увещевал меня на школьном дворе под чмоканья пубертатных одноклассников: «В вашей жизни обязательно будут звёзды, дружище. Обязательно. Звёзды в вашей маленькой Вселенной».

Сосна под моим балконом в старом городе выросла настолько, что я мог касаться иголок на её верхних ветвях. Ощущения невероятные — иглы наверху совсем не то, что хвоя внизу. Казалось, бы ну что такого — всего-то пара-тройка метров, а ощущения не те. Несколько раз я ловил себя на мысли, что мир может быть вполне не таков, каким мы его видим или чувствуем. Впервые это случилось, когда я был маленьким мальчиком. В воскресный день, на главной улице, ярмарка, на которую привёл меня отец, шумела, пела и плясала. То тут, то там непонятно по какой причине ликовали горожане. Разноцветные флажки трепетали на ветру на всякой обглоданной ночными собаками верёвке. Город украшали впопыхах, к утреннему приезду бургомистра. Корзины с душистыми флоксами и клеёнчатые флажки крепили везде, где торчал хоть мало-мальский ржавый гвоздь. Затхлость и серость нашего уездного городка спрятать под всей этой мишурой было куда легче, чем привести его к настоящему порядку. Теперь вдоль всей центральной улицы за длинным столом сидели сытые и пьяные горожане — виданое ли дело, банкет в честь бургомистра — закуски без всякой платы. Съешь, сколько сможешь, но с собой не уноси! Вся эта бесплатная еда была здорово пересоленой. Народ давился кнедликами и тут же бежал покупать пиво и воду в огромных бочках, тут же вдоль всего пиршества. И пиво, и вода стоили жутко дорого, на это и рассчитывал бургомистр со своей компанией. Обожжённые солью горожане выкладывали любые деньги за пинту пива. И всё это происходило под мельканье шутовских колпаков и частушки нанятых матрон.
Я крутил головой то в одну сторону, то в другую, не успевая увидеть всё происходящее, мелькающее, зазывающее и привлекающее моё мальчишечье внимание.
Цирк шапито был пределом моих мечтаний. Огромный шатёр, запах конского навоза, маленький духовой оркестрик и артисты в блестящих костюмах. Отец остался у входа, в очереди, которая тянулась прямиком в пивную бочку, а я побежал на представление, чтобы не упустить ничего интересного!
Индийские йоги! Вот, кому рукоплескала толпа, оттеснившая меня в кулисы. Мальчик, не мешайся под ногами! Где твои родители! Почему бросили мальчика? Тётка, которая это провизжала, наверняка, была директрисой детского дома. Только у этих директрис такие противные визгливые голоса, длинные носы, тугие пучки на голове и очки в тонкой оправе. Всем остальным до меня не было дела. Боги спустившиеся с небес! Они умеют летать, они скручиваются в узлы, они разговаривают со змеями и слонами! Они заставляют замирать сердца и умеют делать всё невозможное, что только возможно!
На манеж вынесли огромное плоское корыто и публике мгновенно стало жарко. На корыте сизо-красными огнями переливались раскалённые угли. Шпрехшталмейстер объявил, срывая голос: «Смертельный номер! Уберите детей и беременных женщин! Господин Раджбрамапудра голыми пятками танцует на раскалённых углях!». Но никто и не думал убирать детей и женщин из зала. Это было и невозможно, на каждом пятачке свободного пространства на носочках, чтобы всё увидеть, стояло два десятка зевак. Ни войти, ни выйти из шатра. Под весёлую музычку трубачей вышел йог и волшебник Раджбрамапудра. Он долго раскланивался публике, улыбался, ловил цветы и рассылал воздушные поцелуи во все уголки циркового шатра. Казалось, что он уже выступил и сейчас уйдёт. Толпа ревела!  Наконец, этот «раджмапудра» выдохнул и ловко прыгнул в корыто! Толпа ахнула и подалась вперёд! Я был самый маленький в этом живом зрительском организме. Ещё одна волна, ещё один вздох толпы и я кубарем покатился в кулисы. Сразу стало тихо. Когда я открыл глаза, вроде бы ничего не изменилось. По сути. Но детали были совсем другими. Не было кричащей публики и духового оркестра. Но передо мной стояло почти такое же корыто с углями, только гораздо меньше, а по углям, смеясь и подмигивая мне, ходила девочка с розовыми волосами.
Сначала были все эти «привет-привет», «ты кто — мышь в манто». А потом мы поговорили по существу. Каришма была дочерью йога и волшебника Раджбрамапудры.
Весь вечер она ходила по углям и рассказывала мне на своём языке о сотворении мира. «Сначала было много воды, потом появился остров. Потом на этом острове появилась птица, она пела громко и тоскливо. От одиночества. И милый Бог не смог разделить с ней печаль, он был занят сотворением мира. А чтобы ей не было скучно, прислал ей другую птицу.. Они стали петь весёлые песни. Вдвоём-то веселее! И вот на эти весёлые песни пришли люди! Так и стали жить счастливо!». «Это же был остров!» - удивился я. «Кому остров, а кому и нет!» - сказала она. «Как ты ходишь по углям, они же горячие!» - спрашивал я. «Кому горячие, а кому и нет!». «Как всё это возможно?» - не уставал я задавать вопросы. «Бывает, что возможно, а бывает, что нет!» – смеялась в лицо мне индийская девочка Каришма, танцуя на раскалённых углях, в корыте, где утром этого дня тренировался «йог Брахмапдра». В тот вечер по углям ходил и я. С крепко зажмуренными глазами. Скрестив пальцы рук. Сжимая зубы от страха. И повторяя пр себя «Боженька, сохрани!». «Ну как, горячо?» - спрашивала меня Каришма. «Кому горячо, а кому и нет!» – отвечал я ей с закрытыми глазами.

Сосна у моего балкона в ту зиму совсем захирела. Вымахала, распустила колючие ветви, но не выдержала сухого холодного ветра с севера. Я долго смотрел на неё вспоминая свою жизнь в старом городе. Уроки, обиды, встречи и праздники – с каждой иголкой этой желтеющей замерзающей хвои были связаны моменты моей закрученной в узлы жизни.
Этой зимой на вершине горы Монетеведерчиа, которую всегда было хорошо видно из моего окна в ясную погоду, горел большой жаркий огонь. «Хвойные породы деревьев — хорошее топливо для костра» - это цитата из учебника по выживанию. Чтобы выжить, я перестал наблюдать за сосной с балкона своего дома в старом городе. В свете яркого соснового костра я пишу сейчас этот рассказ.