Мой командир. Воспоминание об армии

                Желаю всем уходящим в армию               
                командиров, какие были у меня.
                               

    Временами память возвращает нас в ту или иную часть жизни, в ту или иную часть биографии. Будь то счастливое или не очень, но детство, беззаботные школьные годы, или надежды студенческих лет, наполненные романтикой, годы успехов или не очень, но зрелого возраста. Река времени. То спокойно её течение, то бурно в таком сложном пути. И так от рассвета к рассвету, от года к году. Но вспыхнет искрой память об одной части жизни, об одной части биографии, и раздуется она всепожирающим огнём. Там была молодость, безвозвратная молодость. И вижу оттуда светлый свет. Там я познал и тяготы, и преодоления, и спектр разных характеров, менталитетов, и благодарность. И охватит пожар воспоминаний, и разбередит душу, и наполнит волнением, и обрадует. Это дорого, это сокровенно бесценно. Там я повстречал, там я увидел истинное благородство и высокий дух. Там была армия.

               
              1


    Я почувствовал разницу, большую разницу между учебкой и линейкой. В учебке была, по моему мнению, настоящая армия. Маршировали как на параде, нога в ногу, как единый механизм. Проходя по части, отдавали честь не только офицерам, но и сержантам. К ним же, сержантам, обращались обязательно на Вы. Кто-то из них, более ревнивых к службе, более педантичных в службе, обращались к нам, к курсантам, а так нас, совсем зелёных солдат, называли в учебке, тоже на Вы. Автомат, личный и потому родной АКМ, чистил я, как и все остальные, чуть ли не через день. А пострелял из него только два раза, когда давал присягу, присягал, как и все, СССР, и те минуты стали для меня, что и говорить, гордостью в моей жизни, и во второй раз, когда сдавали нормативы. И всё. Мы не пехота моторизированная, и не воздушный десант или морская пехота, и не погранвойска.

    Про свои войска я никогда не слышал раньше на гражданке, вплоть до того момента, когда нас с призывного пункта повезли в аэропорт. Тогда мы и увидели впервые эмблему будущих наших войск на петлицах у сопровождавшего нас сержанта.
  - Что это за войска? – чуть ли не хором спросили мы тогда у него.
  - Подводная авиация, – последовал короткий ответ.
  - Чего?! – таковой и была наша недоуменная реакция.
    Что за чертовщина? Разве есть такие войска? И оказалось, что есть, да ещё какие. Некоторые, более ушлые ребята, уже объясняли нам, что попали мы в какие-то железнодорожные войска. Вот так-то! И всё же они, эти войска, продолжали оставаться для нас тайной за семью печатями. Это потом мы будем гордиться ею, потом, на гражданке. Это я знаю, потому что доводилось встречать дембелей, притом через много лет после службы, отслуживших в этих войсках. Гордость своя, как и у многих других из других войск.

    Не поездом, не эшелоном, а самолётом, чуть ли, не как господа, в день осенних ветров 18 ноября 1976 года, полетели мы, сорок три парня из Бурятии, в свою армию. И доставил нас ИЛ – 18, следовавший рейсом Улан-Удэ  - Барнаул – Свердловск – Москва. Сначала приземлились в Барнауле. Сорок три лысых парней, в телогрейках, высыпали дружно и побежали в аэропорт, и стали тут же писать письма, где уже точно указывали, где будем служить.
    Следующее приземление было уже в Свердловске, (ныне возвращено старое название Екатеринбург) где мы и остались, служить в учебке. А так хотелось лететь до самого конца. Москва, столица огромной Родины, в которой я побывал ещё в детстве, была бы местом более желанным. Но мы, же, были не свободными пассажирами.

    Я и городской парень Паша Афанасьев, с которым сдружился на призывном пункте, в самолёте заняли места в хвостовой части. Резкий контраст. Вот так и было между нами, лысыми парнями в телогрейках и остальными гражданскими пассажирами, выглядевшими на нашем фоне очень респектабельной публикой, даже очень. И когда стюардесса стала развозить тележку  с едой и выставлять её на столики перед пассажирами, то я, да и не только я, подумал: «Это не про нас». И что было очень удивительно, повергшее меня в изумление, так это то, когда стюардесса элегантно выложила такой комплексный обед передо мной. Только передо мной. Может, она ошиблась? А на тележке еда закончилась.
  - Ты ешь, ешь. Это тебе. Нам всем дадут, – проговорил с улыбкой в соседнем кресле Паша Афанасьев. 
  - Нет уж. Я подожду тебя.
    Так оно и случилось. Стюардесса, но уже не одна, разлаживала подносы перед будущими солдатами.
    А что? Мы летели довольные. За нас заплатил сам министр обороны СССР Устинов. Вот так-то!

    В общем-то, между учебкой и линейкой была, действительно большая разница, этакий резкий контраст. Возможно, как-то внутренне, интуитивно, чувствовали мы в конце учебки, через полгода после начала службы, что после выпуска ждёт нас совсем другая служба. Тогда нам присвоили звание младшего сержанта. Все мы побежали в военторг, который находился в самой части, и стали покупать лычки, и стали тут же поспешно пришивать их на погоны. Потом мы ходили по казарме, по части и довольным видом посматривали на свои погоны. Радости не было границ. Теперь мы не какие-то курсанты, будто школяры такие, а сержантский состав Советской Армии. Это было в самом конце учебки, когда нас сменил другой призыв. Они, эти новые курсанты, так же как и мы, когда-то, а всего лишь полгода назад, учились маршировать по плацу. И если мы проделывали это в стужу предстоящей зимы, то они в самую жару наступающего лета. Всё для них только начиналось. Так было до нас, так было с нами, так будет после нас.

    В линейке удивлению моему, порой, и полному изумлению моему не было предела, не было границ. Вот так и удивлялся. До и после такого что-то и не припомню в своей жизни.
    Куда я попал? А попал я сюда благодаря первой букве своей фамилии. Если в учебке первый взвод нашей роты прямиком попадал на БАМ, на тогдашнюю всесоюзную стройку, выпускники второго и третьего взводов распределялись по западной, европейской части огромной страны. Так и наш третий взвод раскидывали по разным областям: Московская область, город Куйбышев, нынешняя Самара, да и сама Свердловская область. Фамилии, начинавшиеся на буквы Е, Ж, З, К, Л, М, распределили в Ленинградскую область. Ух, ты! Вот это да! Ещё дальше от дома. Но радости было хоть отбавляй. Само упоминание, само название Ленинград говорило о многом, означало многое.

    Да, я был в Ленинграде, в Санкт-Петербурге, видел Исаакиевский собор, ходил по Невскому проспекту, смотрел на Зимний дворец, любовался каналами и впервые проехался на троллейбусе, ибо в столице моей республики его не было, и нет. В Свердловске, в Екатеринбурге, тоже не было. Не знаю как сейчас. Да и в других краях, где бывал я, тоже не доводилось проехаться на троллейбусе. Ну, а насчёт белых ночей, то я их почувствовал на себе, прочувствовал уже в другом краю.
    Станция Мга, посёлок Мга Тосненского района. Около часа езды на электричке до Московского вокзала. Примерно двести младших сержантов из разных учебок, что находились под городом Горький, ныне Нижний Новгород, в Петродворце и Свердловске, столпились почему-то возле штаба. Может, военная тайна, вот это расположение учебок? Хотя в нынешнее время и не такое показывают по телевизору. Да и с освоением космоса не такое разглядишь.

    Была лишь одна скамейка, на которую важно, нога на ногу, уселся я и ещё несколько ребят. Остальные же так и стояли.
    Не могло не привлечь вот это всеобщего внимания. И было отчего. К нам подходили местные. Местные солдаты. Оба европейской наружности. Один из них был высокий, другой же низкий. Невооружённым глазом видно было, что они, эти местные, уже бывалые ребята на втором году. Сам вид их говорил сам за себя, и даже кричал об этом. Особенно ярко выделялся низкий. Вот уж деловой, так деловой! Видуха, так видуха! Вроде бы этим должен был выделяться высокий, а низкий как бы оставаться в тени. Но в данном случае было совсем наоборот. И шли они очень важно, чересчур. Особенно вот этот низкий. А мы же, двести младших сержантов из трёх учебок, настороженно смотрели на них. Внимание всех было приковано к нему, именно к нему, к этому низкому, уж сильно деловому парню, который видом своим уж сильно оттенял другого, высокого. А они подходили всё ближе и ближе.
  - Эй, парни! У вас есть парни из Бурятии?! – громко воскликнул этот низкий, но очень деловой местный солдат.

    Реакция всех двести младших сержантов из трёх учебок оказалась мгновенной и единой одновременно: «Вот он, вот он!» Двести указательных пальцев, направленных в едином порыве на меня, указывали ясно, откуда родом этот парень азиатской наружности. Внешность моя выделялась, она говорила сама за себя. Я встал и все двести пар глаз, включая и этих двоих, особенно низкого, устремили взгляд свой на меня, так я невольно оказался в самом центре внимания.
  - Я из Бурятии! – сказал я не только просто, а с таким оттенком явной гордости.
    Была в этом миге жизни торжественность, но больше было радости, искренней радости. Мы подошли друг к другу, пожали руки и обнялись. Два парня, до этого не знавшие друг друга, не подозревавшие о самом существовании  друг друга, обнялись как братья, как друзья. Мы парни из Бурятии! Земляки! Земляки в этом далёком краю, на другом конце велико огромной страны.
  - Ты с какого района? – спросил он, чтобы теперь-то уж узнать более точное моё место рождения.
  - С Заиграевского. А ты с какого? – и я же был такого мнения.
  - С Кабанского.
    Двести парней, двести младших сержантов из трёх учебок смотрели на нас и с радостью, и с завистью.

    Ваня Котов, парень из Кабанского района, из села Нюкино. Мы сдружились, и сдружились не только потому, что были земляками в этом далёком краю, мы сдружились потому, что были ещё и едиными в духе, во взглядах своих на стороны всего этого многосложного мира, пока армейского мира.
    После обеда мы пошли в кино, в местный, такой уютный армейский клуб. Смотрели «Золото Макены.» Популярный голливудский фильм того времени, про который много слышал до армии, но который так и не довелось посмотреть, хотя шёл он во всех кинотеатрах. Не так уж сильно интересовал меня сам этот фильм в данный миг времени, ибо я разговаривал, беседовал со своим земляком. Остальное как-то отходило на задний план.
  - У нас здесь есть ещё один земляк, – говорил он радостно, искренне радостно.
    Он был связистом, точнее радистом, в нашей части. Когда в военкомате военком, полковник Дармахеев, после медосмотра, длившегося целый день, спросил меня, мол, куда хотел бы я попасть, то я тут же ответил: «В воздушно-десантные войска».
  - Зрение у тебя неважное, – как будто огласил он свой приговор.
  - В погранвойска, – тут же выпалил я свой запасной вариант.
  - Нет, нет. Шпиона проворонишь, – с улыбкой парировал он этот мой запасной вариант.
  - Тогда давайте в Морфлот, – с прежней скоростью продолжил я, готовый отслужить три года, а потом, конечно, по дембели щеголять в красивой морфлотовской форме, ибо я не раз был свидетелем этого. Моё поколение, моё поколение.
    В моём родном улусе, в моей деревне мы, ещё пацаны, с гордостью и радостью встречали дембелей. А моряки, моряки… Это надо было посмотреть, почувствовать. Ух, какая гордость! Что мне три года? И я был готов. За одно только это стоит…
  - Нет, нет, нет, – был по прежнему непреклонен военком и, всё так же улыбаясь, предложил. – А давай тебя в радисты. Согласен?
    А что делать? Я кивнул головой. Радист, так радист. Когда я об этом сказал родным, родственникам, друзьям, то они, в общем-то, обрадовались. Ещё до армии мне доводилось слышать от старшаков, уже отслуживших в армии, что радисты – это интеллигенция армии.

    Что говорят в военкомате – это одно, но другое, самое важное, происходит в самом призывном пункте. Не могу сказать – как сейчас, но тогда так и было. Так и было со мной, и не только со мной. Приехал «покупатель» в виде лейтенанта и сержанта в придачу, и, не глядя, как говорится, «купил», взял определённое число призывников в железнодорожные войска, про которых-то большинство из нас и не слышало. «Подводная авиация», – как шутил тогда сержант, как шутили потом и мы сами по виду нашей эмблемы на петличках.

    Так вот, Ваня Котов и был радистом, представителем той самой интеллигенции в армии. Не раз приходил я к нему в радиостанцию. Была у них своя вышка, в которой обязательно присутствовал часовой. На воротах большими буквами было написано: «Посторонним вход воспрещён». Я подходил, а часовой на вышке тут же  громко кричал: «Ваня! К тебе зёма идёт!» Ворота, двери распахивались как будто сами собой. Свежий чай был как основная атрибутика. И конфеты тоже. Огромный сложный агрегат, такой сложный механизм с разными кнопками и так далее, представлял для меня тайну за семью печатями. Ваня же ловко накручивал, нажимал на какие-то кнопки, ловил какую-нибудь волну, и мы вместе слушали музыку, песни и, конечно же, вспоминали родные края. В один из таких моментов, когда мы слушали очередную песню, в комнату вошёл паренёк, тоже из радиостанции и попросил у меня покурить.
  - Мы, парни из Бурятии, не курим, – за меня ответил он, с таким юморком, тоже не курящий, как и я.
    Это было потом, а тогда я знал уже, что кроме Вани Котова служит здесь ещё один наш земляк. И знал я, что встреча с ним ещё впереди.
               
                2   

    В столовую в этой незнакомой части шли мы неспешно. Это в учебке шли мы строевым. Так что шли мы значимо, больше полгода было за нашими плечами. Мы к этом времени мы уже повзрослели в нашей армейской жизни. У себя в учебке тогда мы уже ни сержантов, ни стариков, ни во что не ставили. Малый дембель. Помню, когда мы проходили практику, строили железную дорогу на Урале, в тридцати километрах от Свердловска, во время перекура к нам подошли несколько парней нашего призыва, из девятой роты, поздоровались с нами. И, был среди них такой, высокий, здоровый, атлетичный парень и громко спросил нас: «Парни, а вы били своих сержантов?» Мы слышали про такую историю в девятой роте. Как не услышать такое. Да и мы сами уже были дерзкими, и не только мы. «Надо будет, сделаем» – отвечали мы так же громко, чтобы расслышали наши сержанты, стоявшие неподалёку. А парень смеётся. Мы одной крови, мы одного призыва!

    Это потом, уже перед самым отъездом из учебки шёл я в чайную. Возле самой чайной шли навстречу три явных старика. Не стал я, как когда-то давать честь, или кротко уступать дорогу. Оттолкнув, прошёл через них. Нас было очень много, и мы были уже не те, как в начале учебки. Молодость, да молодость. И желание почувствовать себя, почувствовать свою силу. Хотя, мы знали, что в линейке нас ждёт совсем другая жизнь. То было это в Свердловске.
    Перед самым входом в столовую пока незнакомой части ко мне подошёл какой-то парень азиатской внешности. Я и не заметил его сначала.
  - Парень. У вас есть парни из Бурятии, – спросил он меня. 
  - Я из Бурятии.
    Я понял сразу, что вот этот парень – тот самый земляк, про которого говорил в клубе Ваня Котов. Надо было видеть, какая метаморфоза случилась с ним. Он стал как-то заикаться, что было, в общем-то, понятно, и, испытав, всё-таки, лёгкий шок, перешёл после этого на бурятский язык. 
    Если все кушали неспешно, то я поспешил, потому что там, за дверями ждал меня другой земляк.

    Аркадий Аглганаев, парень из Кижингинского района, был уже стариком, основательным стариком. Мы пошли в его расположение. Он был механиком пятой роты, специализированной автороты. Золотые руки ценятся везде, что на гражданке, что в армии. В мастерской у него был, своего рода, свой персональный кабинет, такая светлая, чистая, уютная комната. Он, как и Ваня Котов, как и я, тоже не курил. Вот такие мы и собрались тогда в этом далёком краю три парня из Бурятии. На комоде стояли две хрустальные вазочки. На одной из них горкой, таким округлым холмиком, лежали конфеты. А на другой... Но неужели так? В ней расцветали цветы. На полевых вроде не похоже. И это в армии?!

    Мы разговаривали, беседовали на бурятском языке. В беседе я упомянул свою бабушку-эжи. «Эжи! Как приятно и красиво слышать  здесь такое драгоценное слово, такое родное бурят-монгольское», – говорил он, услышав это слово, с радостью искренней, с упоением, с, и без того, возрастающим воодушевлением.
    Он, в порыве души, запел, запел бурятскую песню. Голос был у него поставленный, мелодичный, наверное, как и у всех кижингинцев. И было тогда радостно мне, и я почувствовал тогда пространство родной земли. Запахи трав и полевых цветов, и чистый родник, воду которого пил весь мой улус, моя деревня, и коней, на которых я скакал, обдуваемый встречным ветром, и пропитывался их потом. Сенокос, когда мальчишкой на лошади волоком тащил копна к стогам. И кедрач. Мы колотом ударяли по стволу и падали сверху, сначала маленькими точками, но увеличиваясь в размерах, шишки с сибирскими орехами. И костёр, у которого мы, деревенские мальчишки и девчонки, встречали рассвет. А плавная мелодия родных бурят-монгольских напевов всё уводила и уводила памятью детства в родные края. Сейчас я, как и все, делаю своё дело. Но когда-то настанет время, и буду я дома.
  - Я бы очень хотел, чтобы ты остался здесь, в Ленинградской области, в Мге. Я попытаюсь сказать нашему ротному, чтобы тебя взяли к нам. Я с ним хорошо живу. А то знаешь, тебя могут закинуть в Карелию. Большинство из вас попадут в Карелию. Там тяжело. Все так говорят. Там трассовские роты». – говорил тогда он мне.
    И Аркадий Алганаев, и Ваня Котов хотели, чтобы я остался здесь. Оба моих земляка, частицы родной земли, были для меня так дороги в этом далёком краю, на другом конце великой, огромной страны.

    Нам, двести сержантам из трёх учебок, выделили полностью второй этаж большой казармы. Сколько же там мы прожили? Несколько дней или неделю? Ряды наши постепенно редели. Нас выпускников трёх учебок отправляли по разным частям. Некоторых уже отправили в Эстонию. «Неплохо было бы туда попасть. Но только не в Карелию. Может, всё-таки останусь здесь», – думал я тогда и тешил себя какой-то надеждой. Кто-то попал в Волхов, кто-то в Кириши, а кто-то оставался и здесь. 

    Однажды, а это было в конце июня, пришли в наше расположение два дембеля, ребята, которым оставалось вот-вот, буквально дни, а то и часы, чтобы переступить границу, отделяющую армию от гражданки. Они пришли, и не только пришли, они просили у нас фуражки. Вот так да! Ну, как же так? Неужели…?

    Я вспомнил тут же учебку. Мы только что призвались, мы только начинали служить. Где-то две недели прошло, как мы переступили за порог учебки, за порог новой жизни. Ох, до дембеля было нам тогда так далеко, так далеко, что и подумать-то было жутковато. Не видать, не слыхать, как до Луны пешком. Я помню, запомнил навсегда, да и не только я, а все, ту картину, тот эпизод ясно, визуально ясно. Тогда вторая и третья рота первого батальона отдыхали временно после обеда, делали такую короткую передышку. Сержанты куда-то ушли. Расположение наших рот было на втором этаже.
    Мы, курсанты, уставшие от пока непривычного распорядка дня, от такой мгновенно нахлынувшей на наш молодой организм нагрузки сидели, лежали на кроватях. И все молчали. Унылое настроение совсем зелёных курсантов.
    Он вошёл в расположение молча, но всё равно тут же приковав всеобщее внимание. Он был со второй роты. Высокий стройный парень. Подошёл неторопливо к своей кровати. Вторую и нашу третью роту разделяла не столь широкая полоса тщательно вымытого линолеума между кроватями. Он тихо, размеренно и спокойно доставал свои вещи и укладывал в чемодан. Уж очень размеренно он проделывал всю эту операцию. И в этом чувствовалось многое, очень многое для нас.
    Парень этот примеривал аккуратно и медленно парадку на себя. И одевался он неспешно и очень важно. Что было в этом? Он видел нас, наши взгляды, переполненные восхищения и зависти одновременно. Скорее всего, всё это было для нас. Дразнил ли он нас этим? Нас, которым служить, да служить как медным котелкам. А мы смотрели тихо, затаённо, в гробовом молчании. И если он хотел создать какой-либо эффект, то удалось ему это на все сто процентов.

    И потому посмотрел я тогда на этих двоих дембелей с изрядной долей презрения. А они ходили и просили фуражки. Я же подумал тогда: «Хрен вам, а не фуражки. Мешки, так и остались мешками за два года». Кое-как, но всё, же, получили они фуражки, и после этого они принялись рассказывать про местные края, про местную армейскую жизнь. И сказали они нам одну, но важную деталь: «Всё равно кто-то из вас попадёт в Карелию, в первую роту. Вас никто не будет спрашивать. Вас махом разденут, молча. Там звери, натуральные звери». Информация эта тут же крепко засела у всех в головах. И стала у всех доминировать такая мысль, иногда высказывавшаяся вслух: «Лишь бы не туда. Ну, на хрен. Только бы не в эту первую роту». Мы знали уже, что вот эти большие казармы являются такими зимними квартирами для трассовских рот, дислоцирующихся сейчас в Карелии, что приезжают они сюда, в Мгу перезимовать.   
    И было хорошо на станции Мга Тосненского района Ленинградской области. Лежи себе, полёживай в казарме, ходи в столовую, ходи в кино. Но знали все, что это всё временно.            

                3

    Однажды вечером, уже после ужина, в казарму пришёл один младший сержант, такой же выпускник, как и мы.
  - Я пришёл из штаба. Семь человек отправляют в Карелию. Троих во вторую роту, четверых в первую. Я тоже еду туда, в первую роту, – говорил он при полной тишине.
    В руках у него был тетрадный листок. Он стал зачитывать список. Голос его был громкий и твёрдый, с присущим ему тембром. Слушали его не только с большим вниманием, но и с таким, же, напряжением. «Только бы не я, лишь бы не меня». Мысли, думы, желания устремились в одно направление. Сжались, съёжились и слушали фамилии, незнакомые фамилии незнакомых ребят, будто обречённых, ребят, входящих в нашу команду, команду распределения по частям, по ротам, по местам дальнейшей службы. И это было так, точно так. Седьмой, последней в списке, была моя фамилия. Я попадал в первую роту. Случилось то, чего не так хотели, не желали два моих земляка. Рухнуло, обрушилось настроение, недавно пребывавшее в полном спокойствии и какой-то надежды.               

    Не знал я тогда, не знал, что этот паренёк, только зачитавший вот этот список, станет моим лучшим армейским другом. И что зовут его Володя, и что фамилия его Коннов, и что родом он из славного города-героя Волгограда. Не знал я тогда, не знал, что потом, в будущем, уже в гражданской жизни память о нём будет драгоценной, святой. Встретимся ли мы когда-нибудь в нашей великой огромной стране? 
  - Вы сначала поедете на электричке до Волхова. Там подождёте, примерно, где-то час на вокзале поезд Москва-Мурманск. И доедете вы до станции Новый посёлок. Кондопожский район. Это уже Карелия. Вот вам билеты. Ну, всё. Двигайте ребята. Всего хорошего. – объяснял нам в штабе один майор доходчиво и доброжелательно.

    Вот так всё просто. Другие же офицеры, званием пониже, лишь поддакивали ему. И мы пошли на вокзал станции Мга. Сами, одни, без всякого сопровождения офицера или прапорщика. Беги хоть куда. Но это, конечно, никому из нас не приходило на ум. Уж что-что, а нам оставалось служить чуть меньше, чем полтора года. Ну, нет уж, нет. Своё отпашем по нормальному. Да хоть в первой роте. Ничего, переживём.
    Лето было в разгаре. Начинались белые ночи на станции Мга и по всей Ленинградской области. Шёл двенадцатый час то ли вечера, то ли ночи. Ощущение для нас, для меня было интересное. Потом, по прошествии времени мы не только знали, но и чувствовали эти белые ночи в течение почти двух летних месяцев в Карелии, где они проявлялись очень отчётливо и ясно. И только в августе становилось тёмно, а так хоть газету читай в свете белых ночей. 
    Сели мы на последнюю электричку. Семь парней, семь младших сержантов из трёх учебок. Вагон был почти пустой. Но мы не разбрелись по вагону, мы сели рядом, скученно. И всё время молчали, и так до самого Волхова. И как понимали мы уже тогда, что все семь парней никогда не были знакомы с собой. Никто и не пытался разговаривать. Все были заняты думами о недалёком будущем. Что же ждёт нас завтра? Какой поворот судьбы предстоит? Трое ехали во вторую роту, четверо в первую роту, в ту, уже ставшую знаменитой, легендарной для нас. Слава Миськов из Киева, Серёга Болдовский из Череповца, Вовка Коннов из Волгограда и я, парень из Бурятии. Это потом мы, семь парней, всегда сердечно здоровались при встрече.
В Волхове мы были где-то около часа ночи. Поезд Москва-Мурманск прибывал туда в три часа ночи.

    И так же сидели мы в полупустом вокзале рядом, скученно, и всё так же не разговаривали между собой. Я встал, молча, и решил пройтись по окрестностям вокзала, чтобы обозначить своё присутствие в этом городе, чтобы мог потом рассказывать о том, что я когда-то был здесь, в этом городе. Позже я не раз так делал в любом незнакомом городе, в любом незнакомом населённом пункте. Никто из ребят даже и не посмотрел в мою сторону. У всех были свои думы.   
    Дома, как дома. Как в любом городе. Улицы, как улицы. Да и что мог разглядеть, как следует в три часа ночи, какую достопримечательность? Был бы на экскурсии, тогда другое дело. Но всё же я обозначил своё присутствие в этом городе, и я могу говорить теперь, что я когда-то был в Волхове, в героическом городе, название которого носил  Волховский  фронт, где было наступление Красной Армии, наших войск во время прорыва блокады Ленинграда. 

    Когда я пришёл на вокзал, ребята всё так же сидели на своих местах, и даже не посмотрели в мою сторону. Неужели они так заняты думами о недалёком будущем. А может, у каждого своё. И у меня своё. Вот город посмотрел, хоть чуть-чуть да посмотрел. Ничего не изменишь теперь. Приказ, всегда приказ. «А если бы я кинулся в бега?» – почему-то весело подумал я. Хотя, и произойди такое, им-то что. Они не офицеры, не прапорщики, а такие же, как я, и никакой ответственности за меня не несут, так же как и я за любого из них. Нам сказали, мы делаем. Мы уже на бумаге, потому что мы люди государственные, себе не принадлежим. А ребята всё так же сидели молча на вокзале. Никакого разговора, никакого подобия весёлого смеха, шуток, прибауток.

    В три часа ночи прибыл поезд Москва - Мурманск и мы поехали в Карелию, где никто из нас никогда не бывал до этого. Места наши ждали нас, и мы, освоившись, тут же заснули крепким сном. Солдат, всегда солдат.
    Проснулись утром, но всё, же, намного позже, чем мы просыпались в учебке. Поезд катил по незнакомой земле. Деревья, деревья, деревья. Разные, разнообразные, в большинстве своём лиственные. Зелёные листья. Всё зелёное, кругом зелень. Мы ехали уже по Карелии, и это мы знали. Это потом, на гражданке, услышав в новостях одно лишь упоминание Карелии, я подбегаю к телевизору и смотрю, но, прежде всего, стараюсь смотреть на саму землю.
    К обеду мы подъезжали к Петрозаводску – столице Карелии. Поезд покатил ещё дальше на север. Через два часа мы были на месте.
    Станция Новый посёлок был отнюдь не новым поселением, как думали мы. В основном  старенькие, невзрачные дома, повергшие нас в уныние. Мы же до этого служили в цивилизованных краях. Как здесь далеко до неё. А к нам уже подходили местные солдаты, солдаты трассовской роты, с которыми придётся нам служить. Подходили медленно, толпой.

                4

    В новостях однажды говорили, показывали солдат железнодорожных войск Российской армии. В 2008 году после известных событий они прибыли в Абхазию для восстановления железных дорог. Что случилось со мной? Не знаю. Но я сначала опешил от неожиданности, а потом подскочил к телевизору, прильнул к самому экрану и смотрел, смотрел. Я вглядывался, внимательно вглядывался в лица парней. Какие они сейчас, солдаты железнодорожных войск?! А какие были мы, солдаты железнодорожных войск Советской армии? С той поры, когда я носил эмблему своих войск, прошло много, много лет. Намного больше четверти века, намного больше. Какое там. Сорок лет. Многие ровесники, окончившие военное училище и прослужившие офицерами, давно уже на пенсии, а некоторые точно стали генералами. Больше четверти века, намного больше. Какое там. Сорок лет. 

  - Хаа…!!!
  - Здорово!!!
  - Бравых парней в первую роту!!!
  - Хаа…!!!
  - Откуда…?!
     Оглушительные возгласы и такой же смех ошеломили нас, но страх при этом не присутствовал, а скорее любопытство. Нас окружили и стали здороваться, пожимать нам руки. О-о, эти парни…! Вот так да! По сравнению с ними выглядели мы мальчиками, такими прилежными учениками, учениками какой-либо музыкальной школы. Но, конечно, мы были только что с учебки, и по форме своей были очень подтянуты. Как-никак, а школа учебки выковала в нас такую подтянутость и дисциплину. А они, то ли партизаны, то ли бравые ребята с большой дороги. Один был с заросшей щетиной. Да будь в учебке хоть один такой, то уж взыскания не миновать бы за свой такой вид. И, конечно же, стали они тут же искать среди нас своих земляков. К сожалению нашему, ни у кого из семи младших сержантов трёх учебок среди этих парней земляков не оказалось. После некоторого такого бурного общения нам предоставили большой грузовик, такой КРАЗ. Нас здесь ждали.

  - Наш гарнизон ещё дальше, в семи километрах отсюда по железной дороге, на север, – объясняли они нам.
    С нами на кузов сели также несколько местных солдат. И мы поехали, поехали по лесной дороге, где ухаб стыковался с ухабом. Потому нас частенько подбрасывало. Парни эти разговаривали на своём языке. Мы не понимали, на каком языке говорят они, какой национальности они. Это потом я буду хорошо различать языки, потом. Конечно же, знали они, что мы новички, что им и нам придётся вместе служить, но вида любопытства они старались не подавать.
  - Здесь можно служить. Нормально. Вам понравится, – наконец-то сказал один из них на русском, но с большим акцентом.

    Мы закивали в знак согласия. Хотя в тот миг времени мы не были в восторге не только от мест будущей службы, но как мы поняли сразу, от самого порядка, от самой дисциплины. То, что дисциплина на весьма низком уровне, бросилось сразу же в глаза, она, дисциплина эта, не думала даже и скрывать своё обличье. Мы почувствовали большую разницу между учебкой и линейкой. В учебке, действительно, была настоящая армия. Мы там, всё-таки, постоянно чистили автомат, и стреляли из него, маршировали как на параде, нога в ногу, как единый организм, мы там давали честь не только офицерам, но и сержантам. В учебке господствовали порядок, точность, аккуратность, дисциплина. А что же было здесь? А здесь начинался желдорбат!

    Гарнизон спрятался в глухом карельском лесу. Но всё, же, рядом, совсем рядом,  проходила железная дорога, линия Москва – Мурманск. Большие, огромные палатки, покрытые брезентом, где в каждой из них помещался взвод. Ох, далеко не учебка!
  «Всё равно кто-то из вас попадёт в Карелию, в первую роту. Вас никто не будет спрашивать. Вас махом разденут, молча. Там звери, натуральные звери». Мы это помнили. Но не случилось этого. Нет, и ещё раз нет. У всех фуражки, полученные в учебке, совсем недавно, по весне, и потому отличавшиеся своей новизной и свежестью, остались на головах своих хозяев. И с парадками тоже ничего не случилось. Хотя, конечно, такое бывало здесь. Но именно с нами ничего не случилось. Всё-таки мы не были такими уж беспомощными юнцами, только что пришедшими с гражданки, такой гусьвой. Мы были младшими сержантами с учебки. Про нас говорили. Нас ждали. И нас приняли в свой многонациональный коллектив. Никто нас не испытывал, никто нас не проверял на какую-либо прочность духа. Просто, мы продолжали служить, но уже в совершенно других условиях, совсем отличных от условий службы в учебке, даже в диаметрально противоположных. Нет, не обманывали нас, двести младших сержантов из трёх учебок те двое дембелей, просившие фуражку. 

    Крутизна роты, первой роты, чувствовалась, проявлялась, но не в таких формах. Парни здесь были знающие себе цену. «Ты – мужчина». Так оценивались поступки. Традиции этой роты шли сверху, от старших призывов, которые уже давно дембельнулись, вернулись домой, и жили гражданской жизнью, но оставили в наследство саму атмосферу, сам дух этой роты. Патриотизм был налицо. Это потом, когда мы освоимся, то так же будем патриотами своей роты, так же будем поддерживать имидж своей роты. И про нас будут говорить, и нами будут пугать, как и было всегда. И мы для всех будем легендой, устрашающей легендой!
    Мы это знали, прекрасно знали, и поддерживали это, и нам удавалось это, и мы не подвели тех, старших, давно дембельнувшихся, давно находившихся дома. И мы же, как и предшественники, так же старались передать тем, кто шёл за нами, тот дух, ту атмосферу. О, моя родная рота!

     Мы освоились. Потом я не раз говорил себе: «Хорошо, что я попал сюда, попал в первую роту, трассовскую роту железнодорожных войск». Если в учебке подразделение состояло из одного призыва, разве что за исключением командиров, сержантов, то здесь в линейке, служили ребята разных призывов. Как, всё-таки, недружным был наш третий взвод там в учебке, какой, всё-таки, была гнилостной сама атмосфера коллектива, притом коллектива, состоящего из одного призыва. Да и другие взвода тоже ничем таким не отличались от нашего взвода. Не знаю. Может быть, в учебке были ребята только что пришедшие с гражданки, да ещё все с одного призыва.

    Здесь же были сложившиеся традиции, несмотря на всю пестроту, на всю многообразную многонациональность. И атмосфера коллектива понравилась мне сразу, да и другим тоже. Никто не ныл, не скулил, или же показывал излишнее мастерство в какой-нибудь желчности, едкости в выражениях, поддевающих чьё-либо достоинство. При всей многонациональности, при разных менталитетах, при разных призывах здесь не было того, что было, всё-таки, в учебке, не было той гнилости, такой нудливости. Здесь, если что, сразу в лоб и жёстко. Конечно же, были неприязнь, где-то ненависть, а то и драки на этнической основе, по этническим признакам, которые были, по моему убеждению, намного хуже всякой дедовщины. И всё же был какой-то такой дух атмосферы, где, если надо, могли встать за своего, именно за своего, несмотря на всю эту пестроту, на всю многонациональность, на разное вероисповедание, как единый монолит. Истинно мужской дух. И, мне понравилась, очень понравилась вот эта атмосфера. Это было по мне, как раз по мне. Никакого удара в спину. И, главное, прославленный имидж! И гордость за роту!   

    В то лето 1977 года наша рота прорубала просеку для второй колеи линии Москва – Мурманск. Тогда она была одноколейкой. Сейчас, по прошествии стольких лет, я не знаю, проложили ли вторую колею. Наверное, продолжили. Мы рубили деревья по строго очерченной линии. Работа была не такой уж интенсивной. И вот тогда русские парни с нашего призыва, ребята из западной, европейской части огромной страны СССР, одним словом западники, как обычно говорим мы в Сибири, в Бурятии, предложили всем остальным ребятам, так же нашего призыва, собирать грибы, на что мы с радостью откликнулись. «Я никогда не ел грибы», – говорили некоторые ребята из Казахстана, Узбекистана. «Ну, уж я-то насобираю», – думал довольно я, потому что на гражданке собирал рыжики, маслёнки, а вот грузди как-то сильно не отличал от других бесполезных грибов белого цвета.

    Западники, а за ними и мы, шли в столовую. Там мы брали два бачка, булку хлеба, картошку, лук, жир, ложки и шли к месту работы. Большую активность в этом проявляли, конечно, западники, как инициаторы этого дела.
    Лес, карельский лес кругом. Высокие, очень высокие деревья. В республике в основном-то и была развита лесная промышленность. Говорили, что это самый лесной и озёрный край Советского Союза. Так оно и было. Мне довелось купаться в четырёх озёрах. Ощущение незабываемое и воспоминания тоже.
    Ребята из Средней Азии и Кавказа имитировали вот это собирание грибов. «Ну, уж я, то соберу», – думал я уверенно. И начался сам процесс. Но куда уж там. Я не видел здесь знакомые рыжики, знакомые маслята. Я вообще не видел никаких грибов.

    Углубился где-то на двести метров вглубь, в сторону от железной дороги. Нам офицеры говорили, что нельзя углубляться вглубь. Говорили, что трое углубились и заблудились, и что их не нашли. Я знал это и старался не углубляться, всего лишь отойти где-то метров на двести от линии. Так я и пытался найти какие-нибудь грибы. Вот я услышал гул, приближающийся звук поезда. Но странное дело, звук поезда шёл из разных сторон. Справа, слева, с юга, с севера. Я оглянулся в растерянности, а затем меня охватила лёгкая паника, готовая перерасти в сильную. И я заметался. Где я, куда мне? А звук со всех сторон. Надо успокоиться, нужно успокоиться. Я не так далеко зашёл. Главное определить стороны, север и юг. И я стал осматривать деревья. По расположению веток, по густоте веток, расположенных в южной стороне ствола, я знал теперь уже стороны света. Это дало мне правильное направление. Я не так далеко зашёл, и мне удалось выбраться. Всего-то двести метров. Вот это да! Вот так карельский лес! После этого я был много раз в этом месте, но никогда больше не заходил далеко от линии. Нет уж. Больше судьбу не искушал.

    Так и пришёл я на место сбора ни с чем. Ребята с Кавказа и Средней Азии тоже были ни с чем. А вот западники… о-о-о! Полное ведро, полный набор! Рыжики, маслята, грузди, подберёзовики, подосиновики, лисички и, главное, белые грибы. Я читал про них ещё в детстве.   

    Костёр. Над ним бачок. И вкусный запах. И все в предвкушении. Наконец-то выставляем на середину бачок. Грибы с картошкой. Запах прямо-таки убивает. Обоняние в эту минуту оттесняет все остальные чувства. Вооружаемся ложками и вперёд, молча. Только шум стоит от ложек и всего остального сопутствующего такому приятному делу. Вся вот эта многонациональная орава только и двигает ложками из этого котла, из одного котла. Красота! «Где белый гриб?» – успеваю громко спросить я. «Вот это, вот это», – указывает мне один из западников. Попробовал на вкус, ощутил. Прекрасно! Когда вот так я попробую? Я пытался по прошествии лет, уже на гражданке, повторить то, что мы ели там, в Карелии, всей многонациональной оравой. Но нет. Уступает. Не могу, невозможно, совсем не тот вкус. Наверное, не хватает белого гриба, который не растёт у нас в Сибири. Хотя, причём тут белый гриб. Не хватает той атмосферы.

    Не раз мы собирали грибы, то есть собирали их западники, русские ребята из западной части великой огромной страны, остальные же ребята и, я в том числе, лишь имитировали сам процесс. И так же всей многонациональной оравой накидывались на ещё дымящийся котёл. И ели с одного котла. С одного котла! Красота!
    Мы были не политиками, паршивыми политиками, мы были обыкновенными парнями из союзных республик Советского Союза. Мы были солдатами, солдатами Советской Армии!

    Карелия! Изумительный край бесчисленных озёр. Мне довелось купаться в четырёх озёрах, где прозрачная чистая вода, освежающая прохлада. Не довелось мне побывать на берегу самого большого озера Карелии, Онежского озера, не посетил его знаменитый остров Кижи, не увидел его мировую достопримечательность, удивительно прекрасный комплекс деревянного зодчества. Но ведь я не был туристом. Но побывал я, побывал на самой сортавальской лыжно-мебельной фабрике, что находится в дорогом для меня посёлке Хелюля, где изготавливали тогда знаменитые на весь Советский Союз лыжи марки «Карелия». Выпускают ли их сейчас?  «Смотри, смотри, вот она, знаменитая карельская берёза!» – говорили, кричали мне ребята и показывали её, и глаза их при этом светились такой радостью, что сейчас это так дорого в моих воспоминаниях. Я видел и трогал руками эту знаменитую карельскую берёзу, и ощущение было особенным. Помню это. А черника? Вот уж где, где, а вот здесь в Карелии и в соседней Финляндии она сплошь усыпана чёрно-синим ковром на полянах, посреди больших деревьев бескрайнего, безбрежного леса. Она росла, да и растёт, наверное, сейчас, огромной плантацией сразу же за чертой гарнизона. Я больше никогда не видел вот такого безмерного количества черники, такой полезной для зрения. «Вот росла бы она возле моей деревни, и сварила бы мама варенье на всю зиму», – так думал я тогда, увидев этот яркий чёрно-синий ковёр. Мы, парни из разных краёв, областей, автономных и союзных республик огромной страны брали сразу горстями и ели эту замечательную ягоду, да так, что языки становились от этого чёрно-синими под цвет самой черники. Какой вкус! Красота! Карелия! 

                5

    Командира взвода звали, а точнее обзывали не как иначе как «гусём». Почему так, спрашивал я удивлённо. В наших войсках, по мере прохождения службы, солдат проходил следующий категории: гусь, молодой, фазан, старик, дед.
  - Он с нашего призыва, – объясняли мне ребята с нашего взвода..
  - Но ведь мы, же, давно не гуси. И почему он с нашего призыва? – говорил я им и спрашивал их.
  - Он после института. У них там была военная кафедра.

    А, всё понятно, всё становилось на свои места. В учебке было много парней с высшим образованием, которые служили с нами один год, так как у них в институте не было военной кафедры. Да и здесь тоже были такие ребята. Но вот здесь-то я и встретил впервые ребят, двоих, у которых за плечами была военная кафедра. Им ещё в институте присвоили звание лейтенанта. Вот они и призвались на два года офицерами. Другому, так же командиру взвода, только второго, какую-либо кличку не давали, но вот нашему взводному эта кличка так и приклеилась на все два года, вплоть до самого дембеля.

    Был он по складу характера своего таким, каких было бы нежелательно призывать в армию. Я так считал тогда, да и, наверное, считаю так и сейчас. Уж, очень много было в нём интеллигентности. Во всём. Чтобы какое-либо крепкое слово вылетело у него, про всякие маты и не говорю. Интеллигентность, да и только. Куда там до истинных строевых офицеров. У них крепкое слово, подкрепленное простым, или, ещё похлеще, таким замысловатым матюганом составляют собой особый, колоритный по богатству и разнообразию своему, слой литературного языка, который литературным-то вряд ли назовёшь. А вот у него вот такого богатства в выражении своих мыслей и прочего не было.

    Бывало, взвод уже находился на объекте, а он подходил туда с некоторым опозданием. Я только, только начинал служить тогда со своим новым взводом. И вот он, взводный подходит всё ближе и ближе. Взвод замолкает в едином порыве. Так длится некоторое время. А затем воздух оглашается громким криком единого порыва: «Гусь!!!» Подозревал ли он, что крик этот является приветственным в его адрес или нет. Скорее всего, подозревал, но виду не подавал. Он с нами на объекте, и всё… наступала расслабуха, одна лафа. Работа шла ни шатко, ни валко, так себе. А он же ничего не мог с нами сделать. Конечно, мы тоже были хороши. Не знали что ли мы, не предполагали, что таким поведением своим ускоряем его уход из нашего взвода, не добровольный конечно, а по приказу свыше.

    Был он из одного города Сибири и Дальнего Востока. И потому я относился к нему, не сказать что с уважением, но с соблюдением подобающего приличия, хотя бы как подчинённого к командиру, как солдата к офицеру, как того требует устав. И почему-то у меня, может быть, только у  единственного солдата, возникало чувство жалости к нему. «Почему таких призывают в армию? Это на мне, на таких, как я, надо пахать. Мы-то выдержим, всё выдержим?» – недоумевал я, сочувствуя искренне.
    Мне было тогда восемнадцать лет, шёл девятнадцатый. Не знаю, как, но такие мысли пришли тогда в мою голову.
  - А мы ведь с Вами земляки, – сказал я однажды, когда мы, уже на советско-финской границе, шли в очередной раз на объект, а шли мы тогда впереди всего взвода. 
  - А Вы откуда? – спросил он немного удивлённый, вглядываясь в меня, в мою азиатскую внешность.
  - Я из Бурятии.
  - Да. В общем-то, мы здесь земляки, – говорил он, как бы соглашаясь со мной, хотя его город находится в тысячи километров от Бурятии.

    Его убрали с нашего взвода. Подобрали ему какую-то должность, но только не с личным составом. Я его больше никогда не видел. Но однажды услышал о нём. Говорили про него ребята не с нашего взвода, говорили с ехидцей, с такой насмешкой, что как-то покоробило меня. Говорили, что его, то ли побил, то ли избил парень из одной республики и посмеивались при этом. Я, да и все, знали этого парня из одной республики. Был он физически очень крепким, сильным, спортивным, к тому же наглым чересчур и циничным. Был он с другого взвода и встречи наши были не столь частыми. Я не видел, было ли так на самом деле или не так, но, по всей видимости, такое могло быть. От этого парня можно было ожидать вот такого гнилого поступка, ибо натура его была такая же. А бывший взводный, он даже, будучи офицером, не мог защитить себя. Военная кафедра при институте далеко не военное училище.

  - Он козёл. Поднять руку на такого человека может только натуральный козёл, – сказал я тогда громко, очень громко, чтобы слышали все.
    И смолкли тогда смех, насмешки, ехидца. И видел я тогда, что многим стало не по себе. Абсолютное большинство, по сравнению с тем парнем из одной союзной республики, имели совесть, были нормальными парнями. Но всё, же, забеспокоились за меня, особенно ребята с моего взвода, которые были рядом со мной: « Он может прийти, за него встанут его земляки. У тебя же здесь нет земляков, ни одного земляка».
  - Я сказал, значит сказал. Я знаю, на что иду. Если что, буду ждать. Нельзя так делать. Я тоже подготовленный, я тоже спортивный, – сказал я тогда, и запомнил тогда каждое своё слово, отчего до сих пор и радость, и гордость за душу свою.
  - Мы знаем, знаем. Но будь осторожней.

    Тогда мне было уже девятнадцать лет, и мы пошли по второму году. Иногда мы в своей многонациональной роте устраивали некоторого рода турнир по борьбе, где я, по мнению ребят, показывал чудеса борьбы. Я никому не проигрывал, выигрывал у всех. Наверное, во многом этому способствовали ловкость и резкость, данные мне с рождения от родителей моих. И, конечно, сама популярность вольной борьбы в родной республике, где мальчишки с самых ранних лет борются по бурятской национальной борьбе «Бухэ Барилдаан» на празднике обо.

    Тогда же, ко второму году у меня был такой громадный подъём духа, и потому я позволил себе такое громкое высказывание. Не знаю, дошли мои слова или нет до адресата, но вот видел я тогда в глазах у тех насмешников искру покаяния, и согласие с моими словами. А того парня из одной союзной республики через некоторое время перевели из нашей роты в автороту, находящуюся в другом месте, в другом расположении, так как у него были водительские права. После моего громкого высказывания мне не доводилось встречаться с ним, хотя я был всегда настороже, всегда в боевой готовности. А после его перевода мы с ним больше никогда не встречались. Но знаю одно, что после такого поступка, да и после моего громкого высказывания, именно высказывания, он, тот парень, уважения к себе не снискал.
     Прошло некоторое время. К нам прислали нового взводного. Истинно строевого офицера. Офицера, который сыграет свою сильнейшую, значительную роль в моей жизни, в моей судьбе.

                6

    Продолжение следует...