Битники - аркадий славоросов

Прогулки по Москве АРКАДИЯ СЛАВОРОСОВА
   "БИТНИЧКИ"
   Теперь я уже, пожалуй и не припомню точный день, месяц и год случившегося, хотя наверняка знаю, что была это ранняя осень начала восьмидесятых годов. Впрочем, могу и уточнить - год был именно восьмидесятым, незадолго до того меня выпустили из «жёлтого дома», куда сами же и упрятали в июне, когда на бульварах так пахнет липой. Ловили меня, будто насмотревшись по видео гангстерких фильмов средней руки - в несколько автомобилей, с блокированием тупиков, даже слепой стрельбой в пустое небо. Перехватили меня где-то на Климентия Готвальда, повалили на асфальт, вжимая щекой в шершавую плоскость тротуара и защёлкивая за спиной блестящие наручники. В общем-то обо всём этом можно рассказывать долго, но это уже никакие не прогулки, скорее перебежки по Москве. Потом было целое лето в чёрной, как яма, Мещере, мечущейся невидимо всеми своими соснами, и коллекции распавшихся сознаний, интересных, да что там - куда более интересных чем Солярис (мой интерес к ним, выстраивающим изящные и пугающие модели миров, послужил для местных майоров, прячущих погоны под белым халатом, ещё одним доказательством моей собственной ненормальности). Когда, в августе, Олимпиада, наконец закончилась всех нас подозрительных и неадекватных, выпустили в изменившийся странно мир, и мы вновь начали потихоньку объединяться в своём никчёмном подполье - никому не нужные и оттого ещё более опасные, социально и психически - таких было быть не должно. И нас постепенно разрушали, как заброшенные церкви в хрущёвские времена, и мы сами понемногу разрушали себя, поисками утраченной в несказанные времена буквы АЛЬФА (или АЛЕФ), а может быть, утерянной руны - что выливалось в обыкновенное безделие и праздношатание по переулкам Москвы. Как моросящей, лоснящейся, будто рояль на автомобильной мойке, ночью я оказался на этой квартире, совершенно случайной, будто после бомбёжки уцелела, в компании столь же случайных лиц, хотя и знакомых, отчасти - вот уж этого я не упомню точно. Квартира была непомерно велика, и оттого, должно быть, напоминала скорее опустевшую коммуналку. Впрочем, быть может так оно и было - и где-нибудь в глубине её затерялись уже полу-невидимые театральные старичок со старушкой или одинокий алкоголик; но пока нас принимали в двух громадных и почти пустых комнатах два альбиноса, брат-с-сестрой - имён их я уже не помню. Были они то ли эстонцами, то ли финнами и в их молчаливых взаимоотношщениях сквозила какая-то недосказанность, то ли намёк на вялое кровосмешение, то ли ешё нечто, отчего хочется поскорее вытереть руки. Квартира находилась где-то на Таганке, неподалёку от храма Мартина Исповедника - в своё время мой папа-эстет чуть было не нарёк меня Мартином, по целому ряду причин и одной из важнейших была любовь к этому белоснежному артефакту, словно прорывающемуся из другого измерения в наше трёхмерное, как каменная Роза Римского Папы. Но не назвали, оставив за мной влюблённость в это бесконечно изменяющееся - попробуй обойди его хошь посолон, хошь против солнца - и увидишь странность за странностью, метаморфозу за метаморфозой - словно пространство храма изменило само себя и каждый новый ракурс заставлял увидеть новый храм, один за другим, шаг за шагом, поворот за поворотом. Тогда в нём располагался какой-то склад, и мне рассказывали, что ежедневно примерно в полдень, там беззвучно открываются Царские Врата, словно свершается незримая Литургия. Но той влажной и блестящей ночью всё было по-другому, некая необычность сквозила во всём. К бледным, как ночные мотыльки, финнам-альбиносам, меня привела тем вечером девушка со странностями, дочь абхазского мандаринового короля. Она жила в Москве, проучилась год в ГИТИСе, была любовницей одного модного почти молодого актёра, но спустя некоторое время попала в психбольницу, и после эдаких злоключений, жизнь её высветилась новым, ярким, но мягким светом; никогда раньше ей не приходилось ни с чем подобным сталкиваться. Она медленно погружалась в запущенный человеческий садик, крохотное кафе «Вавилон», где прорастали эти дети-растения, служило её убежищем перед так напугавшим её миром. И вот этим дробящимся, мерцающим вечером мы случайно встретились с нею, и она повела меня в гости - эти бесконечные гостевания и чаепития, безумные, как череда встреч в излюбленной «Алисе». Когда нас впустили в это сакрально-кубическое пространство, там уже сидели в неслучайном беспорядке, словно фигурки некой таинственной игры, подоспевшие гости - знакомые, полузнакомые и незнакомые вовсе. Как обычно собравшиеся пили пустой чай, курили план, говорили почти ни о чём и занимались при этом - каждый - каким-то своим почти игрушечным делом. Дочь мандаринового короля тут же извлекла из сумки пакет бумаги и принялась рисовать шарриковой ручкой какие-то совсем детские, на грани патологии, картинки, исполненные тайного страха и смысла, как и обычно случается в рисунках психически больных людей. Большинства присутствующих я не знал, некоторые лишь были отчасти узнаваемы - скорее как дежа вю, чем, как реальное воспоминание. Тем более я обрадовался, увидев Ляховича, умницу и добряка, несмотря на долгую школу уличного бойца. Впоследствии он бесследно исчез - вышел из дому с мешком и верёвкой, за табаком вернее всего - и больше никто никогда его в этом мире уже не видел. Рядом с ним сидел Илья Гильман, красивый, мелких черт, еврей, с чуть косящими зверовато глазами. Он был крещён и это ему принадлежала бродячая фраза: «Бесам нужно обламывать рога!» - слоган советских времён и антисоветских пространств. Его судьба сложилась трагично - бесы отомстили. Растеряв по тюрьмам, дурдомам и эмиграциям почти всех своих друзей, Гильман и сам собрался прочь из этих крашеных в бурый цвет городов в Святую Землю. Но будучи большим любителем выпить, он не смог, конечно же удержаться, чтобы не отметить с размахом канун своего отъезда. Ну, и очутился в 83 отделении. Всё бы ничего, да вдруг что-то дёрнуло его качать права - и хрупкий, косящий разбойно Гильман начал выступать перед шкафо-гробо-подобными ментами рязанско-тамбовского разлива (у таких лица - как варёная колбаса) махать у них перед носами загранпаспортом и авиа-билетом на завтра - тоже мне граф Монте-Кристо. Жаденький интерес зажёгся в ментовских поросячьих глазках: а, троцкист-сектант-пятидесятник, приёмный внук Сахарова и Солженицына; попался жидок! В результате Илюша Гильман попал в спецдурдом на четыре года, вместо благословенных кущ Палестины, якобы за то, что ударил мента - шито красными нитками. Там, на спецу, Илья и умер, отправился в свои святые селения через совсем уж узкие врата напрямую, срывая с себя клочьями кожаные ризы. Но, думаю, если там, на другой стороне какой-нибудь дурной бес не разобравшись рыпнгулся на многогрешную лазоревую душу братца Ильи, то уж по рогам получил так, что на всю оставшуюся вечность запомнит. Так мы и сидели в уголке - малюющая свои отвратительные рожицы дочь мандаринового короля, абхазская принцесса, молчаливый многозначительно Гильман, похохатывающий Ляхович и я, затихарившийся, по молодости лет и только успевающий передавать косяки из рук в руки. От плохонькой конопли комнаты пропахли несвежими портянками и сам воздух в помещении сделался липким и труднодоступным. Миновало третью стражу, когда с моей неустойчивой психикой произошло нечто взрывоподобное, и мой мозг исполнился ужасом и глумливой тревоги - такое случается под действием психоактивных веществ, тем паче, когда ты ещё не научился контролировать собственное сознание и с ним могут приключиться самые дикие и фантазматические кунштюки. Ужас стальной пружиной выкинул меня из шаткого кресла и я, стараясь сохранять пристойное выражение лица, с некоторой даже ленцой пересёк комнату и молча вышел в прихожую. И уже там, трясущимися руками, с перекошеным меловым лицом, натянул плащ и выскочил за дверь - прочь, прочь из этих стен, в которых не оставалось уже воздуха и лишь какие-то пластилиновые фигуры, минуту назад казавшиеся моими приятелями, разевали по-рыбьи рты. Я вылетел в наволгшую ночь, похожую на обвислый парус и тут же запутался в переулочказ и задворках, мёртво таращивших на меня чёрные, но мутные стёкла, будто покрытые местами плесенью, а главное совершенно лишённые даже намёков на нечто напоминающее ориентиры - будь то Полярная звезда или шпиль высотного дома. Я понял, что пропал. Из этих закоулков выхода нет и не будет - я погиб. Но в следующее мгновение я увидел перед собой то, что когда-то было храмом Святого Мартина, но теперь сделалось мучнисто-белой гримасой, искажённой маской, под которой скрывалось нечто не имеющее имени. Я пытался обогнуть его, но он казался бесконечным, гримаса за гримасой, личина за личиной; я не мог оторваться от него и только кружил и кружил вокруг бесцветного здания, напоминающего несвежий торт - язык не поворачивался назвать его храмом. Точно косматая ночная обезьяна махала грязным платком мне в глаза - и кроме мельтешения старой грязной тряпки не было ничего, - морок ночной издёвка тьмы. Но, наконец, я, будто набрав первую космичекую скорость выскочил из этой каменной карусели и как-то сразу оказался на широком пустом проспекте с матовой цепочкой фонарей - точно бусы из чуть потускневшего жемчуга; проспект поднимался полого вверх и фонари на ломких ножках тоже поднимались вверх призрачным конвоем. Только минуту-другую спустя я понял, что это Садовое Кольцо в дымке пошевеливающейся мороси, и я двигаюсь по нему вверх от Таганки к площади Курского вокзала. Ужас, холодным стеклянным шаром вонзившийся мне в подвздошье, чуть ослабел, точно обмяк. Он не исчез, это я понемногу к нему приспособился - главное было идти, двигаться, и тогда он действительно ослабевал, но стоило остановиться... Я, разбухшим от сушняка языком творил Иисусову молитву - движение и молитва, тогда ещё можно было просто быть, а не проваливаться сквозь мокрый асфальт в подземные моря с безглазыми рыбами. И ещё одна неприятность - в чёрном влажном асфальте тротуара отражался многократно молочный свет неоновых фонарей, словно прорастала сквозь тротуар пушистая светящаяся плесень, и мне приходилось брести, утопая в ней по самые бёдра, чуть не плача от досады. Так я пробирался, словно сбитый лётчик Маресьев, через этот каменный лес, подмигивающую огоньками обманку города. Я почти ни о чём не думал, не оставалось на размышления никаких сил, только напрягал сознание, чтобы поддерживать равновесие и не упустить эту и так изменившуюся реальность из ослабевшей обезьяньей лапки своего мозга. Впереди, чуть справа по курсу моего движения, возник ниоткуда громадный сияющий куб, и мне тут же подумалось холодно: «Мавзолей!» Я представил этот полый хрустальный куб, весь из слепящего искусственного света, тени подлинного света, а в центре его, в недоступной вышине висит маленький чёрный трупик с вечным оскалом усохшего рта. Но почти сразу дыхание ожило во мне, я понял - Курский вокзал. Я узнал его по громадной окровавленной букве «К» на плоском слепящем фасаде. Подспудным течением тротуара меня вынесло к самому входу в этот дурно пахнущий дворец вдоль которого толпились облитые подлым светом люди с застывшими лицами, имя им было - «пассажиры», и они не представляли опасности, не следовало только разговаривать с ними и отвечать на их вопросы-загадки. Я прошёл через болтающиеся двери вокзала - точно перетасованные кем-то невидимым прозрачные карты Таро, пошёл себе дальше в сторону скудного буфета, залитого яично-желтым светом одиночества, плохо осознавая зачем и для чего я это делаю. Неожиданно из правого нижнего угла небытия возникли Йоко и Джуди, исполненные радушия, с какой-то нехитрой снедью в руках. Узрев меня они вспыхнули мерцающим светом приветливости и, усилием воли, я тоже попытался настроиться на должную психическую волну - Йоко с Джуди тем временем приглащшали меня в очередные гости, куда-то на «флэт» неподалёку - но стоило им отвлечь от меня своё рассеянное внимание, как волна ужаса от остановки посреди дыры сияющего зала и соприкосновения с сознаниями другой масти, вышвырнула меня вон, и я каким-то образом почти мгновенно оказался где-то в перекошенной ночи среди руин, должно мною и созданных, и многоуровневых плоскостей эстакад, мостов, бульваров, облепивших Трубную площадь и превративших её в свалку огней по всей протяжённости спектра. В глубине рвов за дощатыми заборами мерно двигались и дышали некие специфические механизмы, почти выдерживающие ритм коитуса - Триумф Вермисофии! На одном из ограждающих провалы заборов, посвечивающим красноватыми тревожными фонарями, висело красно-белое полотнище со значком, напоминающим руну Глэйпнир и надпись крупным летящим шрифтом «The Subterraneans Ltd» (не хватало только автографа Керуака). А потом я шёл уже более спокойный и уверенный в собственном движении по кольцу, которое было исполнено не только геометрического, но и телеологического значения; понять я его не мог, но ощущал все более внятно, как ожидание рассвета. Вот тут-то (я миновал китайскую пагоду «Пекина») я её повстречал. Она возникла текучей тенью - комочком в маслянистом пятне фонарного света, а в её дымчатой неподвижности сквозило ожидание, будто она оглянулась на меня через плечо. Я окликнул её чуть слышно и она встрепенулась тут же и семенящим легчайшим шажком пошла вперёд, точно зовя меня за собой. Она даже не оглядывалась, поднимала лишь иногда треугольные ушки. Дистанцию, при этом, она держала с миллиметровой точностью. Её шёлковая текучесть действовала магнетически, в какое-то мгновение она действительно оглянулась на меня, блеснув в полутьме желтизной электрической радужки, бархатной и переполненной сверх краёв энергией. И вдруг резко свернула (вообще, все её движения были строго геметричны), плавно и стремительно пересекла тротуар и исчезла в арке дворовых ворот. Я нагнал её несколько секунд спустя, поравнялся с тускло освещённой аркой ведущей во тьму двора и остановился. Под аркой, прислонясь расслабленно к стене, стояла в плаще нараспашку желтоволосая блудница с чуть раскосыми глазами - лица её почти не было видно, видно было только, что глаза её ускользают, неуловимы и в то же время будто пришиты к моему лицу суровой нитью (или шёлковой?) «Пойдёшь со мной?» - спросила она низким, почти мужским голосом с воркующими интонациями (словно она говорит, облизываясь). Я тоже непроизвольно облизнулся и на какое-то мгновение прикрыл глаза, мне показалось, что я теряю сознание, мой гипофиз сделал оборот в 360 градусов вокруг своей оси и меня чуть не вырвало. Я торопливо открыл глаза. Никакой девки с бесстыдно убегающими глазами - только маленькая аккуратная кошечка, с деланным равнодушием умывающая мордочку под аркой старого купеческого дома. Она ещё раз взглянула на меня вскользь и пошла себе прочь вдоль улицы, а я, чуть помедлив, пошёл за ней. Так и продолжалась эта игра; явь, точнее то, что можно было бы назвать явью, мерцала, как испорченный телевизор. Иногда фокус терялся и дрожащая картинка моего зрения то расплывалась, то сужалась - до маленькой серой кошечки, трусившей по тротуару, то наполнилась вакуумным свечением и я сам себе казался точечным проницаемым изображением в этом холодном праздничном многоцветии. Весёленьким был этот праздничек - я был единственным приглашённым гостем. Да ещё иногда, подняв глаза (это было в каком-то длинном пустом подземном переходе), я видел вдруг эту желтоволосую «биксу», вышагивающую широким, летящим шагом в своём распахнутом плаще и отщёлкивающих всемирное время каблучках. Тряхнув головой, я обнаруживал, что никакой девицы нет и в помине, только всё та же кошка деловито бежит вдоль кафельной стены, сохраняя дистанцию. Уже начинало сереть - с неким намёком на дождь в бесцветном воздухе - когда мы с кошкой оказались почему-то в сквере возле фаллического памятника Тимирязеву; я взял кошку на руки и засунул себе на грудь, под плащ. Она угрелась там и тихонько взмурлыкивала, а я сидел на скамье среди расступающегося города и ждал, когда откроется Кинотеатр Повторного Фильма - ещё одно убежище бездомных, неприкаянных, оказавшихся под дождём. Первый сеанс начинался в девять, сонная билетёрша не заметила кошки у меня за пазухой и я проник в пустой зал - человек пять семь почтило присутсвием пирожок с культуркой. Шёл  «Лифт на эшафот» Луи Маля, и под стоны трубы героиня тоже бродила по ночному городу, в ожидании казни. Я засыпал то и дело, забывая про кошку, забывая минувшую ночь и грядущий день и лишь однажды вновь увидел её, во весь экран, беловолосую и чуть раскосую, готовую шепнуть грудным голосом трансвестита или перевёртыша (таких называли одминки, подменные дети): «Пойдёшь со мной?» Я хотел было уже ответить, но в зале зажигался свет, хлопали двери, дурачок Стася чесал на первом ряду куцую бороду, отчего перхоть летела во все стороны снежным облачком. Я обнаружил, что кошки за пазухой у меня нет. Но на сидении соседнего кресла лежала вязаная, похоже из кошачьей шерсти, перчатака, совсем новая и шестипалая. Я почти машинально сунул её в карман с некоторым стыдливым чувством: ещё подумают. Что моя. Я, действительно, родился с шестью пальцами на левой руке, недоразвитый пальчик тут же удалили и если смотреть сейчас на руку, то кроме крохотного бугорка, невнятного совсем дефекта, ничего и не увидишь. Но классе во втором школы о секрете моём (о котором я и сам-то не знал) прознали -  с нами учился сын акушерки из местного родильного дома (вот же подлые люди!) Дразнили меня Шестипалым пару лет, пока не забылось как-то само собой. Я вышел на Герцена и столкнулся нос к носу с Ляховичем. «Ой!» - воскликнул он, перегораживая собой тротуар, - «Ты куда пропал-то?» Я соврал на ходу что-то малоубедительное, впрочем Ляховичу было всё-равно, на самом-то деле - ведь я же стоял перед ним живой и здоровый, а что там было ночью... Ночь прошла. И мы двинулись с ним в сторону уже открывшегося кафе «Вавилон» пить свой утренний чай.
Перчатка хранилась у меня пару лет, но поскольку собственного дома у меня не было и я жил всё больше по друзьям и знакомым, естественно, рано или поздно пропала.