Тот, кто спрятался за луною

Буфет был старый. Очень старый. Не очень-очень старый, но достаточно. Буфет совершенно не вписывался в интерьер хозяйской гостиной, но им неизменно восхищались гости:
- Ах, какая древность! Какие милые ручки, какие пухлые ножки! Наверное, девятнадцатый век?
«Начало двадцатого. Тоже мне... что бы понимали...» - думал старик и скрипел от раздражения. Если бы хозяйка поменьше хвасталась, его дверки закрывались бы лучше, а ящики легче скользили.

Буфет не любил новых хозяев и их писклявых гостей. Среди нелепой мебели, от которой несло клеем и машинным маслом, ему было неуютно. Буфету казалось, что все вокруг ненастоящее. Что позолота на китайских чашках – насмешка, что серебряные канделябры – бутафория. А то, что когда-то называлось toilette - его вообще пугало. Оно было сделано из бамбука. Из бамбука! Какие-то корсары заставили маленьких немытых людей нарубить звенящего тростника – соломы по сути – и привезли это на континент. А потом пьяный мастер (в дождь от столика до сих пор припахивало дешевым пойлом) на кривой глаз собрал то, что должно было быть примером изящества, а стало примером безвкусицы. Так мало ему позора происхождения, его еще и поставили не в спальне, а в гостиной! «Потому что он прекрасно сочетается со стульями!» Буфет давно понял, что новая хозяйка абсолютно чокнутая...

 Несмотря на то, что судьба буфета сложилась неплохо – не сожгли, не выкинули, не таскали туда-сюда – радость покинула его, когда настоящие хозяева умерли, и их дочь решила продать антиквариат.  Покупатели, как водится, оказались пройдохами, цену заплатили маленькую и, после скорой реставрации, перепродали. Новая владелица имела мужа, средства и неутомимую жажду окружать себя исключительными, на ее неискушенный взгляд, вещами. Муж был флегматиком и предпочитал разделять с женой постель, а не странные фантазии. Но буфет был больше благосклонен к хозяйке. Все же она его выделяла, неизменно гордилась им. Могла сама протереть мягкой тряпочкой. А иногда  открывала изогнутые створки  и вдыхала пряный запах его верхних полочек, на которых когда-то стояли лафитники, водочные штофы, хрустальные графины. Буфет смущался и немного темнел от удовольствия.
Хозяин же мог поставить горячую чашку без блюдца, пролить ликер, грубо задвинуть заедающий ящик. Хуже него была только домработница. Ее боялся даже лакированный дикарь-бамбук и каждый раз, когда она, морща лоб, читала на этикетке: «Пемолюкс эвкалипт жане самырсын тазалайтын унтагы твою мать нахуя тут казахский!» все замирали, будто в зале суда оглашали приговор.

Когда буфет только появился, остальная мебель проявила к нему жгучий интерес. Но он не стал его поддерживать. Вопросы задавали глупые, слушать не умели. Сначала буфет злился, но потом понял, что бедный во всех смыслах новодел ни в чем не виноват. Даже, чтобы стать Буратино, нужны умелые руки и душа Папы Карло. Если же тебя склеивали из тысячи мелких стружек или тебя рубили машины, пилили машины, сушили машины, штамповали машины, а потом пришел мастер, посмотрел и сказал «нормально» и  машины тебя покрасили  - о чем ты можешь иметь представление? Наверное, о машинах... А буфет помнил каждый заусенец на пальцах создателя, знал имена его детей, день рождения жены. Он хранил столько воспоминаний, что не влезли бы даже в огромный гардероб хозяйки.

Единственно, с кем буфет мог перекинуться парой фраз -  были часы. Уж как хозяйку угораздило купить настоящие, неподдельные часы  середины XVIII века в старинном резном корпусе, с прекрасным бронзовым циферблатом – оставалось загадкой. Может, попался честный антиквар, может, просто повезло. Но, кто знает хоть немного о часах – тот не будет утверждать, что они болтливы. Со временем шутки плохи. Часы всегда заняты, сосредоточены. Их шестеренки и стрелки крутятся с важностью. Да и чего уж там... Часы никогда не были мебелью. Часы – это часы.
Буфет знал свое место, но занимал его с достоинством. Бывало, захочется ему лишний раз скрипнуть дверцей или щелкнуть замком, чтобы часы ему ответили: «так-так», но он обязательно сдержится.

Храня молчание,  буфет стал настолько чутко слышать, что не верил сам себе: ни про ссору в подъезде, ни про шепот хозяина по телефону «я же просил не звонить, когда она дома». Во дворе, за двойными стеклопакетами смеялись дети, шел снег, на кухне хлопотала повариха, которую в гостиной никогда не видели, шумел водопровод у соседей, пощелкивал дорогой паркет...

Однажды ночью, когда буфет почти задремал под далекое и неразборчивое бормотание луны, он вдруг услышал тоненький голос:
- Знаете, это очень хорошо, что вы такой тяжелый и вас не двигают.
Буфет изумленно выгнул резные, в форме виноградных гроздьев, брови:
- Вы... вы это мне?
- Ой, простите, - пискнуло снова, - мы не представлены, хотя уже давно вместе, с сентября, кажется. Уборщица здесь нерадивая, машет тряпкой, гоняет меня по углам, но вот тут как раз удачно зацепилась, просто невероятное везение, знаете ли будто ...ва... оку в ...де я ста ... мо... вы...
- Не так быстро! – прогудел буфет и, после некоторой паузы, спросил: – Вы что?  Пыль...?
- Да-да! – обрадовалась собеседница так, будто была не серым комочком сора, а бриллиантом. – Хотя, может, не в общепринятом смысле, а только если по большому счету. Мы тут с Генри все никак не нарадуемся вашей заботе и вниманию, потому что у вас такие прекрасные сильные ноги, то есть ножки... или ноги правильнее? В общем, нас тут ни пылесос не берет, ни швабра...
- С Генри? – перебил трещотку буфет. – Вы там еще и с Генри?
- Это мой друг, - смущенно, но не без удовольствия, сказала пыль. – Как-то раз хозяин прошел в гостиную не в домашних туфлях, а в ботинках, и надо же было случиться такому чуду – принес на подошве милейший кусочек грязи.
- Я на треть глина, - сухо заметил кто-то.
Буфет  присел от неожиданности.
- Может, у вас и фамилия есть? – поинтересовался он, после небольшой паузы.
- Ллойд, - без тени сомнения ответил Генри.

С той самой ночи жизнь буфета переменилась. Как ни странно, но его новые друзья оказались веселыми и неглупыми собеседниками. Пыль, которую, после недолгих споров, решили называть  Мери,  была родом из Австралии. Вообще-то, по меркам квартиры считалось, что из гардероба, но все дружно решили, что Австралия подойдет, потому что именно там водятся удивительные овцы породы меринос, из шерсти которых был связан свитер хозяина. Мери была не просто каким-то клочком бумажки или соринкой, она была натуральной блондинкой-шерстинкой и повидала мир. Она была в Австрии на горном курорте, во французских Альпах и даже на Олимпиаде в Сочи. Еще она была прекрасной рассказчицей, если не торопилась.

Жизнь Генри не отличалась разнообразием, зато сам Генри отличался цепкостью мысли и гибкостью мышления. Видимо, глины в нем было больше, чем на треть. Он знал жизнь улицы, сталкивался с собаками, боролся с превратностями погоды и противостоял метле дворника.

Конечно, не только радости добавилось буфету, но и хлопот. В первую же уборку он почувствовал то, о чем давно позабыл. Ему стало страшно. Так же страшно, как в тот день, когда еще совсем юный Николенька тайком от маменьки и гувернантки залез в буфет и залпом выпил водки. Так же страшно, как в то утро, когда пришли чужие люди и стали обыскивать дом, заглядывать в каждый угол, вываливать на пол содержимое ящиков и шкафов, хлопать дверцами. И почти также страшно, как тогда - в августе, когда в дверь позвонил почтальон и отдал похоронку.   

Домработница была женщиной хитрой. При хозяйке она изображала усердие. На самом же деле долг свой исполняла плохо. Быстрые взмахи тряпкой оставляли надежду, что все обойдется. Один лишь раз опасность подкралась слишком близко: домработница уронила колпачок от полироли, и он закатился под буфет. Не желая делать лишних движений, женщина взяла швабру.

Буфет услышал тоненький писк Мери и, сам того не ожидая, с яростью стукнул лентяйку. Уборщица выругалась, пнула дверцу и, отбросив швабру, достала колпачок. После того, как все стихло, буфет услышал тихое и нежное: «Спасибо!»

И так бы, наверное, все продолжалось, и продолжалось, но...  случилось вдруг одно роковое событие, которое все изменило.
Хозяйка устроила званый вечер. Компания, по мнению буфета, собралась ряженая, неприличная. В старые времена таких женщин определили бы к генеральше Кузнецовой на принудительные работы и лечение, мужчин – солдатами в армию. А одного  - вертлявого, надушенного и кокетливого как барышня – в трактир, половым. Там выгнутых всегда любили.  В общем, хоть по одежке, хоть по уму встречай – все одно – пустое дело.

Одна из подружек хозяйки уходила последней и так горячо и страстно прощалась с её мужем, что пестрая накидка упала с загорелых плеч, пока накрашенные губы гостьи жадно целовали податливого кавалера. Хозяйка влетела неожиданно и влепила мужу крепкую пощечину. Потом схватила канделябр, но, вовремя опомнившись, аккуратно поставила его на место. Оглядевшись, подцепила с пола накидку и стала лупить ею подружку: размашисто, методично, прицельно.
«Молодец, чокнутая!» - одобрительно фыркнул буфет, глядя на то, как летят клочки и слова подвернувшихся проклятий.

Наконец, когда все закончилось, и в гостиной погас свет, буфет облегченно вздохнул.
- Давайте знакомиться, я – Генри!
- А я Мери, - торопливо и обеспокоенно добавила шерстинка.
- Шин Шилла, - ответил незнакомый вязкий  голос. – Давно торчите в этой дыре?

Буфету голос не понравился. Хотя Мери и представила его новенькой, и он вовсе не хотел быть грубым с той, что только что пролетела полкомнаты, все равно говорить ему не хотелось. В отличие от возбужденного и радостного Генри, который буквально не умолкал, игнорируя и перебивая Мери. Хрупкое благополучие тройственного союза было нарушено.

Гостья сразу почувствовала себя как дома. Она снисходительно принимала ухаживания Генри, не замечала страданий Мери и делала вид, что живет не под буфетом, а по-прежнему в надушенном шелковом чехле, в комнате с яркими лампочками и зеркалом во всю стену. Если она томно не вздыхала, вспоминая родную Францию, и не ругала нынешнее положение, то свысока расспрашивала Мери, знает ли та Шанель и Диор и был ли ее родной свитер с ярлычком «только сухая чистка».

В тот самый день, когда буфет потерял всяческое терпение и решил заступиться за Мери, хозяйка забежала в гостиную и выхватила из рук мужа журнал с фотографиями автомобилей.
- Как ты мог?! – кричала она. – У нее же все – все искусственное! Все прилепленное, приклеенное, пришитое и нарощенное!  Она же вся ненастоящая! У нее даже шиншилла поддельная, китайская! – добила она мужа последним аргументом.
Швырнув в супруга журналом, хозяйка выскочила из гостиной, хлопнув со всей силой дверью. Не успел буфет отпустить язвительное замечание, как вихрь сквозняка подхватил незваную гостью и вмиг унес – будто ее и не было.

Потрясенные друзья молчали. Сначала от неожиданности, потом от того, что поздно что-либо говорить. А еще через какое-то время, молчали, чтобы не напоминать Генри о его потере. Генри же молчал от горя, от стыда и осознания того, что предал Мери.  Голос его становился все суше, все тише...

Шли дни, друзья разговаривали совсем мало. И вот однажды Генри не откликнулся вовсе. После этого замолчала и Мери.
Хозяйка завела любовника, выгнала мужа, потом выгнала любовника и вернула мужа. Приезжала ее мама. Кажется, из Барнаула. Мама ходила в обтягивающих леопардовых трико, непостижимо бесшумно открывала дверцы верхнего скрипучего шкафчика, пила втихаря коньяк и таскала шоколад.

Что бы теперь ни происходило, буфет ничего не слышал. Жизнь в гостиной его больше не интересовала, а старые английские часы всегда показывали полночь.  От стискивающей его тишины буфет стал различать, о чем шепчет луна. Оказалось - она поет. В мягком ночном полумраке время для нее и для буфета остановилось. В зыбком мареве теней они качались до той поры, пока белый луч вдруг не пронзил темноту и не коснулся искусно вырезанного фасада. В холодном чистом свете буфет увидел маленькие пляшущие пылинки. Они поднимались все выше и выше. Среди них кружились Мери и Генри. Он знал это наверняка, потому что слышал их смех и то, как Мери подпевает своим звонким нежным голоском:

Даже в полной темноте
свет горит, а на воде
вьется млечная дорожка,
светит белая тропа.

От порожка до порожка,
от креста до алтаря
погоди совсем немножко -
добежит и до тебя.

Заберет боль от  разлуки,
а  разбитые сердца
склеит заново любовью -
та, что за тобой пришла.

Прячься, милый, за  луною -
ночь ведь так всегда темна ...

22.07.2016