Рассказ из сборника записки афинского курьера

ФРУКТ
— Вы не любите его?
У нас в городе был самый большой в Грузии металлургический завод. Почти при нем
функционировал металлургический техникум. Туда брали после восьмого класса и после
десятого. Когда кому-то светила переэкзаменовка или повтор, школьный пасынок давал
клятвенное обещание, прижав одну ладонь к сердцу, а второй упираясь в «Комсомольский
устав», что «уйдет со школы в техникум». Ему тогда под «честное слово» дарили трояк.
Понятно, в «Металлургический» никто особо не рвался. Кому была охота учиться три
года, чтоб становиться бригадиром ночной смены, в горячем цеху, например? Ясный день —
никому! Но «честное комсомольское» надо было держать. Стало быть, смыться с глаз
учебно-преподавательского состава представлялось необходимым. Выход оставался один,
и маячил в прекрасном недалеко своей безальтернативностью — переводиться в другую
школу. Поэтому у нас в городе во всю практиковались поствосьмиклассные передислокации.
То есть — с первой школы небогоугодные товарищи переводились в седьмую, из седьмой —
в третью, из третье — а первую, тем самым подтверждая закон сохранения вещества,
открытый родоначальником всей русской науки М. В. Ломоносовым гораздо раньше, чем
в прошлую пятницу.
Той осенью произошел обмен учениками на мосту, раскинувшемся через реку Куру.
В результате: чем обзавелась седьмая школа, я не помню, но наша получила в длительное
пользование лохматое рыжее существо с каким-то сооружением в центре лица, очевидно
бессменно выполняющим функции аналогичного органа австралийского животного
утконоса. Маленькие голубые глазки, прямо облепившие переносицу, казалось, не  видели,
а ощупывали предметы. Одним словом, он нам чертовски не понравился.
Девчонки делали «фи»!, а сильная половина обчества строила рожи. Самый веселый
из нас «краснобай и баламут» Чапа всунул в ноздри полносового платка, отчего орган
неимоверно расширялся и страшно скосил бельмы к переносице. Получилось ужасно
смешно. Ну что ж, почетная роль классного шута за новеньким закрепилась надолго
и обжалованию не подлежала.
Но полный оргазм, оказывается, был впереди!
По сложившейся веками традиции, в начале урока преподаватель поднимал новичка,
ставил перед всей аудиторией и устраивал допрос с пристрастием в стиле «Фамилия, имя,
отчество, национальность, год рождения, из какой школы прибыл, за что тебя так и т. д.
Первого сентября учебный год открывал урок химии. Худосочная, перезревшая Белкина
с начальными признаками парадонтоза в улыбке и манере держаться устало повела плечами:
— Здравствуйте! Садитесь. У нас новенький? — она скорбно поджала губы и обвела класс
томным взором, — идите, молодой человек, к доске. Будем знакомиться. Фамилия, имя,
отчество. Национальность. Год рождения. Чипидзе! Не паясничай!
Чапа громко фыркнул.
— Мадмуазель! Не «Чипидзе», а «Чапидзе», — огрызнулся он, делая упор
на неопределенность семейного положения дамы, — третий год не можете правильно
воспроизвести мою фамилию.
Белкина следа оптимальное в такой ситуации «не слышу». Класс радостно засопел,
и переглядываясь, елозил ступнями по полу в сладостном предвкушении чего-то
восхитительно забавного. Чапа снова сделал «рожу» и замер в позе монумента «Белкина
на перепутье». Это нас несколько отвлекло, и мы чуть было не пропустили начало шоу.
— Манштейн Игорь Юрьевич из третье школы… — новенький стоял у доски лицом
к классу. На губах его играла загадочная полуулыбка полуухмылка. Совершенно не смущаясь
двадцативосьми пар глаз и двух белкинских, он засунул руки в карманы штанов, тем самым
демонстрируя нам свою беспечность и независимость.
В аудитории повисла густая, вязкая тишина. Сперва никто не понял, что происходит. Вся
поза и выражение лица новенького настолько не вязались с создавшейся ситуацией, что
казались сном. Однако поистине жеребиный гогот Чапы говорил, что это не сон. Через
секунду в страшных судорогах уже корчился весь класс. Поднялись дикий вой и переполох.
— Манштейн! Перестань ерничать! Говори нормально. Не успел придти в школу, а уже
дурачишься. Не пищи. Тебе это не идет, — Белкина была основательно разочарована началом
учебного года, — все, я сказала успокоились! Давай: национальность, год рождения…
Замолчали, я сказала!
— Хорошо, замолчим, Чапа смог сделать вдох и закончить фразу, — пусть он еще раз
скажет, как его зовут! У него такой, такой голос… — и одноклассник снова повалился
на парту, не в силах противостоять дикому приступу веселья.
Да, Гивка — Чапа был прав. Если новенькому смогли бы когда-нибудь простить рыжую
шевелюру и трехместный нос, то голос… Голос Манштейна напоминал первый крик
детеныша, рожденного от ими кастрированного петуха и грудой нефиксированного,
перевозимого по кочкам металлолома. Он скрипел, визжал, ломался и, вдруг, снова переходил
на бас.
— Фамилия — Манштейн Игорь Юрьевич. Национальность — еврей…
— Манштейн! Что ты сказал?! — у Белкиной явно началась истерика, — что вы такое
говорите?! Национальность я спрашиваю!
— Так я же ответил. Еврей!
— Манштейн! Вы пытаетесь сорвать мне урок! Выйдете сейчас же из класса! Что значит
«еврей»?!
— Национальность такая…
— И что? Мне в журнале теперь так и писать?!
— Теперь так и пишите. В журнале. И.
Манштейн к всеобщему огромному удивлению из класса не вышел. Медленно
прошествовав через всю комнату, он сел за последнюю парту.
«Еврей», — шепот прокатился от стенки до стенки, отражался рикошетом и бился у нас
в ушах. «Еврей…» — мы впервые услышали, как звучит это слово. Странное какое-то,
непонятное, заставляющее понижать голос и озираться по сторонам.
Мы знали, что у всех людей есть национальность. Гивка — Чапа сокращенное
от Чапидзе — грузин, несмотря на совершенно серые глаза и соломенный чуб, Витька —
Шакал, Шекеладзе — тоже грузин, Мамиконян — оканчивалось на –ян, стало быть —
армянка, я и еще две девочки на –иди — гречанки, остальные были русскими. Если четно,
никого особо не колыхало русский или француз Буймов, лишь скатать дал. И  он давал,
и Слуцкий давал, и Маяцкая. Да все друг у друга паслись. Только однажды кто-то спросил
у Эрики Гительман, кто она. Боже! Что тут началось! За доли секунды созвали
Комсомольское собрание, устроили педсовет, обвинили весь класс во всех смертных грехах,
и что самое главное — затребовали у Гительман из дома свидетельство о рождении, где
синим по желтому было написано «русская». А потом завуч по воспитательной части Лили
Шавловна лично подошла к каждой парте и показала пропись, чтоб больше ни у кого
вопросов к Гительман не возникало. А за учительским столом сидела поруганная Эрика
и выла в голос.
В окна лилось горячее сентябрьское солнце. И было душно то ли от его желтых
с пылинками лучей, то ли от двух новых слогов: ев-рей.
— Эй, ты, как тебя, еврей Мойша! — Чапа развернулся к последней парте Манштейна
всем корпусом, — слышь, не садись там. Эта, — он мотнул головой в сторону химички, —
на контрольных стоит сзади, фиг спишешь. Если хочешь, тащись ко мне!
Еврей Манштейн Игорь Юрьевич, попросту — Мойша так и просидел с Чапой
до окончания школы.
Уже через несколько дней после начала года Мойша вдруг начал показывать поистине
нерукотворные чудеса изобретательности и ловкости. Ему ничего не стоило сдуть сочинение
у сидящей на первой парте отличницы, потом, вдруг, в его тетради оказывался дубликат
решения тестов соседа через парту. Но вершиной мастерства было, конечно же, скатывание
у сидящих на соседнем ряду. Уроки он делал буквально за 5 минут до начала занятий, просто
брал несколько тетрадей у пришедших чуть пораньше и аккуратно списывал ответы в свою
помятую тетрадь.
Алгебру и геометрию у нас вел Позов Глеб Ефимович.
В нашем городе во всех русскоязычных школах точные предметы почему-то вели греки.
Это была элита города. Строгие требовательные, они добивались потрясающих результатов
и являлись бессменными поставщиками абитуриентов для Тбилисского государственного
Политехнического института.
У доски под взглядом Глеба даже я вяла. И так не имея никаких способностей
к математике, терялась окончательно, входила в ступор и хранила партизанское молчание,
явственно ощущая себя на допросах СС.
Мойше же было наплевать. Он спокойно шел на плаху, улыбаясь своей улыбкой-полуухмылкой, и, что самое невероятное, доказывал какие-то теоремы!
Однажды Глеб не выдержал и устроил Мойше шмон.
— Манштейн! Выверни все карманы, покажи пелую рубашку и засучи до локтя рукава. Я
давно наблюдаю за тобой и чувствую, ты списываешь! Только никак не могу понять как! —
И тут наш Глеб Ефимович, гроза всех времен и народов, рассмеялся тихим мягким смехом.
— Слушай, Манштейн, что ты фрукт такой?
Фрукт Мойша стал брендом нашего класса. Несомненно, он был вещью в себе, всегда
с загадочной ухмылкой на тонких губах и пытливым взглядом глаз-бусинок. Фрукт обладал
какой-то сказочной притягательностью. Ему давали списывать все, подсказывали, кто как
мог, давали откусить булочку с колбасой — предмет неимоверной роскоши, доступный
только для избранных. На физкультуре Гивка-Чапа приписывал ему лишние сантиметры при
прыжках в длину, а на волейболе стоял колом около него и страховал под сеткой. Засовывая
под щеку подаренную барбариску, Фрукт лез обниматься и скрипел своим кастрированным
фальцетом:
— Карина! Я женюсь на тебе!
Карину передергивало от неожиданности. Не зная, как реагировать, она пыталась
перевести стрелки:
— Слушай, Фрукта, женись лучше на Вале!
— Карина! Не могу на вале! Она толстая. Ее жалко, на диету посадить придется. А ты,
Карина, худая. Я тебя, Карина, кормить буду! — и Мойша делал какое-то интересное
движение руками, словно правда хотел подарить ей весь мир.
Однажды на переменке Фрукт шарнирной походкой вырулил к доске.
— Э, — скрипнул он, — завтра мои предки уезжают на два дня. Кто хочет — заваливайте.
— Еврей, а у тебя хавка будет? — поинтересовался Пупынин по кличке Пупок — большой
любитель всякого рода тусовок, потому что он еще год назад обзавелся постоянной
партнершей, которую постоянно таскал за собой и с самой завязки вечера начинал орать,
чтоб врубили музон и выключили свет.
— Хавать пусть не будет у твоего врага! — Мойша весело закудахтал и кинул в Пупка
мелом, — мать обещала сделать фаршмаг из селедки и спечь торт. Живем, ребята?
— Живем! — заорали мы, хотя имели о фаршмаге весьма туманное представление, проще
говоря — один туман без всякого представления.
Назавтра явится не замедлил весь класс, включая Пупка и его бессменную пассию,
которые жили в другом конце города. Как ни странно, но Пупок выключать свет почему-то
не подсказал. Он, держа пассию под мышкой, беззастенчиво дефилировал по комнатам
с открытым ртом и, казалось даже забыл, что под мышкой у него крепится живой человек.
Пожалуй, тогда дом Мойши показался нам чем-то сродни Эрмитажу. Никто из нас
в Эрмитаже не бывал, но в нашем представлении царские хоромы, где было арестовано
Временное правительство, должны были выглядеть именно так. Комнаты, комнаты, комнаты,
плавно перетекающие одна в другую, ковровые покрытия, переливающийся всеми красками
радуги хрусталь и книги, книги… Книги были повсюду — на книжных полках, стеллажах,
на письменном столе. Именно этот огромный стол, с аккуратной стопкой чертежей и расчетов
вверг Пупка в бездну уныния. В классе все знали, что Пупок если делает уроки, то делает их
на кухне. Поэтому его тетради всегда пахли килечной подливкой.
— Фрукт, — Чапа водил пальцем по корешкам многотомника на подставке, — в чьи это
книги по психиатрии?
— Матери.
— Она где работает?
— В заводской больнице. А сейчас в военкоматской призывной комиссии.
— Еврей! — это опять орал Пупок, — что у вас в середине кухни на полу?
Мы пошли за Манштейном на кухню.
— Смотри, — Фрукт нажал на белую кнопку на стене и полкухни поехало вниз, — у нас
там кладовка. Пахан сам сделал.
— А в кладовке что?
— Ну ты, блин, Пупок, козел! Что обычно бывает в кладовке?!
— Поехали, прокатаемся и посмотрим, — Мамиконян свесила вниз любопытную
кудрявую головку и чуть не завалилась туда вся.
О! Да! Чего там только не было! Красивые болгарские шампуни в ящике, целые клетки
яиц, самостирающая машина «Вятка-автомат» и автомобильчик. Блестящий, с настоящими
окнами и дверками, совсем как живой, но все-таки игрушечный, прекрасный маленький
«Жигуленок» на двоих.
— Это тоже пахан сам сделал. Я когда был маленький, катался в нем по двору. Вот тут
поднимается стена, и выезжаешь во двор.
Пупок присвистнул, потом втянул носом воздух и пожевал:
— Мойша, поехали наверх. Давай яйца жарить Я так жрать захотел!
И мы жарили яйца, ели форшмаг из селедки с тортом, выпили все пиво, потом стали
крутить пустую стиральную машину, чтоб увидеть, как она засасывает воду. Одним словом,
устроили настоящий еврейский погром. Мы думали, что родители Фрукта запретят нам
ходить даже по их улице, но как не странно до конца учебы нас еще несколько раз
приглашали « на субботу», и каждый раз погромы повторялись с новыми деталями. Правда,
родителей Манштейна нам увидеть так и не удалось.
Потом мы получили свои кровные аттестаты о, ну, очень среднем образовании. Я укатила
надолго в Ставрополь, завела себе новых друзей. Воспоминания о школе постепенно уходили
из моей памяти, как уходит что-то не очень нужное, тяжелое, вызывающее оскомину
и изжогу. Виной этому, конечно же, не были мои одноклассники.
Через несколько лет мне пришлось таки вернуться в анналы родной природы. И кого же я
перво наперво встретила на улице с гигантской женой и двумя колясками?
— Валя! — Пупок шумно втянул носом воздух и по старой привычке стал его жевать. —
Привет! Классно выглядишь!
— Ты, я вижу, тоже в порядке.
— А че мне станется? Работаю, живу нормально.
— Где работаешь? — Встреча с любвеобильным Пупком в мои планы не входила, но мне
вдруг захотелось узнать что-нибудь о наших.
— Я — мясник! — Пупок от гордости раздулся и стал похожим на индюка.
«А, от зачем ты меня окликнул», — догадалась я.
— Валерка, — при беременной жене у меня язык не повернулся назвать его «Пупком», —
ты кого из ребят видел?
Многодетный папаша задумался:
— Лежа на база заходил, Мамиконян видел…
— Все такая же тощая?
Чего ж ей толстеть! Фрукт на ней ведь не женился. Уехал! Знаешь прикол? Все наши
русские стали евреями! Гительман уехала в Израиль, Маяцкая вышла замуж за Слуцкого,
и они слиняли в Америку… Крамер…
— А Манштейн точно в Австралию, да? И Мамиконяшку кинул? Ему нормально —
у него же мать председателем военкомовской комиссии была. Какие проблемы!
— Еврей? — Пупок запнулся, — нет, — продолжил он медленно, закуривая «Космос», —
еврей за Чапой в Авган увязался. Еще семь лет назад…
Мне вдруг захотелось поскорее закончить разговор и уйти. Валера, видно, тоже потерял ко
мне всякий интерес. Мы разошлись на полуслоге. И это были последние слова, услышанные
о моих одноклассниках.