Записки срочника

- …внясь! …мир-р-р-на! Равнение на пра-ву!
Давлю зевоту в задней шеренге. Спать хочется. Армейский парадокс: спишь по восемь часов, но спать все равно хочется. Постоянно. Сегодня понедельник. А может, вторник. А может, воскресенье. А может, я умер, попал в ад, и там меня пытают днём сурка. Какая, нахрен, разница? Хочу спать и курить.
Строй выплёвывает пухлого майора. Он отчаянно тянет ногу, изображая строевой шаг, и шлепает сапогами, как ластами. Его несет в центр плаца к жирному полковнику. Пузо у полковника такое, что я туда весь помещусь. Еще, наверно, место для пары дрищей останется.
Выслушав майорский доклад, полкан разворачивает свой башенный кран в сторону нас:
- Здравствуйте, товарищи гвардейцы!
Ага, и тебе здорово. Товарищи и господа. А также воины и бойцы. Еще “э, военный” популярная тема. Услышав обращение “эвоенный”, “эвоенный” обязан громко и чётко… И так далее. Гвардейцы же. Доблестные защитники народа, Отечества и конституционного строя. Справа от меня в шеренге очкастый Дима Лузянин. Погоняло –Профессор. У Димы две “вышки”: юридическая и еще какая-то, не помню. Когда прапорщик Ильин, про это узнал, отправил Лузянина клеить окна. Сказал: работа как раз для такого башковитого пацана. Слева тянет шею ефрейтор Халилов – гордый убеганец с солнечного Кавказа. Былинный русский витязь. По-русски, правда, только матерится. Из десяти его слов понимаю максимум два. Любит рассказывать, что забашлял тридцать косарей, чтоб его в армию взяли. Лучше б мне отдал.
-…Напоминаю вам о соблюдении мер техники безопасности!
О мерах напоминаем, технику соблюдаем. Пацан в соседней части кабель на высоковольтную дугу закинул. Шесть тысяч вольт, семьдесят процентов ожогов тела. Сказали: проявил грёбаную инициативу. Только, думается, проявил её кто-то другой. Тот, кто ему приказал кабель кидать. А похоронят пацана. Точнее то, что осталось.
Развод кончается. Резюмирую: утренние мероприятия среди меня успешно проведены. От зарядки пролюбился, на осмотре осмотрелся, кашки похавал. Еще бы покурить – будет не жизнь, а сладкий сон. Последние сиги вчера ушли, денег тоже нема. Где достать?
Трусим в казарму. Шиплю впередиидущей спине:
- Кука! Кука!
Кука – это гвардии ефрейтор Паша Кукушкин. Фамилия у него смешная, парень он серьёзный. Высокий, лицо смазливое. На гражданке Паша качался, сидел на “химии” – в армейке, правда, сдулся. Короче, отличник боевой и политической, любимец публики и женщин. Особенно женщин.
Кука оборачивается:
- Чё?
- Есть курить?
- Не-е-е… Сам пустой.
Хреново. Но ожидаемо. Конец месяца как-никак. До зарплаты почти две недели, бабла ни у кого нет. Нет бабла – нет сиг. Бегаешь, как спермотоксикозный школьник, с одной проблемой: кто бы дал?
Поднимаемся в казарму. Здесь свой развод. Без пафосных речей, без разговоров про технику безопасности. Пацаны выстраиваются в проходе в две шеренги. Над тумбочкой дневального висит распорядок дня. По нему у нас сегодня до обеда метание гранаты, а потом физкультура – упражнения с гирями. На деле вместо гранаты и гирь кто-то пойдёт штукатурить стены в туалете, кто-то собирать бычки в курилке, а кто-то мыть полы. Как повезёт.
Появляется наш старшина – старший прапорщик Жуков. Фамилия у него говорящая: тот еще жучара. Невероятно ушлый тип. Смотрит на солдата так, словно хочет дырку в нём просверлить.
- Так, братва! Слухай сюда! – зычно начинает прапор. - Задача от полковника: нужно сугробы, которые на плацу, раскидать. Чтоб сегодня до обеда не было!
На дворе конец марта. Снег почти растаял, и только на клумбах у плаца ещё лежат комья мёрзлого грязно-черного наста. Вот его и нужно порубить в крошево, а потом разбросать, чтобы не осталось ни следа.
- Значит, на снег у нас идут, - старшина глазами выбирает кандидатов в “ледорубы”, - Ашарапов… Абдуллаев… Доттуев…
Каждый из тех, кого назвали, выходит из строя на два шага.
- …Тихонов… Кукушкин… И Скворцов!
Скворцов – это я. Моя фамилия. В армии фамилия – твоё всё. Забудь, кем ты был раньше. Дома тебя называли Антон, Антоша или Тоха, но с того момента, как ты надел форму, ты – только Скворцов.
- Инвентарь на первом этаже возьмете. Старший в этой банде – Ашарапов. Всё, арбайтен! – заканчивает Жуков.
Хватаем в кондейке ломики с лопатами и тащимся на плац. Там скидываем бушлаты, чтобы не упреть, и вешаем на дерево. Кука сразу начинает кромсать склизкий снег ломом. Я откидываю отрубленные ломти.
- Знаешь, - пыхтит потный Кукушкин, - я думаю, в нашей армии присягу надо принимать не с автоматом.
- А как? – говорю.
- Лучше, наверное, со шваброй, - выдыхает Паша, отхватив особо большой кусок, - или с лопатой. Их я за службу, по крайней мере, почаще автомата видел.
В стороне толпятся “тёмныё силы” – так у нас зовут гордых сынов Аллаха. Ашарапов – маленький татарин. Ему двадцать семь, он в роте самый старший. Говорит, до этого возраста его не трогали. А тут, мол, девушка бросила, на работе проблемы… Короче, он типа решил обстановку сменить и в армейку напросился. Врёт. Доттуев – кабарда из Нальчика. Самому восемнадцать, выглядит на тридцать. Но у них это нормально. Абдуллаев – азер из Петрозаводска. Папаша у него какой-то апельсиновый магнат. Или мандариновый олигарх. В общем, пристроил сынка в рассосную часть. Теперь Абдуллаев каждую неделю ходит в увал, а на вечерней прогулке орёт вместо “Россия, любимая моя..” “Азербайджан, любимая моя…”. Если так, то и валил бы в свой Азербайджан. В прошлом месяце мы с ним поцапались, из-за чего уже не помню. Еле растащили нас. Терпеть этого чёрного не могу.
Хачики давно оставили работу и что-то бурно обсуждают. Наконец, Ашарапов бросает лопату и направляется к Тихонову. Тихонова все зовут просто Тихон. Он тщедушный и щуплый малый откуда-то из-под Смоленска. Ко всему Тихон смешно картавит. Однажды у него подрезали сапоги, и он носился по казарме с криками: “Пидагасы! Вегните бегцы, пидагасы!”. Кука мечтает, что когда-нибудь Тихонов по заявкам трудящихся исполнит песню “Крылатые качели”.
В прошлом месяце, кстати, у Тихона умерла мать. В реке, говорят, утонула. Его, конечно, отпустили домой – на похороны. Я ему завидовал. Многие пацаны, думаю, тоже.
Ашарапов обнимает Тихона за плечо и начинает ему что-то оживленно доказывать. Мы с Кукой тоже прекращаем рубить снег и ждём развития событий.
- Братан, займи две сотки? – с места в карьер начинает татарин. – Я ж знаю, у тебя есть.
- Нету у меня! – артачится Тихон.
- Брось, я знаю, что есть, – гнёт свою линию Ашарапов.- Тебе что, для пацанов жалко?! Чисто на “Колу” и сухарики. С зарплаты отдам!
- Ты у меня уже занимал пятихатку и не отдал! – канючит Тихонов.
- Всё с зарплаты верну! Слово пацана! – клянётся Ашарапов. – Ты знаешь, что такое слово пацана? Если не верну, можешь мне, Тихон, в рожу плюнуть!
Естественно, через пару минут и без того некрепкая тихоновская броня даёт трещину. Положив ломик, он вместе с “тёмными силами” уходит в сторону магазина. Ашарапов по-прежнему обнимает Тихона за плечо. Мы остаёмся вдвоём с Кукой на пустом плацу.
- И девочек наших ведут в кабинет… - гнусавлю я.
- Знаешь, о чем я думаю, когда такое вижу? – спрашивает Паша.
- Ну?
- О причинах дедовщины. О том, кто в ней виноват.
- И кто?
- А такие, как Тихон. У меня дядька в девяностые под Читой служил. Крупный парень, штангист. Дедовщина у них была страшная: пацаны вены резали, карбид глотали, вешались. На всё шли, лишь бы комиссоваться. Дядя мой по кухне числился. Говорит, так его довели, что однажды взял топор и решил пальцы на руке отрубить. Только одно и остановило: подумал, как он штангу без пальцев будет держать.
Киваю:
- Ясно. Я одного не понял: Тихон тут при чём?
- При том. Дедовщина – она ведь не только в армии. И на гражданке тоже. Да и вообще – везде! Дедовщина – это не когда старший призыв унижает младший. Это когда сильный унижает слабого. Помнишь те видосы, где несколько дембелей держали всю роту?
Не помню я никаких видосов. И разговор мне этот не нравится. Ниочёмный какой-то.
- Ну.
- Думаешь, как им это удавалось? Пятерым против двадцати?
- Не знаю. Наверное, дембеля сильнее были…
- Хрен! Просто некоторые люди по своей сути - рабы! Им нравится подчиняться! Нравится чувствовать себя униженными! Для них жалость к себе – почти как секс. Такой как бы моральный онанизм. Поэтому в дедовщине виноваты не те, кто заставляет других стирать себе носки, нет. А те, кто соглашается стирать чужие носки и заправлять чужие кровати!
Ну, понятно. Карманная философия. Кука себя сильно умным считает, задвигает иногда всякое такое. Постоянно читает какие-то книжки. В досуга у нас есть “Анна Каренина”, так он и её читал. Сказал, понравилось. Не знаю. Я бы не смог – книги не люблю.
Вдруг Паша снимает шапку и достает из-за отворота две сиги. Одну протягивает мне:
- Хватит тут о грустном - смотри чего достал!
Беру подарок. Разглядываю. Это не “Ротманс”, это не “Винстон”. Это “Перекур”. От “Перекура” зубы через пару месяцев становятся чёрными, как студенты Института дружбы народов. Если бы мне предложили выбирать между деревянными опилками и “Перекуром”, я бы серьезно подумал. Но деревянных опилок у нас нет.
- Где взял? – спрашиваю.
- Неважно, - отмахивается Кука. - Там все равно уже нет. Пойдем в курилку.
Пол в курилке заплеван и усеян бычками. Садимся на лавки друг напротив друга. Некоторое время стоит молчание. Курение в армии – это священнодействие, возможность  вспомнить то время, когда сам решал, что носить, есть, говорить и делать. 
Как-то странно косясь на мои сапоги, Паша вдруг говорит:
- Вот смотрю я, Скворец, на твой левый берец и думаю почему-то о женских прелестях.
В берце у меня давно гуляет ветер. На лодыжке кожа стерлась, и в этом месте появилась узкая дырочка.
- Буду его, Кука, от тебя прятать. А то ведь согрешишь с сапогом, а мне его еще носить.
- Носить ты его не будешь. Я, как честный человек, на нём женюсь. Ищи замену.
Солдатский юморок. В войсках две темы для шуток - секс и пердёж. Шутки на другие темы не допускаются, более того, осуждаются коллективом военнослужащих.
Вдруг Кукушкин спрашивает меня неожиданно серьезно:
- Тоха, а вот ты когда на гражданку вернешься, что будешь делать?
Вопрос, по-моему, из тех, которые называют риторическими. В том смысле, что и так все понятно.
- Ммм... Ну, как водится, - говорю. – Напьюся. Сильно.
- Это ясно, - кивает Паша, - а потом?
- А что потом? Потом жить начну: работать, учиться… Девушку найду.
Кука кидает недокуренную сигу на пол и тушит её слюной изо рта. Затем добивает умирающий бычок носком сапога. В глаза мне он старается не смотреть.
- Знаешь, - как-то издалека начинает Кукушкин, - когда я в армию уходил, мой брат двоюродный – он лет на пятнадцать старше, у него жена и две дочери, обе взрослые уже – мне сказал: “Твоя страна, Паша, не оценит, что ты за неё служил”. Я потом эти слова часто вспоминал: и в учебке, когда толчки ёршиком чистил, и здесь, когда часами снег лопатой утюжил. Всё думал: страна – это что вообще? Страна – это ведь не флаг, не герб и не гимн. Страна – это люди, которые в ней живут. И она – страна эта – у  каждого своя.
- Ты это к чему? – спрашиваю.
- А к тому, - отворачивается Паша, - что, чем ближе дембель, тем чаще я себя на мысли ловлю, что не хочу на гражданку.
У меня в голове что называется разрыв шаблона. Как это можно не хотеть на гражданку? Для солдата хотеть домой – естественное состояние. Такое же, как постоянное желание есть, спать и ничего не делать.
- Не хочу, - продолжает Кука, - потому что кто меня там встретит? Друзья так называемые? Так они про меня забыли, когда я в поезд сел. За всю службу ни одного звонка! Ни письма, ни смс-ки… Даже сообщения в контакте никто не прислал! Всё мое окружение – мальчики-мажоры и девочки гламурные с розовыми телефонами. И им не понять, каково это, когда всё, что любишь, отнимают. И не объяснить никак…
- А может, - говорю, - не надо объяснять. У тебя, Паша, семья есть: мама, папа… Девушка, наконец. Которые тебя весь год ждали. Волновались, ночей не спали. Писали, звонили. Может, о них надо подумать, а не о гламурных девочках, а?
Обычно Кукушкин не такой. Обычно он весёлый, много шутит. Что на него нашло? Молчим. Вдруг сзади окрик:
- Т-а-а-а-а-к… Кукушкин! Скворцов! Целая птицеферма, я смотрю!
Мы с Кукой подрываемся с лавок и одновременно орём:
- Я!
Синхронности наших воплей позавидует даже хор Пятницкого. В курилку входит старший прапорщик Шалаев, он же Шалава. Моложавый, хотя самому за сорок. Тонкие черты лица, небольшая седина, усики. По гражданке Шалава похож на педика. По форме – на педика, надевшего форму. Как настоящий прапор, он способен продать песок арабу и снег эскимосу.
- Я… Головка от китайского примуса! – Шалава обводит нас многозначительным взглядом. – И чего мы сидим? Заняться нечем? Все задачи выполнили?
- Никак нет, товарищ старший прапорщик, - отвечает Кукушкин. – Снег убираем.
- Вижу я, как вы его убираете, - ухмыляется прапор. – А ну быстро ноги в руки взяли и на плац! Иначе оба вечером в наряд пойдёте! Дневальными! Ясно, товарищи птицы?!
- Так точно, - вяло поддакивает Кука. Я бросаю в урну недокуренную сигу, и мы с ним лениво плетёмся к брошенным лопатам и ломам…
После обеда сидим в комнате досуга. Паша как обычно читает какую-то книгу, я листаю подшивку “Красной звезды”. “Красная звезда” – это армейская газета. В ней пишут о том, что Россия сильная и могучая и что если завтра война, то мы уже сегодня всех победим. Я в ней смотрю только спортивные новости.
В досуга заглядывает высоченный и худющий младший сержант Зубенко:
- О, ребзя! Вы-то мне и нужны!
Такое начало ничего хорошего не обещает.
- Это еще зачем? – спрашивает Кука.
- Старшина сказал, нужно в лес сходить – прутьев нарубить для метёлок. Пойдёте?
Сразу за казармой у нас футбольное поле. А за полем – лес. Иногда, когда есть деньги, мы покупаем в чипке хлеб и сосиски, убегаем туда и устраиваем импровизированный пикничок – маленькое напоминание о гражданке среди армейской рутины. Пойти в лес “по дрова” – неплохой вариант закосить от действительно тяжёлой работы.
- Конечно, пойдем! – отвечает Кукушкин. – Только мы со Скворцом? Или ещё кто с нами?
Зубенко усмехается:
- Будет вам помощь. Золу с собой возьмете?
Зола – это гвардии рядовой Вова Золин. Вова у нас из города невест Иваново (города шалав, как он сам говорит). Росту в нем чуть меньше, чем метр с кепкой.  Вовчик любит рассказывать, что по какому-то там тесту у него стрессоустойчивость – девяносто два процента. Странно, что не сто. Парень он настолько тупой, что ни расстроить, ни напугать его, по-моему, нельзя. Однажды Золин целый день просидел в курилке, чтобы не идти в казарму – думал, там в наряд поставят. Всё свободное время Вовчик зависает с телефона на сайтах знакомств и кадрит некрасивых тёлок. Короче, как сказал про него Паша: “Золин – наше маленькое посмешище”.
- Обязательно возьмём! – хохочет Кука. – Вовка – это наше всё!
Золина мы подбираем у тумбочки дневального. Накидываем бушлаты, хватаем в каптёрке топорики и двигаем в лес. Когда казарма скрывается из виду, Вова достает из кармана телефон и начинает очередную любовную переписку. В лесу мы втыкаем топоры в ствол ближайшей сосны. Паша падает на какой-то пень, вытягивает ноги и командует:
- Привал! Обратно только к ужину. Так что, парни, располагайтесь, чувствуйте себя как дома… - Кука сладко зевает, потягивается. - Но не забывайте, что вы ни хрена не дома.
Мы с Золиным садимся на поваленное дерево. Где-то вдали мартовское солнце медленно тонет в зеленом лесном море. Вовчик тычет мне свой тельчик с фоткой какой-то бальзаковской тётки:
- Гляди с какой вчера познакомился. Как тебе?
Присматриваюсь. Обычная пергидрольная разведенка: из тех, что вечно борются с целлюлитом, а целлюлит их вечно побеждает.
- Вова, ей лет-то сколько?
- Тридцать четы-ы-ы-ре, - смачно протягивает Золин.
Безуспешно давлю ха-ха. Кука за моей спиной никак не может совладать с приступом кашля.
- Окстись, Вован! – пытаюсь выглядеть серьезно. - Она ж тебе в мамки годится!
- Ты че! – оскорбляется Вовчик. – Не баба – огонь! Хочет меня!
Золин смотрит на меня и Пашу с сожалением, как на убогих:
-    Ладно, пацаны. Пойду позвоню ей – порадую! Она там ждет, волнуется…
Когда ивановский донжуан скрывается за деревьями, мы с Кукой перестаем сдерживаться и  начинаем счастливо ржать.
- Да-а-а-а… - отсмеявшись, глубокомысленно роняет Кука. - Вовка у нас, оказывается, любитель женщин, которым за.
- Ага, - говорю, - и ему на это, по ходу, глубоко по! Вовин папа, видать, вообще сразу две вещи сделал: и сына родил, и дерево вырастил.
- Ладно, - потягиваясь и зевая, изрекает Кукушкин, - это все, конечно, хорошо, но, как говорится, делу время, а поспать тоже нужно хотя бы час.
Он деловито срубает с ближней к нам ёлки несколько разлапистых веток и кидает их на землю. Сложив ветки друг на друга на манер постели, Паша аккуратно укладывается на них, натягивает на голову капюшон бушлата и уже чуть слышно шепчет:
- Спокойной ночи.
Спустя пару минут его мерное посапывание переходит в храп, похожий на звук работы тракторного движка. Я понимаю, что Кукушкин заснул.
Нужно развести костер, чтобы согреться. Собираю в охапку относительно сухие ветки и скидываю их в кучу. В кармане завалялись какие-то бумажки. Достаю одну из них, поджигаю и кладу среди веток.  Через некоторое время огонь занимается. Я присаживаюсь перед костром на корточки и протягиваю к нему ладони. Теперь хорошо. Теперь можно жить.
Мне вспоминается присяга. Был солнечный августовский день. Я стоял в передней шеренге и сжимал потной рукой цевье автомата. Еще недавно веселый и крепкий, за месяц службы я превратился в развалину: сильно похудел, не мог ни разу подтянуться на перекладине, в беге был одним из худших. Кожа у меня на ступнях пузырилась, на лодыжках кровоточили мозоли. Парни выходили из строя и читали в красной книжке про любовь к Родине, а я искал глазами в толпе приехавших родственников мать и сестру. Искал и, наконец, нашел. Мама улыбалась мне, но было заметно, как сильно она постарела за этот месяц. Не выдержав, я заплакал прямо в строю. Уже потом, когда нас отпустили в увольнение, идя по городу рядом с матерью, я поймал себя на мысли, что стараюсь попадать с ней в ногу…
Из леса выходим затемно. Впереди семенит Вовчик с огромной охапкой прутьев, скрывающей его с головой. Сзади тащимся мы с Кукой. Паша как старший по званию идет налегке, я для приличия несу пару веток. Дедовщина в действии, так сказать. У казармы никого нет, и только в курилке сидит одинокий Зубенко. Увидев нас, он начинает ржать:
- Эй, пацаны! Где Вовку-то потеряли? Это что за куст ходячий вместо него?
- Это не куст, - говорю. – Это леший. Вот, проводить нас согласился.
Зубенко с улыбкой смотрит на палки у меня в руке:
- Ты, Скворец, надорваться-то не боишься? Может, ребят из казармы позвать? Они помогут, дотащат…
Изображаю из себя оскорбленную невинность:
- Спасибо, конечно, товарищ младший сержант, за предложение, но я привык стойко переносить тяготы и лишения воинской службы!
Хохоча и перекидываясь шутками, мы уже вчетвером идём в казарму. День, по сути, закончен. Впереди ужин – бикус и рыба. Затем личное время. Большинство пялит телек в досуга, некоторые читают. Качки бегут в спортзал, калечи наоборот – в санчасть. Кто-то пьет чай, кто-то сидит с телефона в контакте. В девять часов обязательный просмотр программы “Время”. После – вечерняя прогулка. Десять кругов по плацу с неизменным исполнением песен “У солдата выходной…” и “Россия”. Вечерний туалет: умывание, чистка зубов и отправка естественных нужд. Телесный осмотр: все стоят в проходе с голым торсом – вот, смотрите, товарищ старший лейтенант, мы хорошие, никто не подрался, никто не долбит по вене.
Наконец, звучит голос дневального:
- Рота, отбой!
Это моя любимая команда. Ей я готов подчиняться беспрекословно. Падаю в постель и с головой укрываюсь одеялом. Свет гаснет. По спальнику проносится шепоток. Одни болтают с соседями по кровати, другие лезут в тумбочку за книгой. Многие вытаскивают телефоны.
Я смотрю в окно. Холодные звёзды пытаются выколоть мне глаза своими голубыми иглами. Вот и ещё один день прошел. Завтра будет такой же. И послезавтра. И через неделю. И через месяц.
В технаре - курсе на втором - мы на литературе проходили книжку про зэков: они там все время чего-то строили, и это всё был как будто один день. Я её не читал – так только краткое в Нэте пролистал. В конце там зэк, который это рассказывал, говорит: было у них таких дней несколько тысяч - и все одинаковые.
Каждую ночь, лежа в кровати, я вспоминаю эти строчки. Вот и еще один день прошел. И еще один. И еще.  Таких дней, как сегодня, в моей жизни будет ровно триста шестьдесят пять.
А потом я вернусь домой.