Есть только музыка

     Есть только музыка. Мы – просто застывшие её слова, её улыбки. Её щиколотки, обрызганные дождём, взбегают по невидимой лестнице наших чувств, наших крылатых часов. Так уютно парить в её лёгкой, тончайшей смерти.
     Поля с торфяниками. Дорога, растворяющаяся в горизонте. Её преграждают сколоченные из жердей ворота, словно вырванные из контекста, не поддерживаемые под руки, по бокам, никаким забором: просто одинокие ворота на одинокой дороге, в бескрайнем поле. Декорация из вестернов или «Унесённых ветром». Эта отрешённость и спокойствие скрывают на самом деле бешеный сердечный ритм головокружительных сюжетов, стрельбы, предательства, неутолённой и неутолимой любви… Все гулкие безумные перипетии заканчиваются в горле неба, протяжным отголоском…
     Таким же, как плач ослепшей, изодранной в клочья юности. Девочку, которая танцевала, которая читала ему «Песнь Песней», повзрослевший Лапша изнасиловал на заднем сиденье автомобиля… Однажды в Америке… А пелеринка чуда осталась. Я глажу холодные засовы двери того помещения, где она репетировала. Она закрылась от грубости, драк, падения, гибели. Музыка играет. Её светлые слёзы падают мне в ладонь.
     Где это было? Когда? Почудилось? Прозвенело?
     Самое неуловимое – остаётся. Как великая возможность времени, его мелодии.
     Линейная история. Фрагменты линейной биографии, её нитеобразная протяжённость.
     Я могу шагнуть хоть куда.
     Ветра запутались в «путанке», в колючей проволоке вдоль высоченного забора. Через определённое количество метров и по углам – вышки с вооружёнными «калашами» часовыми. Покоробленный асфальт плаца, где проходят построения и поверка. Весёлые маленькие камешки – осколки необъятного мира. Два трёхэтажных барака, каждый тоже обнесён забором. Эскиз памяти и всевластия замороженной на годы страсти.
     И несмотря ни на что – молодость, её надежды. Член, бесполезный, но звенящий порой от напряжения, как струна. Редкие, контрабандой «протянутые» с воли порножурналы. Томик Ницше. Элегантное, в чёрной обложке, тонкое, но большого формата издание Бродского. Книжки разрешено передавать. В «локалке» – турник, несколько нехитрых спортивных снарядов, сделанных руками самих зеков. В обособленной промзоне есть всё: и сварочный аппарат, и куча всякого железа. Гриф штанги мокрый от дождя, а в небе уже вымпелы солнца сквозь белёсые облака. Крики, возгласы, взрывы хохота. Уныние разводить возбраняется.
     По прибытии сюда, ещё до распределения по отрядам, в отдельном приёмнике смотрели телевизор. Уже бывалый сиделец Гена Рычков, простой поселковый мужичок лет сорока – мой товарищ.
     – Чё за фильм?
     – Да этот… как его… «Трактир на Пятницкой»!
     – Аа, точно: я смотрю – что-то знакомое! Про Пашку Америку?.. А чё, прикольный… Дыбанём.
     Глядя в экран, я  думаю о бесконечных годах неволи впереди – и всё сжимается внутри, как в предынфарктном состоянии. Мечтаю, что вот когда-нибудь потом-потом-потом, бескрайние пространства времени спустя, уже на воле встретимся с Генкой, включим это же кино, безмятежные и беззаботные, заварим чайку. Выпьем, может быть. Такое же солнце будет сиять разбито в стёклах – но чуть-чуть не такое всё же…
     Через двадцать лет. Один. Знакомые кадры. Всё застывает зеркалом невыплаканных слёз: так безумно жаль всего – себя, своих родных, своей жизни… Где этот Рычков сейчас? Жив ли?

     Разухабистый рык:
     – ****во, на колени!!
     Наш «смотрящий» за бараком. Нажрался опять со своими приближёнными, как свинья. Свита, но более вменяемая, сопровождает его. Мухамед – «погоняло» такое – любит под градусом покуражиться, построить, подрессировать «краснопузых». До обиженок, конечно, не опускается. Всплески ударов, приглушённые звуки, напоминающие передвижения стад сквозь заросли прерий: животные, хаотичные, пугливые. Ночь, но мало кто спит ещё из арестантов.
     В центре этой истории мой хороший знакомый, товарищ – Сергей. Сергей не маклевал, т.е. не делал чётки, не мастерил из проволочек и других украшений красивые рамки для фоток, иконок. Не вырезал нарядные нарды. Но его «лагерная профессия» тоже была нужна и неплохо «оплачивалась»: чай, сигареты у него практически не переводились. Он витиеватым почерком подписывал, оформлял роскошно почтовые открытки, которые «уги» отсылали домой на праздники: родным, жёнам, любимым. Сергей не старался быть на виду, голос имел тихий, спокойный. Крутолобая, с большими залысинами голова его чем-то напоминала величественный череп Сократа.
     Этой ночью он сидел спокойно в каптёрке дневальных, где горел яркий свет, работал. Фломастеры, прочие принадлежности были раскиданы по чистой, испещрённой геометрическими узорами клеёнке стола.
     И тут, как назло, – эта гульба шпанюков! Кто им запретит?.. «Это чё тут ещё за хрен с горы??!..». В пьяном мозгу разошедшегося Мухамеда, спустившегося к нам на этаж, перещёлкнулись контакты прямолинейного силлогизма: каптёрка – значит дневальные, дневальные – значит «красные»! Загрубить мужику, тем более ударить безо всяких оснований, блатной, в каком бы ни был состоянии, не посмел бы: этого не понял бы никто. Но до него просто не дошло, что сидящий за столом, подписывающий очередную открытку Серёга – мужик, «чёрный». Лично, близко они знакомы не были. Сергей-то, конечно, знал, кто перед ним.
     Слово за слово – они сцепились. Когда подоспела блатота, более мелкие сошки, с объяснениями, что, мол, Мухамед, окстись, ты гонишь, это «свои», – было уже поздно. Серёга в пылу ругани и драки «взял на калган» своего и впрямь не совсем русского, худощавого оппонента. Пробил своим крепким лбом тому в переносицу.
     Ударил Смотрящего!
     Бах: токката и фуга ре минор, особенно в современной обработке. Её взрывные волны света, восторга и отваги – вот что это было! Это был Поступок. На который способен далеко не каждый.
     «Кипиш» наутро поднялся невообразимый. «Качалово» в полный рост. Активные перемещения, через окна второго этажа, с помощью строп, из нашего барака в соседний, где жил смотрящий за лагерем, – и обратно. Через что пришлось пройти Сергею, отстаивая свою правоту, и представить трудно. Ведь в «словесных тёрках», когда каждое твоё слово может быть переиначено и перетолковано на различный манер, когда на тебя набрасываются и шпыняют со всех сторон, блатные «собаку съели». Тем не менее, по сути, «спросить» с Серого было не за что: он постоял за свою честь, не дал себя унизить. Как говорится: Мужик – Имя святое. Одна из наипервейших заповедей Людского хода… Надо отдать должное человеку, бывшему на то время ответственным за зоной. Я знал его лично: сидели ещё на следствии в одной камере в хабаровском СИЗО. Это был довольно молодой, но башковитый, с сильным характером и большим сроком, справедливый парень. По совпадению – тоже Сергей.
     Мухамед не успокоился, Пустил в ход интриги, запугивания, собирал сходняки мужиков отряда. И нашёл-таки, к чему прикопаться, уже за другое и не столь уж существенное. С Серёги спросили. Ударили несколько раз хорошенько так по лицу. Но тотальной расправы, о которой мечтал его враг, не случилось. Сергей так и остался в кругу мужиков, порядочных.

     Еду в трамвае. Он вихляется на повороте. Солнце, делящее салон пополам, переползает на мою сторону, бьёт сквозь стекло в лицо: не очень приятно.
     Ничего не осталось от моего «уголовного» прошлого: ни портаков (татуировок), ни фени в разговоре. Никто по мне ничего такого и не подумает. Общения ни с кем «оттуда» уже почти не поддерживаю – с годами всё меньше и меньше.
     – Здорово, …! – у меня, конечно, тоже была «погремуха». Оборачиваюсь. Бог мой, Буня!.. Мало изменился: такой же подтянутый, щеголеватый. Светлые волосы аккуратно подстрижены. Он был довольно уважаемым в своей среде карманником – теперь просто водитель автобуса.
     Вышли на одной остановке, разговорились. Повспоминали. Между прочим слышу:
     – Ты Мухамеда-то помнишь?
     – Ну а как же! С Серёгой К. ещё у него рамсы были.
     – Вот-вот… Так вот представь себе… У него ж практически свободный ход был везде. И как-то раз Шапа, ну этот, шнырь штабной, убирался там, а у Хозяина дверь была приоткрыта… Короче, оказалось, что Мухамед уже много лет, ещё с Централа, шпилит на мусоров, сливает им всю информацию о передвижениях в лагере и на воле среди Людей. А знал он немало, ему доверяли. Когда его на отряде прессанули как следует, он сам всё выложил, признался. Сука какая, прикинь! А такого стремилу из себя корчил. Ну, оторвались на нём конкретно! Принесли его в ЗУР без сознания, синего всего, бросили на нары… Но оклемался. Так при штабе потом и остался, в зону уже боялся выходить!..
     Трудно было поверить… Хотя…
     Как-то смешалось всё, и сложно было разобраться в своих эмоциях. Порадовался ли я услышанному? Да. Позлорадствовал ли? Тоже да. Это называется – справедливость. Урод хренов… Но торжественного баховского заключительного аккорда, величественного и грандиозного, не прозвучало в душе.
     У Сергея тоже не очень-то сложилось на свободе. С каждым годом, мы встречались изредка, он выглядел всё пообтрёпаннее, сутулее… Потом и вовсе затерялся его след.
     Мы отыграем. И наступит тишина. Но она будет состоять из кусочков боли, трепета любви и чистых сожалений. Из отголосков мужества героев – и скрипичной нелепости их помрачневшей судьбы. Из Тебя… кто бы ты ни был или ни была – к кому я обращаю свои слова.