Цыганская кровь

- Шу-рик! Шу-ри-и-ик! – Неслось над раздольным лугом. Крик доносился с тропинки. По ней, поднимая клубами пыль,  мчался старенький велосипед. Невысокий сухощавый мужичонка  лет сорока перестал косить, аккуратно приподнял  литовку, с прищуром всмотрелся из-под руки в мчащийся велосипед, пытаясь разглядеть кричащего, но в  пыли велосипедиста не было видно. Наконец, когда велосипед спустился с пригорка и долговязая фигура на нём стала различима, Шурик узнал во мчащемся Тимофея, сына почтальона. Резко затормозив, Тимофей, едва отчихавшись и отдышавшись, выпалил скороговоркой:
– Тамарка твоя ругается: кроли не кормлены, воды на поливку нету, дуй домой, я не сказал, что ты здесь!
         
         Шурик  неторопливо огляделся: накосил достаточно, но нужно бы и ещё добавить, пока погоды стоят. Клевер для кроликов он успел собрать и натолкать в два тугобоких мешка, выглядывающих из коляски синего с желтой полосой мотоцикла.
– Вот ты скажи мне, Тимоха, почему бабы кричат и ругаются, когда тверёзые, а мужики тольки когда выпьют. Знаешь? – неторопливо философствовал Шурик, аккуратно обтирая косу пучком травы, словно и не слыхал тирады Тимофея.
– И почему же? – Разинул рот Тимоха.
– Дык сущнисть в кожной сидит, и называется она, Тимоха, лярва.   
– Как ты сказал, дядь Шурик? Лярва?
–Да, Тимка, в кожной бабе лярва сидить. Чем баба крикливее, тем её лярва больше, злее. Будешь жену выбирать, выбирай с маленькой лярвой. Так прямо сразу у её родичей и спрашивай: ваша с большой лярвой или с маленькой?
– Да ну тебя, дядь Шурик! Вечно ты со своими шуточками!
 Тимка от возмущения лягнул шину велосипеда ногой, вытер взмокший лоб, звякнул звонком и умчался прочь. А Шурик принялся собираться домой.   
          
        Жили Гицаревы справно и дружно. Вполне счастливая деревенская семья с двумя ребятишками, белобрысым,  в отца, сыном и смуглой, в мать, дочкой.  Большой,  на два входа, дом первыми в деревне кирпичом обложили, летнюю кухню справили, всё культурно. И с коммерческим подходом: своя пасека есть, потому как колхозное гречишное поле рядом. Корова и тёлка, и поросята, и кролики, куры и гуси, ясно дело.  А сейчас вот деревенское ноу-хау, нутрий, разводить начали: шкуры-то подороже, чем  кроличьи будут. Шурик  в колхоз ездил узнать, что да как, где скорняк работает и сколько за выделку берёт? Скорняк в колхозе был, но запойный, просветления не дождёшься, опять же каждый запой скорняка вызывал очередной скачок цен на выделку шкурок. Типа: старой цены  не помню, а водка в сельпо уже подорожала. А что в деревне конвертируемая валюта? …На пятой попытке икающего скорняка выговорить эту фразу Шурик понял, что тонкости дубильного дела придётся осваивать самому. Почесал затылок и отправился восвояси. Тёплое какое слово и непонятное: отправиться можно в поход, в дорогу,  можно гулять во саду и в огороде, а где эти самые «свояси»? Но уж больно слово тёплое, словно круглое, как и его Тамара. В деревне над ними посмеивались: «Шурик и Тамарочка, кулик да гагарочка». А то ещё: «Мы с Тамарой ходим парой…». И обидным было в том только подростково-мальчишеское «Шурик» об отце семейства, у которого и дом полная чаша, и сено всегда в копёнках сушено, и хозяйство налажено, и сын вот-вот женится…А приклеилось – не оторвешь: Шурик! Насмотрелись фильмов об очкастом интеллигенте, на которого Шурик и впрямь смахивал белобрысостью,  простотой душевной и добротой.  Понимая, что его пожизненно будут сравнивать с героем фильмов Гайдая, Шурик старался «держать марку»: журнал «Наука и жизнь» выписывал регулярно, ходил с ним к почтальону, чтобы обсудить роль науки в жизни современной деревни. В общем, своё сходство с обликом интеллигентного персонажа старался поддерживать, но как-то не задалось…Попивал он частенько, а в подпитии хватал гармошку и бродил по селу, то задирал соседей, то пускался в присядку, от души выкрикивая матерные частушки, в которых чаще всего упоминалось имя Тамара.
Именно жена, по мнению Шурика, виновата в его запоях, ими он протестовал против жестоковатого норова и контроля супруги, крупной, тяжёлой на руку, высокой, на полголовы выше мужа, громкоголосой Тамары.

        В молодости тоненькая, со смоляными цыганскими кудрями и пронзительным взглядом, Тамара очаровала Шурика на деревенской свадьбе. Запела-зачастила лукавую частушку о кудрявом гармонисте, улыбнулась широко  да заглянула парню в глаза, и он пропал-утонул в омуте её сияющих очей вместе со своей гармошкой. А когда низким бархатным голосом завела Тамара  печальную цыганскую песню, вышла в круг, обернув плечи узорной шалью с бахромой, и, поводя плечами, закружилась, плавно изгибая руки-крылья,  небрежно играя тонкими сухими запястьями в танце, размахивая подолом цветастой юбки, волнами плывущей у её ног, понял парень, что от судьбы не уйдёшь.

«Ты забери меня с собой,
Мне не надо доли кочевой.
Ты забери меня с собой,
Я желаю быть с тобой», –

Задумчиво пела Тамара, заглядывая из-под опущенных ресниц в самую душу, поворачивалась, встряхивая кудрями, и вновь мерцали сквозь ресницы колдовские её глаза. Огоньками горели алые зёрна бус на гибкой шее, серебром и золотом мерцала узорная шаль, окутывая узкие плечи:

«Ты забери меня с собой,
Я желаю быть с тобой», –
Слова старинной песни буквально пропечатались на лице у простодушного парня, потому  сидящий рядом  Пётр Степанович, агроном и вообще толковый мужик, толкнул  его локтем и погрозил пальцем, посмеиваясь: 
– Огонь девка-то! Смотри не сгори!
– Как её зовут? Откуда она такая?
– Тамарой зовут, из Рудни они, приглядись, отец с матерью слева, напротив окон сидят, у матери имя цыганское, Зоряна, наши бабы её Зойкой зовут, видишь, черноглазая, с голубыми бусами вокруг шеи.  Отец от матери по правую руку, Иван Петрович, работает на МТС, пасеку держит.  Мужик строгий, так что шутить или ещё чего и не мысли. Бабка Тамары была цыганкой, но влюбилась в простого русского парня  и удрала из табора. Приехали они в соседнюю деревню издалека и никогда не признавались, откуда, потому что боялись, что найдут их цыгане и мстить будут.
С того самого вечера Шурик всегда был возле Тамары, улыбчивый и надёжный, жилистый  и работящий, подставлял плечо,  если была нужна помощь, умел радовать первыми цветами или фруктами, добрыми шутками и ароматными лесными ягодами. От работы не бежал, на печи не лежал, трудился в колхозе трактористом,  на лето в строительную бригаду нанимался, мечтал построить свой дом, большой и красивый, чтобы «всё было культурно».  Заработать Шурик умел и частенько привозил из города красивые подарки для Тамары: духи, перчатки сеточкой, капроновые чулки и шоколадные конфеты в ярких коробках.  Провожая домой после танцев,  смотрел на девушку влюблёнными глазами и часто повторял:
– Тамарочка, ягодка моя, ты только на меня смотри, смотри и улыбайся, а я тебя никогда даже словом не обижу.
И жили они счастливо, и двоих детишек нажили,  пока не стала Тамара  добреть,  матереть и телом, и характером, а деревенские не начали посмеиваться: «Околдовала Шурика Тамарка, цыганская кровь». Шурик обычно отшучивался,  балагурил и с друзьями-доброхотами и с ворчливой Тамарой легко справлялся с помощью шутки-прибаутки, на которую был мастак. А она, как и в юности, смешлива была и отходчива.

    Но однажды Шурик-таки решил изменить ситуацию, не стал шутить, как обычно, а, приняв для храбрости, рявкнул в ответ и пристукнул кулаком по столу, чтобы доказать, что хозяин! Тут и нашла коса на камень, потому что  Тамара тоже стукнула! И кулак у привыкшей к тяжелому труду хозяйки большого огорода, двух коров и бычка, трёх поросят и прочей живности, наравне с мужем сено заготавливающей для всё тех же двух коров, был не по-женски крепок. И глянула она пронзительно,  и голосом тяжёлым ответила, как отрезала:
– Кто хозяин? А хозяин не тот, кто пропивает, а тот, кто добро наживает! И тяжёлую чугунную сковороду с печки на себя потянула. И вёдрами пустыми громыхнула на всю хату.
Что под горячую да тяжёлую руку Тамаре лучше не попадать, – хорошо было известно и бычку Борьке, и самому Шурику, и даже сыну их Кольке! Потому затаились после этого грохота кошка под лавкой, собаки во дворе и  гудливые мухи на открытом окне. А Шурик глаза опустил, замолчал и пошёл во двор покурить, но простить себе этого не смог, загоревал, ещё сильнее похудел и осунулся, а в доме с той поры стало как-то прохладнее. Но, стоило жене глянуть на него пристально, Шурик терялся, уступал, позволял верховодить, сносил долгие упреки в пьянстве, в том, что «страмоту разводит на людях», терпел, пока после очередной порции  нотаций не срывался вновь…
Вся деревня оказалась вовлечена в замкнутый круг их драматически-комичной истории.  Одни пытались Тамару образумить, чтобы помягче была, другие настои приносили, телефоны клиник и кабинетов подсовывали, чтобы избавить хорошего мужика от пьянства, но ничего не помогало: Тамара больше недели в роли ласковой и нежной супруги не выдерживала, а Шурику не удавалось больше месяца продержаться трезвым.
Бабка Ульяна как-то пришла к Тамаре под вечер по-соседски. И запела-запричитала возле окна:
– Тамарочка, доброго тебе вечера. Ты всё трудишься, не присядешь за день. Отдохни, поговори со мной. Расскажи, как у тебя помидоры поднялись так сильно?  Чем поливаешь? Мы же в одно время сажали. Твои, гляжу, как дубки крепенькие, высоченькие, а мои чахнут…Или сорт какой особый? Или слово какое знаешь?  Вона у тебя и муж, когда не пьёт, шёлковый, покладистый, работящий, ни словом не обидит, не гуляет, как некоторые, всё у него ладится. А что пьёт, так кто не пьёт, тот гуляет да бьёт. Пусть уж лучше попивает, но не забижает, правда, Тамарочка?
Тамара прибиралась на просторной веранде. Большую часть долгого летнего дня проводила она здесь: подойник и чистые марли, миски и ведра для животных, – все под рукой. Вечером обязательно нужно всю посуду прибрать, помыть-просушить, к утренней дойке и к первому кормлению прочей живности приготовить. И тёлка уже с улицы мычит, видно пить захотела, пора заводить домой.  И не до разговоров ей было, она и прежде не любила вечерние посиделки словоохотливых соседок, а сейчас, когда что-то у них с Шуриком наперекосяк пошло, ей и подавно не до них…Но всё же нехотя улыбнулась Ульяне:
– Добрый вам вечер. Сейчас выйду, баб Уля. Обожди.
А Ульяна не унималась:
– Счастливая ты, Тамарочка, живёте, как в песне: льётся всё в дом, и сытно в ём. И спится вдвоём.
Разогнулась Тамара от своих мисок, вёдер да плошек, медленно пошла на соседку высокой грудью, подбоченясь. Весело зачастила, с улыбкой, сверкая зубами и угольно-чёрными глазами, словно и впрямь цыганская кровь в ней заиграла-заговорила:
– Так тебе о рассаде рассказать или о том, как с мужиком спать послаще? Никак кого приглядела, баб Уля? Давай-ка признавайся, а то помидоры, помидоры…Есть у меня секреты, есть.
И без единой  паузы выдала оторопевшей бабке об индийской книге с картинками, об афродизиаках и ароматических маслах, о секс-шопах и ролевых играх….Всё-всё, о чём ей городская подружка при встрече на ушко шептала-рассказывала-советовала, чтобы с Шуриком веселее было, дети-то выросли, самое время…
Видно не с той ноги встала Тамара, не её день это был, потому как не унялась она, а ещё и дверь на веранду распахнула пошире перед остолбеневшей соседкой:
– Заходи, милости прошу. Мой сейчас придёт, так мы ещё и покажем-продемонстрируем, так сказать, подсобим и словом, и делом, по-соседски.
Плюнула бабка Ульяна прямо на порожек, развернулась молча и пошла прочь, но, уходя, оглянулась-таки на Тамару:
– Хорошая ты хозяйка, Тамарка, а как баба, – дура дурой! Гляди, наревёшься ещё, хорошего мужика беречь надо, а не губить! Баб в деревне много, уведуть! Как пить дать уведуть Шурика от тебя-стервозы! И не приходи тогда плакаться, не пушшу!
С тем  и ушла старая да как в воду глядела…

* * *
Возвращаясь из райцентра на электричке, Тамара с дочкой Дашей везли домой приветы и подарки, а также продукты, которых в их деревенское сельпо  не завозили: сосиски, зефир, красную рыбку, которую сын солил собственноручно по собственному рецепту, сырокопчёную колбаску, пахнущую на весь вагон.
 Сын Тамары и Шурика Николай работал на большом заводе, разбирался в сложных механизмах, вечерами приносил домой чертежи, разглядывал их, поправлял на компьютере  и подолгу разговаривал по телефону, произнося сложные и такие умные слова, что у матери дух захватывало от восторга и умиления.  Тамара приезжала к сыну один-два раза в месяц, не давала его небольшой квартирке превратиться в холостяцкую берлогу, бралась то окна помыть, то пыль за диваном и на шкафах влажной тряпкой убрать, то одеяла с подушками просушить и вытряхнуть. За разговорами о его успехах и проблемах успевала готовить обед, гладила, а иногда штопала постельное, носки да рубашки вместе с дочкой, а вечером он приглашал их то в кино, то в уютное маленькое кафе недалеко от дома. Тамара всегда волновалась перед этими вечерними выходами:  стеснялась своей полноты, натруженных рук с покрасневшими, одутловатыми и загрубевшими пальцами, широкой  юбки и воскресной кофточки, которая так и топорщилась на груди, стеснялась гребня в зачесанных наверх волосах и стареньких алых бус на обветренной до красна крепкой шее. В кафе она обычно сидела, чинно поджав губы, почти ничего не ела, только улыбалась смущённо да краснела лицом и полной шеей, слушая, как звонко тараторит, сыпет вопросами Даша, которая мечтала поскорее закончить школу и тоже приехать в город учиться, тем более брат здесь, поможет, подскажет, не страшно!
А в кино Тамаре очень нравилось, в темноте зала она то и дело звонко смеялась, прикрывая рот ладошкой, не отрываясь следила за сюжетом и поражалась нарядам, причёскам и манерам героинь, представляя себя на их месте, словно примеряя к себе их жизни.
В тряском вагоне электрички вспомнилось ей, как в молодости они с Шуриком тоже ходили в кино, в вагон-клуб, который приезжал на станцию раз в неделю. Шурик терпеливо ждал её под окном, немного смущённый, в накинутом на плечи пиджаке, в новых, почти негнущихся ботинках, часто с флакончиком нежно пахнущих духов, с конфетами или пряниками по такому поводу. А Тамара намеренно затягивала сборы, лишний раз расчёсывала рассыпавшиеся по плечам  непослушные кудри, оглядывала себя со всех сторон в большом зеркале, маленькими щипчиками брови ровняла-вытягивала, выщипывала лишние волоски, чистым платочком натирала своё единственное колечко, пылинки-волосинки с подола и с рукавов тщательно обирала, узкие лодочки на маленьком каблучке полировала:
– Пусть подождёт, нечего баловать!
Стройная и гибкая в молодости , Тамара в любом наряде хороша была, стоило ей только улыбнуться, сверкнув зубами, полыхнув черными с поволокой очами, качнуть станом. Тогда её коралловые бусы горели рябиновым пламенем, в тон алой помаде, маленький тюбик которой вместе с тоненьким маминым колечком и бабушкиными дутыми золотыми серьгами хранился в резной шкатулке.
Почему вспомнила она об этом сегодня, придерживая пакеты с продуктами, вдыхая запах копчёной колбасы и красной рыбки домашнего посола? Почему загрустила о том, что давно уже не ходят они с Шуриком в кино? А ведь могли бы и в клуб колхозный  пойти, и вдвоём сына проведать, а то просто поехать в райцентр! А помад сейчас каких только нет! Тамара вгляделась в своё отражение в вечернем окне:
– Тётка тёткой! Лицо круглое, собой толстая, с 46 до 54 размера добралась. Куда уж дальше! …И почувствовала, как  смутная тревога сжала сердце.
Сойдя с электрички, утомленные поездкой, нагруженные пакетами, шли они медленно, не спеша вдыхая вечерний воздух, свежесть травы, уже покрытой росою, ощущая ласковые касания стихающего ветерка, перелетающего от дерева к дереву, словно выбирающего берёзку погуще на ночлег.
–  Мам, а давай на следующие выходные я подольше в городе побуду, хоть на денёк задержусь, можно?
–  Нет, доча, не спеши. Не время. На огороде работы много…
– Опять ты о своём огороде! Мы и сегодня могли ещё в кафе сходить, а потом последней электричкой приехать, как собирались. Почему ты передумала?
– Могли, конечно, только что-то мне неспокойно, тревожно. Может отец приболел, может случилось что, не знаю…А огород не мой, а наш. Все, с Николаем вместе, с него кормимся.
За разговорами дошли мама с дочкой уже почти до дому, по соседней улице шли, мимо хаты Нинки  Москвички. Муж её лет пять назад в столицу подался на заработки, за длинным рублём, где и пропал бесследно. А худющая  рыжая Нинка погоревала, конечно, в столицу к знакомым даже съездила на поиски пропавшего в погоне за длинным рублём мужа, но скоро вернулась, без мужика, зато в новых, длинных, выше колен, сапогах. И с бизнес-планом: стала Нинка командировочных на постой пускать. Кто в колхоз приезжает по служебной надобности, того  привечает, завтраком кормит, комнату отдельную отвела, обоями импортными оклеила, пластиковые окна поставила, круглые фонари на низких блестящих ножках в саду установила. Бизнес, в общем, шёл у неё успешно. И рыжеголовый пацанёнок трёх лет за Нинкиной юбкой уже бегал, то ли бонусом к успешному бизнесу, то ли любовь приключилась, кто знает. Ребятёнка Нинкиного жалели, Тамара даже ругнула себя, что не привезла ему в этот раз никакого гостинца, с облегчением заметила, что нет мальца ни на улице возле дома, ни на заднем дворе, где в сумерках виднеется синий мотоцикл с коляской.
«Никак гость у Нинки сегодня», – подумала Тамара, слушая щебетанье дочери о планах на следующие выходные…
…И только в своём доме, обнаружив орущую на лугу тёлку, мечущихся в клетках голодных кролей и отсутствие мужа в хате, а его мотоцикла под навесом, поняла Тамара, что  права была бабка Ульяна, ой, права! И не зря щемило сердце с утра! Дура-дурой ты Тамара, как баба! Запустила себя, ой, запустила! Раскоровилась да расплылась от самомнения, от уверенности в своей силе и хозяйственности. А рано обрадовалась, ой, рано! Вот она беда, – отворяй ворота!
И снова взыграла в Тамаре цыганская кровь! Вынесло её из хаты, словно порывом ветра, сама не заметила, как взлетела на высокое Нинкино крыльцо, рванула дверь на себя, но заперта оказалась дверь изнутри. Кинулась тогда Тамара на задний двор: так и есть! Стоял там мотоцикл Шурика, синий с жёлтой полосой. Рванула она крепкой рукой штакетину из забора раз-другой, выломала-таки её на третий раз,  а потом и давай штакетиной по окнам охаживать, с криком, с воем:
– Лю-у-у-ди! Глядите люди, как  кобель-то мой ненасытный забавляется! Все глядите, каку новую гармошку сабе на стороне прикупил! А чтобы виднее вам было, я подсоблю, стёклы-та крепкия, двойны-ы-я, не видать!
И лупит по окнам штакетиной, криком да грохотом народ вокруг хаты собирает:
– Выходи, Нинка, выходи, зараза! Я тебе весь твой бизнес план щас  пересчитаю, змея подколодная!
А зараза Нинка тихохонько в хате сидит, как мышка, ни звука, ни скрипа!
Крепкими оказались стеклопакеты, не взяла их штакетина,  но не унимается Тамара, полетели комья земли да штакетина в фонари, мерцавшие в сумерках, и брызнули осколками взорвавшиеся матовые шары, словно фейерверк. И только после того, как последний, пятый садовый фонарь взорвался и лопнул, словно мыльный пузырь, скрипнула-таки входная дверь, и бочком, уставив глаза в землю, появился в дверном проёме Шурик.  Молча, покаянно стоял, только веснушки пылали на его побледневшем лице…
На полуслове  оборвала Тамара угрозы-причитания, и соседи, собравшиеся возле Нинкиной хаты на крик и грохот, затихли…Растрепанная, запыхавшаяся Тамара с гневно полыхающими глазами, разводя руками,  ходила вокруг мужа, тяжело дыша, хватая воздух ртом, словно рыба, вытащенная из воды. Заглядывала в его лицо, пытаясь встретиться глазами, а он всё отворачивался, прятал взгляд. Немую сцену прервал сосед Нинки Пётр Степанович. Говорил дед медленно, с расстановкой, словно обдумывая каждое слово:
– Ты, Тамарка, не позорься, хватить… Мужика сваго забирай, коли нужён. Раз вышел, стало быть забирай… Мог жа остаться и не пойтить, давненько он к Нинке наведывается, я видал... Как она кимону свою на боках разрезанную надеваить, как фонари в садочку зажигаить ввечери, так  знай-жди тваго Шурика. Ты в город с дочкой, а ён в садочок, у кожного своё, значить, хобби.
Затем повернулся дед к стайке соседок, слетевшихся на шум:
– Домой, бабы! Раскудахтались, растрешшались! Во как вам чудно да дивно, а чё нового увидали? Как мужик загулял? А ваши, стало быть, тараканами стали, за печкою сидять и не гуляють? А можа вы не знали, что Нинка чужих мужиков привечаить? Всё, бабы, домой!
А потом и на Шурика обернулся Степаныч, исподлобья глянул коротко, словно нехотя:
– Научилси ты, Шурик, народ забавлять. Я табе колпак подарю с бубенцами, что внук привёз и не забрал, на горище лежить. Помяни моё слово: ещё раз к Нинке прибежишь тайком, я тот колпак с бубенцами на твою белобрысую головёнку до самой шеи натяну, вся деревня сымать будить – не сымить! Пристукнул дед клюкой своей, рукой махнул и ушёл.
А Шурик, втянув голову в плечи, не проронив ни единого слова, медленно пошёл в другую сторону, но не к своей просторной, обложенной кирпичом хате, с раздольным подворьем, сарайчиками, коровником, с летней кухней, с лавочками вокруг круглого столика в стайке берёзок по соседству, с большим огородом за домом, с садом и выходом из него на гречишное поле…Пошёл мужик, пошатываясь словно хмельной, за деревню, за поле гречишное куда-то, словно потерял что…Разошлись соседки, ушла к себе Тамара, но долго ещё горели окна в хатах, только в Нинкиной хате света не было, будто Тамара ей не только садовые фонари побила, но и все лампочки тоже.
Почему не пошла Тамара за Шуриком? Почему не обняла, не заговорила своим низковатым, грудным, чуть с хрипотцой голосом, не напомнила о давно забытых временах, не сказала о том, что скучает и больше никогда без него, родного, родимого в кино не пойдёт и к сыну не поедет? Почему не свели их вместе чувства, не прижали друг к другу, не соединили? Ведь не спала она до самой зари, видела, как  Шурик вернулся домой, шёл со стороны поля, прошёл через сад, но не в хату, гремел чем-то в летней кухне. Тамара корову утром подоила, зашла в летнюю кухню, а его уже и след простыл. Только смятая рубаха в углу лежит, сменил на рабочую спецовку и бросил. Машинально подняла Тамара рубаху мужа, почуяла его запах, вдохнула глубоко и сползла по стене на пол, не в силах выпустить из рук, и залилась слезами, молча, почти без рыданий, без всхлипов  и криков, только текли и текли слёзы, кляксами расплываясь на старой, синей в серую полоску, рубахе Шурика...
* * *
Замолчал Шурик с того вечера. Не шутил, не балагурил больше и даже не пил. Курить только ещё больше стал. Всеми днями работает, курит и молчит. С дочкой разговаривал, правда, изредка с сыном по телефону, а с Тамарой – ни полслова. Смотрит колючими  запавшими глазами и молчит. Она и тарелки била, и плакала при нём навзрыд, и ругаться начинала было, да все напрасно. Как она начинает ругаться, рыдать или посуду бить, – он в летнюю кухню уходит и дверь на замок запирает. В хату заходил только, чтобы поесть. Так и жили, Шурик совсем худой стал, табаком пропах, впавшие щёки щетиной заросли, как у старого деда. Тамара тоже похудела, осунулась, только глаза из-под платка  влажно блестели.
А спустя пару месяцев осенней ночью увели у Шурика с Тамарой стельную корову. В деревнях какие замки на сараюшках?  На ночь на щеколдочку запирают, а, чтобы не упала, в щеколду ветку или стержень какой воткнут и подставят что-то тяжелое с обратной стороны двери. Вот и все запоры, потому как воровать-то некому. Так и было долгие годы. Но жизнь меняется, предприниматели новой волны приехали на грузовой машине, следы от протекторов на земле возле сарая остались. Навёл бизнесменов кто-то свой, раз знали они, где именно коровник, с какой стороны подойти, чтобы собаки не залаяли и не достали, знали и то, как щеколдочку освободить-откинуть. О том, что есть подпорка с внутренней стороны, – тоже знали, потому что ничем не шумнули, не грюкнули и не стукнули в темноте. Открыли сарай, увели  корову и забили  недалеко, в посадке. Шурик нашёл утром шкуру, рога и копыта их рыжей с белыми пятнами Рыжухи, чьё молоко  уже долгие годы почти вся деревня пила и которая вот-вот отелится должна была. Забрали только мясо. Жестокость заезжих бизнесменов глубоко поразила мужика, к тому же он и сам понимал, кто из своих мог такую месть-интригу задумать и реализовать. Тамара об этом прямо высказалась и даже собралась в очередной раз проведать Нинку Москвичку, но Шурик не пустил. Тихо стал перед ней, дверь в дом закрыл, сдавил жену за плечи и быстро, одним движением, назад в комнату втолкнул. А потом заговорил медленно и твёрдо:
– К Нинке не ходи. Ноги твоей чтобы не было на её дворе. Пусть живёт, как знает.
И в ответ на безмолвный взгляд Тамары добавил:
– Я туда тоже больше никогда не зайду, не сомневайся. Любовь добром жива. Там, где зло начинается, любви места нет.
И вышел. И резанул Тамару по сердцу тем, что о любви заговорил. Как же так? Её Шурик, знакомый и родной каждой своей родинкой, смехом и чохом, стоном и вздохом вдруг любит другую? И кого?! Нинку Москвичку, о похождениях которой с командировочными вся деревня знает, да и сама Нинка не скрывала никогда, в чём успех её бизнес-плана. И где-то гордилась даже, что женщина она вольная, что право имеет и мужиков любить, и за любовь с них плату брать. А что нынче задарма? Заговорила Нинка о своей женской доле с острой шуткой и метким словцом, открыто и иронично, только однажды, в ответ на упрёк, что командировочных привечает:
– А кто мне сказ? Моего мужика бабы в Москву увели? Увели-таки, сучки. Рази ж я думала о ком другом, когда он рядом был? Кто может сказать про Нинку плохое, выходи! У меня завсегда и чисто, и сытно, и весело было. И бутылочка в шкапе.
– Нинка, да ты бы в бутылочку-то не заглядывала, сына пожалей!
– А не вам меня стыдить! Я пьяной не шатаюсь, под забором не валяюсь. Пью приличное шампанское и вино. Если гости угощают. И не сплю со всеми подряд. Да, бывает, что привечу мужика командировочного, по теплу и ласке истосковавшегося, а что, моего не так какая-то сучка московская увела? Вы её видели? Не видели. А я её видела, бабы, она холёная, крашеная, с длиннющими красными ногтями, на блестящей машине, которая джипом называется…А ведь сучка! Всё одно сучка! И что мне теперь, монашкой сделаться? Ни выпей, не погуляй сладко? Они меня наказали, так я ещё и сама себя наказывать буду? А вот нате вам, выкусите! Не монашка Нинка, не сучка, но и не монашка! Так и знайте!
И сунула бабам под нос дулю, и притопнула длинными худыми ногами. И ведь смолкли бабы-то, даже самые языкатые. Потому как была в её словах правда и боль, потому что гулёной пропащей она и вправду не была, умела и хозяйство вести, и на стол подать, и себя в чистоте держать, мальчонку своего аккуратно одевала, одного по селу бегать не пускала и даже в спортивную секцию в совхоз возила.
А Нинка, раскрасневшись от того, что впервые принародно душу облегчала, не ушла и не замолчала, а, подбоченясь, продолжила свою женскую исповедь:
– Честная я бабы, че-стна-я! Нравится вино – пью, нравится мужик – сплю! А почему бы мне не выпить с хорошим человеком? Почему раны душевные не облегчить за бокалом хорошего вина, за разговором? Вы знаете, что на душе-то у меня? Вы хоть раз спросили, как это, когда муж наобещал и уехал-пропал, а ты как соломенная вдова, брошенка, как чемодан ненужный. И ждёшь, и любишь, и от тоски сердце стынет! И реви-не реви, ничем горю не поможешь…Почему он меня одну оставил, ни родной дитины ни его, скотины? По какому такому праву?  Вот пусть теперь все отрабатывают: и заезжие командировочные кобели, и местные обабившиеся сучки. Всех их ненавижу! Спасибо, конечно, что сыночка Митю мне московский гость заделал. Одного Москва забрала, другого отдала. Это называется круговорот мужиков в природе. И не смотрите на меня бабы косо, я беру то, что плохо лежит. У меня забрали, вот и я беру. Но, заметьте, что на мужиков не вешаюсь, к себе их не зову, а беру плату, на которую  дом и себя в порядке держу: ни живота, ни подбородка. У меня и ноги длиньше, и талия тоньше, потому мужики заглядываются! Что, не так,  бабы? Кто ещё помнит, что такое талия? Вы на себя в зеркало почаще смотрите, тогда и поймёте, почему ваши мужики от вас ко мне бегут. И поучать меня не нужно. Не учите меня жить, лучше помогите материально.
Засмеялась Нинка заливисто и пошла прочь, изгибая тонкую талию под дугой коромысла с полными колодезной водой вёдрами.
Не зря вспомнила Тамара разговор у колодца, когда бабы принялись стыдить Нинку за застолья и гулянки, мальца её жалеючи. Вспомнила, как Нинка смеялась через силу и глаза прятала, не желая боль свою и слёзы прилюдно показывать.  Вот тут женщину и осенило. Тамара даже присела на старый диванчик, схватившись за голову. Да как же она сразу не догадалась? Или ослепла? Или ума лишилась? Сошлись-то Шурик и Нинка на жалости к себе, на тяге к душевному теплу, на потребности в близком человеке, в гармонии и понимании, пусть временном, иллюзорном, но взаимном. И ведь присуха эта сильная, ой сильная! Потому как оба они не желали мириться с судьбой, боролись, как могли, ерничали и смеялись, чтобы не заплакать… Похожи они, значитца,  внутренне, ой похожи…Ой, Тамарка, держись! Видать у них и правда всерьёз всё было, потому и отомстила Нинка так сильно, жёстоко, словно косой по сердцу. Видно и по её раненому сердцу Тамара с Шуриком косой полоснули. А ещё это значит, что  еёшный-то Шурик совсем разуверился, что она, его любовь, его ягодка и певунья может быть женственной, тонкой и чуткой, что может его душевную боль понять и разделить…Ох, Боже ж мой, да как же так, как же это он в неё не поверил, за сколько лет впервые! Как же она, Тамара, не увидела, не учуяла, что на исходе его душевные силы и доверие?
Вот тогда-то впервые за сорок с лишним лет жизни Тамара достала из резной шкатулки старые цыганские карты. В её роду и вправду были цыгане, но о том она никому не сказывала, серёг бабкиных не показывала, не примеряла, и карты в руки не брала.
Таким же сумрачным осенним вечером тридцать лет назад попросила её бабка истопить баню, долго в ней парилась, а после бани зажгла толстые восковые свечи по всему дому и села перед зеркалом чесать свои длинные седые волосы, а Тамару позади себя усадила, велела глядеть на свечу пристально и молча. И стояли перед бабкой две серебряные ладьи с водой и с вином, и соль горкой насыпана была на круглом блюде, и пучки травы за зеркалом курились. Скоро уже не гребень, а нож оказался в руках у бабки, чертила она им по соли какие-то знаки, окунала нож то в вино, то в воду и стряхивала капли в соль. Потом пустила себе кровь, разрезав палец и кровью своей цыганской начертила непонятные знаки-узоры на зеркальном стекле…И вытягивала из колоды карты, раскладывая их на своём платке  кругом…И опять брала в руки гребень, долго и пристально смотрела в зеркало сквозь свечу и бормотала что-то, не обращая внимания на оцепеневшую за спиной Тамару. Что в этих воспоминаниях сном было, а что явью? Стали ли пророческими слова о материнстве, о доле хозяйки большого подворья? Во сне или наяву старая Вадома призналась, что увидела в зеркале судьбу Тамары, что заговор на достаток и удачу сделала для внучки, что будет её дом полной чашей до тех пор, пока станет она по утрам приносить в дом парное молоко и поить тем молоком и детей, и мужа, и домашнюю живность?…И сказала ещё, что нельзя ей, цыганской дочке и внучке, брать карты в руки, если хочет уберечь свою женскую долю от дурного глаза.
Чужая рука полоснула ножом по бархатистой коровьей шее, тёмной ночью прокралась в их дом потеря. Вместо любви да ласки получила Тамара от мужа холод и отчуждение. И решилась-таки нарушить запрет, взяла в руки цыганские карты, понимая, что и впрямь что-то не так с её женской долей, с удачей и счастьем в их доме. И улыбнётся ли вновь судьба, будет ли удача  найти потерянное? И по своей ли вине потеряла, и где искать? И как обрести? Зажгла она толстые свечи, расставила их по комнате, распустила волосы, совершая действия по памяти, по наитию, надеясь только на свою цыганскую кровь и на родовую память. Запела она старую песню, которую любила напевать Вадома. Кружилась по комнате простоволосая Тамара, словно в степи у костра танцевала, выводила низким хрипловатым голосом:

Ты лети, лети кибитка,
Разорвалась золотая нитка.
Да успокой меня, да ой, да успокоюсь
За рекою,
Ой, да за рекою.
Ты гони ещё немножко
По равнинам
И да по дорожкам.
Я бегу от холода чужого к милому в постой.

Ты забери меня с собой,
Мне не надо доли кочевой.
Ты забери меня с собой,
Я желаю быть с тобой.

Ты лети, лети голубка,
Сердце бьётся
Ой, да не на шутку.
Ах, как мириться мне с такою болью,
Я не знаю.
Я, увы не знаю…

Пела Тамара и вспоминала свою молодость, словно в прошлое оглядывалась, и мысленно  просила у Вадомы помощи, защиты и совета. Остановилась перед зеркалом, задумалась глубоко и стала в зеркало смотреть сквозь свечу, понимая, что только на старую Вадому сейчас вся её надежда.  И туманилась зеркальная гладь, вся в мерцающих бликах свечей, то ли от слёз Тамары, то ли от её дыхания…Перемешала истрёпанные карты рукой,  вытащила поочерёдно три карты и положила между собой и зеркалом. Повернула вынутые карты и оторопела, потому что смотрела на неё пиковая дама, а следом вышел лицом к даме бубновый король,  за ними, отвернувшись,  легла дама червовая. Машинально вытянула Тамара ещё одну карту, глянула на открывшуюся черноту, и отбросила колоду от себя, застывшим взглядом уставившись в зеркало сквозь мерцание свечей… Из атласной, заполненной огоньками темноты зазеркалья медленно проявилось  лицо старой Вадомы,  молча смотрела цыганка на внучку и печально качала головой из стороны в сторону, и текли по её морщинистым щекам слёзы.
– Что, – побледневшими губами, спросила Тамара, – ещё хуже будет?
Безмолвно кивнула Вадома и растворилась-растаяла в зеркале, и, полыхнув, погасла свеча перед ним…Уже под утро, словно от петушиного крика очнулась Тамара, долго приходила в себя, вспоминая подробности  тягостного видения, сидя перед старым бабкиным зеркалом среди рассыпанных карт и сгоревших свечей.
Тамара решила не сдаваться. Мириться с  дамой-злодейкой никак нельзя, кто бы она ни была, у них с Шуриком дети, дочке ещё выучиться нужно.  Приняв решение, завязала норов свой сварливый в узел  и словно сожгла прошлое на восковых свечах. Стала с мужем приветлива, готовила и стирала чаще обычного, в церковь к батюшке начала ходить, тёлку оставшуюся холила и лелеяла, как никогда,  на ферму устроилась коров доить, приносила домой молоко, поила дочь и мужа, кошку и поросят. Кружилась всеми днями, на огород свой вырывалась изредка, дочери его перепоручила, но ласково, с улыбкой и с шуткой… И вроде бы опять наладилась жизнь, потому что Шурик нет-нет да  улыбнётся и пошутит в ответ, и проводит взглядом постройневшую Тамару. А она как бы и не замечает этого,  не зовёт его переселиться из летней кухни в дом, но и не ругает за каждую мелочь… И однажды вечерком, уже по первому снегу, засиделись они на лавочке возле ворот, не хотел Шурик идти в свою летнюю кухню, а Тамара  не звала его в дом, но и не уходила…Чем бы это их почти свидание закончилось, – неизвестно, но внезапно от страшной боли в груди скрючился мужик, задохнулся, и упал вниз лицом Тамаре на колени…
А в районной больнице страшный диагноз и не менее страшный прогноз сбил с ног Тамару:
– Рак легких. Четвёртая стадия.  Обезболивающее можете колоть дома. Мы уже бессильны, поймите. Вы слишком поздно обратились. Остался месяц-другой…
Врачи ошиблись, Шурик прожил ещё три месяца,  которые стали для Тамары настоящим адом. Добродушный и юморной Шурик превратился в капризного ребёнка, его болезнь требовала внимания, постоянной опеки, регулярного применения сильнодействующих и дорогостоящих лекарств. Тамара стала терпеливой сиделкой. С фермы пришлось уйти, тёлку продала, а затем постепенно распродала всё хозяйство, ухаживать за животными не было ни времени, ни сил. Дочь к тому времени переехала к сыну, Николай помогал ей с уроками, чтобы получила хороший аттестат, готовил направление от своего завода в техникум, искал для отца лекарства, продукты, приглашал и привозил медсестру для внутривенных инъекций, помогал распродавать хозяйство…
А Тамара сражалась с болезнью и с обидами  мужа, которые он начал вымещать на ней от тоски, боли, словно протестуя против надвигающейся смерти. Однажды, когда Шурик уже почти и не разговаривал, подошла Тамара к его кровати, а муж слабо рукой к себе манит, к подушке. Нагнулась Тамара ниже и получила удар кулаком в лицо, едва увернулась, удар пришелся в скулу. А Шурик отвернулся к стене, молчит, только желваки ходят под тонкой кожей, и ноздри раздуваются на заострившемся носу. Ударом кулака в лицо он дал понять, что с уколом задержалась жена, что не осталось у него сил боль терпеть. Ни слезинки не выронила в ответ Тамара, ни словечка, лишь глухо охнула, губы поджала, обтёрла покрасневшие скулы Шурика прохладной водой и пошла набирать в шприц лекарство для укола. И будильник стала заводить на четверть часа раньше, чтобы не испытывать терпение больного. Сделала укол, напоила мужа, подошла к зеркалу, приложив лёд к распухшей скуле, впервые за несколько месяцев всмотрелась в своё отражение и удивилась, насколько она похудела и похорошела, несмотря ни на что. И заметила, что Шурик пристально следит за ней. И окутала его тёплым взглядом, прошептав:
– Любовь добром жива, я помню. И люблю.
Но слишком поздно разглядела  она в невысоком, сухощавом и шустром Шурике своё женское счастье, пока был он здоров, не заботилась, не берегла его так, как могла бы, чтобы никакая змея даже не смела подступиться,  болезнь ли, соперница ли…
Хоронили Шурика весной, провожали в последний путь на сельском кладбище, на пригорке за речкой. Похороны Тамара почти не помнила, подходя к вырытой яме, держалась за плечо сына. У гроба склонилась к изголовью, попыталась поправить непослушную прядь на лбу Шурика, потом вдруг вскрикнула и упала навзничь. Ей сделали укол, отвели в машину, откуда остекленевшим взглядом Тамара провожала опускающийся вниз гроб… Моросил дождь,  словно оплакивая их слаженную жизнь, надежды и мечты…Поминали Шурика в опустевшем доме, где поселилось гулкое эхо и никак не выветривался запах лекарств. Из деревенских пришёл сосед Нинки Пётр Степанович, почтальон с женой, родственники Тамары из соседней деревни приехали. Из родни Шурика были только дядька с тёткой, молчаливые и настороженные, явно напичканные слухами и сплетнями  о любовном треугольнике и о последующих событиях, столь трагически завершившихся дождливым весенним днём. Помянули Шурика тепло, но коротко, сидели недолго. Когда гости разошлись-разъехались, Тамара потерянно бродила по комнатам, зачем-то снимая со стен закрытые тюлем фотографии. Взяла в руки свадебную, на которой она в веночке, улыбающаяся и немного испуганная. И рядом Шурик, стойко, надёжно, как стеночка… Больше двадцати лет он был её защитой и опорой, а сейчас она осталась одна. Тамара огляделась и поняла, что не сможет жить среди воспоминаний, что сойдёт с ума от тоски, что нужно продавать хату, менять жизнь кардинально. Дети были против, особенно сын, но она настояла, нашла слова, уговорила, упросила.
Дом удалось продать быстро, на большое, ладно спланированное добротное подворье нашлись покупатели и не пытались сбить цену, понимая, что не они, так другой желающий найдётся. Тамара же раздумывала, долго присматривалась к покупателям, к их привычкам и манерам. Дом решила отдавать только в надёжные руки, полагая, что иного отношения ей ни дети, ни Шурик не простят, да и она сама себе тоже. С собой забрала кое-что из мебели,  почти новый холодильник, большой ковёр ручной работы, швейную машинку, старое зеркало и резную шкатулку.
Денег, вырученных за дом, хватило на то, чтобы купить почти новую просторную квартиру в райцентре, в хорошем месте, рядом с городским парком и клубом, на втором этаже  светлой кирпичной девятиэтажки. Тамара довольно быстро обустроилась на новом месте, благо, что дети были рядом. Сын жил неподалёку, дочь к тому времени поступила в техникум и часто навещала мать, оставалась у неё, хотя и получила комнату в новом общежитии, и подружек у неё появилось много, и студенческих забот. Тамара зачастила в клуб, записалась в хор, в танцевальный кружок, участвовала в праздничных концертах, частенько ходила в кино. Оказавшись в городе и почувствовав себя «настоящей артисткой», занялась фитнесом, стала следить за диетой, присматриваться к модным тенденциям и даже купила себе пару кокетливых шляпок, лайковые перчатки и обтягивающие ногу сапоги с высокими голенищами. И работу со временем подыскала удобную в магазинчике неподалёку. Улыбчивая Тамара вполне освоилась в новой для себя жизни: выглядела привлекательно, была сдержанной, но активной, легко заводила и поддерживала знакомства, обращались к ней теперь по имени-отчеству: Тамара Ивановна.
Стройная, в маленькой чёрной шляпке с короткой вуалью, с дорогой помадой на губах, в новомодных сапогах  и в лайковых перчатках приехала Тамара Ивановна на Пасху в родную деревню, к мужу на могилку, родственников проведать и по родной улице пройти. На кладбище она не была почти год, с прошлого лета, когда продали дом. Перед отъездом в город поставили оградку и памятник на могиле Шурика, удобную скамейку и столик установили под растущей справа берёзкой, чтобы приезжать к отцу всей семьёй, поминать и вспоминать прошлое.  Подходя к берёзке, Тамара увидела, что возле их светлого «под мрамор» памятника с летящей голубкой кто-то стоит. Силуэт был женским,  тонким, скорбно-неподвижным. Из-под чёрного с люрексом платка  гостьи выбивалась рыжая прядь…
Собираясь в дорогу, Тамара лелеяла свой план мести,  намеревалась пройти перед домом соперницы обновленной, модной, высоко подняв голову под вуалью. Но к встрече лицом к лицу напротив могилы мужа оказалась  не готова. Две женщины долго стояли рядом молча. Словно пытаясь протолкнуть застрявший в горле ком, Тамара наконец выдавила:
– Уходи, змея! Пошла прочь!
И вонзила в Нинку испепеляющий взгляд. И увидела перед собой смущенное лицо с подёргивающимся от волнения веком, ресницы в комочках туши, глаза, ускользающие куда-то в сторону…И от виноватого вида Нинки Москвички, от ускользающего её взгляда стало Тамаре ещё горше. Просто силы покинули.  Ни страха, ни гнева не осталось, но и сил не стало вдруг,  ни желания пытаться простить или спрашивать о чём-то…Кому теперь нужны какие-то объяснения или прощения? Ей, во всяком случае, точно не нужны. Отвернувшись, услышала за спиной удаляющиеся шаги  и присела в изнеможении прямо на траву возле могилы. Не видела перед собой ни деревьев, ни венков и холмика, только лицо Шурика стояло перед ней, прежнего, с кудрявым чубом и улыбкой в глазах, балагура и весельчака. Обхватив виски руками, покачивалась из стороны в сторону,  с сухими, неподвижными, устремлёнными в себя глазами, словно запоздало разглядела своё женское счастье, неосторожно выпила его всё, до самого донышка, ни глоточка не оставила, иссякли даже слёзы и причитания. Осталось только перебирать в памяти воспоминания и охранять сырую могилу от дурного глаза…

Ты лети, лети голубка,
Сердце бьётся
Ой, да не на шутку.
Ах, как мириться мне с такою болью, Я не знаю.
Я, увы не знаю…   
* * *