За пять минут до пробуждения 1 часть

               

               
                «Зло бывает порой в руке, как
                орудие; узнанное или неузнанное,
                оно, не переча, позволяет отложить
                себя в сторону, если есть воля на то».
                Ф.Кафка
               
               
               
     Фюзеляж самолёта был пуст, и напоминал собой полую огромную трубу, где не было никаких кресел и даже иллюминаторов, но, тем не менее, это был лайнер и что он имел на своём борту странных пассажиров, в этом я не усомнился…  Эти пассажиры, взволнованно шумели где-то в хвостовой части и по тому недовольному их ропоту, от которого бежали по коже мурашки, я понял – им предстоит некое ужасное мероприятие, если его можно назвать таковым.
       Вскоре зазвучал низкий тревожный гудок, который постепенно сливаясь с шумом двигателей самолёта, вытолкнул на середину пустого фюзеляжа небольшую группу обнажённых женщин. Их было около десятка. Все они были перепуганы и страшно взволнованны. И если подчеркнуть, что все они без исключения, были красавицами, то драматизм картины достигал в глазах порядочного человека, коим я и являлся, наивысшей точки душевного потрясения и последующей вселенской скорби, потому как происходящее  стало походить на самый страшный голливудский фильм…
      Женщины будто сошли с картин Боттичелли – они были безумно красивы и грациозны в своих стыдливых движениях. Поддаваясь какому-то внутреннему порыву, их тела сбивались в кучу, словно пытаясь нашептать нечто сокровенное, друг дружке, понятное только им. Так ведут себя пчелы, сбиваясь в тугой клуб от нагрянувших морозов, спасаясь от холода и тем самым поддерживая нужную температуру для выживания. Это поведение женщин было и обусловлено именно резким похолоданием внутри самолёта, что я, как посторонний наблюдатель, сразу и не ощутил, а к этому были вполне объяснимые причины: я был, в отличие от них одет во всё теплое, но моё присутствие в этом непонятном рейсе, так и осталось логически не выстроенным.
      Когда женщины стали сворачиваться в шарообразный клуб, опутываясь длинными волосами, я понял – температура стала понижаться ещё быстрее, а вскоре  весь фюзеляж покрылся толстым слоем изморози.
      Чувствуя свою неминуемую смерть от холода, я продолжал, тем не менее, переживать за совершенно неприкрытых  особей противоположного пола. Я понимал – в живых никого не будет, но моё никчемное созерцание гибнущей прекрасной половины человечества на моих глазах, доставляло только сплошное страдание. Они, конечно же, погибнут раньше меня, может на несколько секунд, но раньше… а для чего? Чтобы я это видел? Если я им ничем не могу помочь, то почему я это всё должен видеть?!.. Может быть для того, чтобы всем поведать о той красоте, которая ну ни каким образом мир не спасёт!.. Красота всегда разжигала только неприязненные страсти между людьми.
        Мне было страшно. Хотелось найти именно ту кнопку, при включении которой шла бы запись всего виденного, иначе кто бы поверил в такие россказни,..  и я стал напрягаться всей своей сутью, вспоминая, где может находиться именно это устройство, но эти внутренние усилия были тщетны – человечество ещё не научилось записывать сны.
       Я понимал, конечно же, это - всего лишь сон (согласитесь, не каждый может осознавать это), такой же насыщенный событиями, как и сама жизнь, да так, что порой трудно отделить - явь это, или активная работа подсознания во время отдыха организма. Кто из нас не просыпался с тяжелой головой от ослепительно яркого сна, и потом в течение дня только и жил теми видениями, приснившимися нежданно. Сон всегда неожиданное событие для тех, кому они редко снятся, когда же это происходит довольно часто, то образы, виденные сквозь призму расслабленного сознания, довольно банальны по сути, но только не это потрясающее воображение событие с обнаженными женщинами, которые трагически подходили к своему финалу. И я это видел…
        … Когда распахнулась заиндевевшая от страшного холода массивная дверь фюзеляжа, то холод, ворвавшийся извне, показался просто звероподобным по своей низкой температуре. Клуб переплетённых женских тел издал нечеловеческий крик, идущий изнутри ещё живого образования белковой материи. Да, это была уже просто материя, потому как сознание полностью покинуло несчастных красавиц, которые инстинктивно прижимаясь, друг к дружке, пытались сохранить себя если не по форме, то на генном уровне. А в плане сохранения себя для последующих поколений, как мне было видно, вовсе не имело смысла, так как любой ген только благодаря холоду, может сохраниться на века, не потеряв своей информации.
       Форма же, конечно, пострадала и весьма существенно, поскольку клуб ещё живой человеческой субстанции, пытаясь бороться за своё сохранение, наткнулся на нечто ещё более страшное, чем холод, но это было уже в моём представлении и понимании. Тем женщинам, красивым и уже родным до боли, словно это были мои десять пальцев рук, пришлось пережить… нет – это пришлось пережить уже мне…
     Как только открытая дверь сверкнула тысячами колючек изморози за которой была ещё более низкая температура, то у входа в неизвестное ледяное пространство, появилась отвратительная и кровавая морда зверя, которая могла только привидеться нетрезвому художнику, ушедшему в глубокий запой. Эта морда, злобно ощеряясь, начала рвать ещё теплые части человеческих тел, утробно урча и шумно их проглатывая, клуб же при этом извивался, полностью вывалившись через открытую дверь в пустое и ледяное пространство, где, по всей видимости, была конечная инстанция всего этого злоключения.
       Оказавшись вне самолёта, в каком-то непонятном ледяном вакууме, шар из человеческих тел постепенно, под свирепым натиском невиданного лютого зверя, стал превращаться в рваный кусок неопределённой формы. Это был последний штрих безумного живописца, потерявшего полностью своё предназначение, как художника.
      Я, ужасаясь этим метаморфозам, рассматривал широко открытыми глазами произведение искусства в виде окровавленных женских тел, где практически ничего не осталось от прежней красоты и изящества. Где-то в середине бывшего высокоорганизованного клуба мне показалось, что я знаю в лицо ту, которая на последнем издыхание успела мне моргнуть глазами. Это была она!.. И она ещё раз приоткрыла глаза, чтобы в едва уловимом движении губ, показать, что и она узнала меня. Я видел, как её губы слегка прогнулись в мучительной улыбке… она уходила… Ей, наверно, хватило того внешнего тепла от своих подруг по несчастью, чтобы выразить напоследок своё отношение ко мне в виде этой неловкой предсмертной улыбки. Эта улыбка бескровных её губ так и осталась в моей памяти откровенным укором в нашей несостоявшейся совместной жизни. Мне было больно.
      Мне было не только больно, но и досадно от того, что по чьей-то злой воле до сих пор происходят невыносимые страдания тела и духа, но если брать во внимание собственное отношение к действительности, то по некоторым психологическим понятиям, я сам во многом виноват…             
      
      Когда же я сам окончательно стал глыбой льда, то поймал себя на мысли, что ещё не умер и продолжаю в какой-то степени умствовать, разглядывая пространство в котором и оказался волею случая. Всё было во льдах: лёд был сверху, снизу и со всех сторон. Было бы, наверно, куда интереснее, если б тебя со всех сторон окружали полные идиоты, нежели эти холодные сооружения ледяных геометрических фигур, в которых никак не угадывалось присутствие разумных существ – последнее разумное и живое убралось восвояси с окровавленной мордой, наевшись человечины. Если считать, что самое мерзкое животное – это гиена, то зверь рвавший куски красоты, не поддавался никакому описанию – ему нет названия и нет конкретной формы – он просто нелицеприятен на все сто процентов.
        Было тихо. Тихо настолько, что глоток слюны, прокатившийся по моему сдавленному горлу, наделал много шума не только в моем теле, но и похоже на всём ледяном пространстве в радиусе десяти, пятнадцати метров.  Из-за ледяной пирамиды вышел меленький человечек со стеком в руке – похоже  - скульптор. Он был очень мал, но достаточно агрессивен в своих творческих порывах. Маленький человечек набросился на изуродованную зверем глыбу с замурованными в неё фигурами женщин и стал остервенело отсекать всё лишнее по его представлению…
       Каким-то образом я смог закрыть глаза, чтобы не созерцать это гнусное действо, а когда открыл – скульптуры уже не было. На обломках ледяных осколков стоял всё тот же маленький и неугомонный ваятель кровавых дел, разглядывая своё творение. Творческий процесс был завершен, и по всему было видно, что человечек со стеком в руке, вполне остался доволен своей работой, но тут его взгляд упал на меня…
        Взгляд ваятеля был настолько пронзительно жестоким, что пробежавшие мурашки по моему телу, дали огромную трещину в глыбе льда, после чего мои руки полностью освободились от ледяного плена. Мне оставалось только выбраться всем телом, чтобы броситься неважно куда, лишь бы не видеть этого человека с плохой энергетикой, тем более он чем-то напоминал Адольфа Гитлера. Эта последняя мысль меня поразила до ногтя мизинца рук и ног, и если это действительно был тот самый кровавый диктатор, то общение с ним никак не входило в мои планы. Да, собственно о каких планах можно рассуждать, когда само обстоятельство непонятно откуда взявшееся, диктует свою волю, дав мне право лишь на изобретательность. Я присматривался к человечку, напрягая мышцы рук и спины, стряхивая с себя остатки трескающегося льда, но мои ноги не давали мне возможности сдвинуться с места.
       Человечек, также молча, наблюдал за моими действиями, не принимая никаких решений, а может все решения были только моими, потому как все мои видения и ощущения исходили только из моего понимания и желания.
       Я хотел к нему обратиться по-человечески – словами, чтобы тот не вздумал рихтовать меня своими мерзким стеком, ведь он должен понимать и видеть, думалось мне, что природа изрядно потрудилась над моим внешним видом достаточно хорошо и его вмешательство никоим образом не прибавит даже толику к совершенству человеческого тела. Видно же было, что этот скульптор работает только на уничтожение формы, но если он возомнил переделать природу духа, то эта затея может придти в голову только безумцу.
       Я стал вспоминать имя его отца, потому как, только обратившись по отчеству, можно пробить брешь невежества и агрессии по отношению к другим мыслящим существам и я был в этом уверен, мучительно вспоминая его предка. Я может и по-глупому возгордился своей нацией и культурой, где уважение к предкам составляло одну из мощных традиций нашего существования в огромном пространстве людей на этой чудесной планете Земля. Зря говорят, что мы «Иваны, не помнящие родства» - этот ярлык больше пригоден тем, кто вовсе не использует мена своих предшественников по кровной линии в обращении друг к другу.
      Я вспомнил!.. Я хотел ему прокричать: «Алоисович, ты не прав»! но вместо «Алоисович» смог только прошептать: «Ало!.. Алло»!..
     Губы никак не могли разжаться, чтобы вслух произнести задуманную речь, и я стал таять от ещё горячего сердца, плавя остатки льда частично сковывающего мою плоть. «Ало»! – кричали мне в ухо: «Алло!.. всё не так уж плохо, как кажется! Выход всегда есть – он там, где вход»! Я закрыл глаза, не слушая обращение ниоткуда, по крайней мере, не вникал в пустой смысл этих слов, а когда открыл глаза, то увидел стоящим себя на пыльной улице с растрескавшимися цыпками на маленьких и грязных ногах. Страшно обрадовавшись исчезновению недоучившегося ваятеля, который вымещал злость на совершенную природу, я немного успокоился, разглядывая облака, в очертаниях которых угадывались самые различные исторические и сказочные персонажи. Облака плыли и плыли в небесной лазури, клубясь и темнея, чтобы потом пролиться на иссушенную зноем землю благодатным дождём.
       - Мальчик, уходи отсюда. Дождя сегодня не будет.
       Эти слова прозвучали за моей спиной дребезжащим фальцетом.
      Я обернулся назад. У высохшего арыка стоял старый мужчина с бородой и лопатой.
      - Уходи, детям не нужно смотреть на это.
      И только сейчас я разглядел лежащего у его ног человека без головы. Туловище ещё дергалось, загребая руками землю, словно ища ту самую голову, которая только что была там, где ей положено быть.
      - За что вы его, дядя? – спросил я изумлённо.
     Тот, положив на плечо окровавленную лопату, ушел, так и не ответив на мой вопрос.
       - А он без очереди стал поливать свой огород! – крикнула мне женщина из дома напротив. – Видишь, какая сушь стоит.
       - Но ведь в арыке-то и воды нет, – возмутился я.
       - Нет, нет… какая тебе разница. Сейчас нет, завтра будет. Ты заходи, мальчик ко мне, вареньем угощу.
       - Спасибо, я может быть, завтра зайду, если вы будете живы.
       - Маленький, а уже дурак, - прошипела по-змеиному женщина, со злости хлопнув калиткой.
       Я действительно не хотел сладкого, мне просто хотелось пить, а попросить воды я побоялся – ведь за это можно остаться без головы.
      Став в тень от старого карагача, я осмотрелся вокруг. Жара была испепеляющей: людей практически на улице не было, только лишь поодаль раскачивался на четвереньках пьяный вдрызг Вася Книжник. Он по-бычьи, из стороны в сторону мотал лысой головой и рычал утробно, нечленораздельно. Потом он поднял голову с мутными от длительного запоя глазами, и, увидев меня, зарычал ещё страшнее:
      - Иди сюда, сука, убью!..
     Я, конечно, не стал сомневаться в его намерениях и дал стрекача на соседнюю улицу. Я не знал, с какой скоростью летают пули, но мне казалось – я бы их обогнал. Кто так насолил дяде Васе, мне было неинтересно - наверно сама жизнь насолила, если он готов быть убить первого встречного, даже подростка. Позже он умер (от перепоя, сказали), но это было позже, а  сейчас я летел… и облака летели…
      Впереди послышался звук пионерского горна и дробь барабана. С разгона я почти влетел в нестройный красногалстучный ряд и, подхватив бодрую песню, зафальшивил нотами:

                Взвейтесь кострами синие ночи,
                Мы пионеры – дети рабочих.
                Близится эра светлых годов…

     - Стоп! Стоп! – выкрикнул кто-то. Отряд остановился. Пыль улеглась на лица, плечи. – Кто лажает? Я спрашиваю, кто лажает?
     Это выкрикивала пионервожатая в коротенькой донельзя юбке, заштопанной на ягодицах. Она подпрыгивала, словно на пружинах, высматривая виновника. Протиснувшись ко мне и студенисто тряся большими грудями, уперлась синим и откровенным взглядом.
     - Пой, - сказала она. – Я слушаю!..
     - Не могу.
     - Почему?
     - Мне надо бежать за керосином. Мать послала.
     - Странный какой-то… - удивлённо сказала пионервожатая. – Его посылают за керосином, а он тут ошивается, бездельник! А ну-ка, марш домой.
      Я действительно вспомнил, что меня послали за керосином в лавку сельпо, только где же бидон?
      - Забирай, забирай скорее свой бидон! Видишь, очередь собралась! – выкрикнули мне прямо в ухо. – Не расплескай по дороге, а то по шее получишь.
       Продавщица керосина всегда была злой и громкоговорящей, как иерихонская труба, за что её многие недолюбливали. Ещё она недоливала керосин – иногда по целому стакану.  Для лампы это не имело значения, сколько и как часто в неё вливают, а для покупателя это вопрос морали.      Отошедши на приличное расстояние, я заглянул под крышку бидона – да, там не хватало грамм двести. Примерно такое количество керосина я должен расплескать по дороге домой, за что, в общем-то, не сильно били. Но выходит, что в итоге я потеряю не двести, а целых четыреста грамм, а это уже серьёзно…
       - Что б ты сдохла! – крикнул я от обиды в сторону лавки. Там не услышали, да и зачем ей это откровенное пожелание – она уже привыкла, не я первый…
       Лампа сильно коптила, едва высвечивая моё жизненное пространство в виде небольшой и пустой мазанки с глиняными полами. Я сидел, задумавшись о бренности всего земного, подперев кулачками худое лицо, как вдруг мне на плечи легли мягкие и тёплые руки. Это была она.
      - Мама увидит, - вымолвил тихо я, выворачиваясь из её липких рук.
      - Мама твоя на рынке малину продаёт.
      Это была та самая пионервожатая, томно дышавшая мне в лицо и влекущая в неизведанное…
     - А мне очень понравилось, как ты лажаешь, - шептала она, прижимаясь высокой грудью к моему худому телу. – В этом что-то есть, когда поющий не попадает в тональность. Он не такой, как все…
      - Слово дурацкое «лажаешь». Ты где его подцепила?
      - Из будущего… ну иди ко мне… Я научу тебя…
      - Но я ведь керосин так и не донёс…
      - Глупости, не расстраивайся, керосин в твоём возрасте часто не доносят до горячей лампы. Но ведь было хорошо, скажи?
      - Я теперь буду часто бегать за керосином, - шептал я, целуя её в губы.
      - Даже когда не доливают?
      - Да! Да! Да!
      - А теперь мне нужно уйти.
      - Ты ещё придёшь?
      - Я буду всегда с тобой. Я сделаю тебя солистом нашего отряда. Непременно сделаю! – махнула она рукой на прощание.
      Я смотрел ей вслед не надеясь на будущую встречу, потому как фальшивое пение чувствовал не только тот, кто «лажает», а практически все поющие – тоже мне - Киркоровы. Разве что нужна лишь некоторая относительность исполнения, да лишь бы в ногу шли…
       Тучи сгущались. Они сгущались почти на ощупь в ночном темном небе, раздвигая друг дружку, а то и нагромождаясь, веселясь проблесками молний и далёким рычанием грома.
       Ветер подул неожиданно, резко и сильно, да так, что у меня похолодело внутри, словно туда бросили кусок льда. Мне сразу вспомнился тот ужасный и бессердечный зверь, терзающий молодые тела в странном самолёте. И тут же я удивился своим аналогиям, ведь то был скорее сон, а сейчас ведь…
       Когда я понял, что лёд, образовавшийся в душе вовсе не от потусторонней злой силы, а от моей элементарной лени, то успокоился. Действительно, только от нежелания трудиться, появляется щемящее и ледяное ощущение внутри тебя. Понятно стало – после ветра, тот час же, будет гулкая пальба яблок по крыше дома. Да тут и понять вовремя не успеешь… настоящее, полноценное понятие происходит, когда уже слышны удары плодов о крышу и землю. Шум ветра и падение яблок ассоциируется одно с другим одновременно.
       Ассоциации – странное явление психики, но, возможно, самое верное в жизни человека, так же, как и наитие. Всё это нужно брать на вооружение, чтобы не промахнуться по мишени жизни, ибо она попадёт в тебя раньше. Так мне мыслилось при падение тяжелой Антоновки и Белого налива. Их завтра поутру будет много, и это уже не ассоциации, а уверенность. Яблок, валяющихся под деревьями, будет настолько много, что их придётся вывозить к реке, чтобы догнивали.
       Завтра я буду их собирать и потчевать кабана, а тот будет воротить рыло. Мерзкое тупое животное не понимает насколько это калорийно и без комбикорма, хотя от последнего солидный привес…
       - На, жри, тварь безмозглая! – ругался я, высыпая яблоки прямо на голову кабана, потому как в корыте уже полно их. – Не буду же всё к реке стаскивать!..
       Понятно было - весь огромный сад для одного кабана – это слишком. Надо, чтобы этой твари было больше – под каждую яблоню по кабану – пусть питаются.
      - Правильно мыслишь, пацан! – донеслось с дерева. – И на каждого военнослужащего тоже по кабану и по яблоне! Иначе воевать не сможем.
      Я задрал голову кверху и увидел на самой тоненькой ветке Столовки бравого офицера царской армии. Он был в надраенных яловых сапогах, и в чистой, местами заштопанной форме, с ровной челкой на узком лбу. Он смеялся.
      - А вас разве не расстреляли в… ? - я не мог вспомнить дату и потому вопрос мой завис, как переспелый плод, готовый всё же сорваться. – В тысяча, тысяча…
      - Враки, - ответил офицер, надкусывая спелый плод. – Это было давно и неправда. Я всегда живой и буду им таковым, пока есть память обо мне.
     - Живее всех живых?
     - Совершенно верно! – ответил офицер, бросая огрызок плода мне под ноги. – Вообще я генерал, да будет тебе известно, и зовут меня …
     - Анненков Борис! – воскликнул я.
     - Откуда ты знаешь?
     - А в наших краях других не водилось. Разве что ещё Дутов, но зверства только за вами числятся!
      - Это, какие же? – опять прилетел огрызок. – Моё высокопревосходительство недоумевает по этому поводу. Если ты имеешь в виду уничтожение красной сволочи, то это вполне объяснимо…
      - Вашему высокопрепохабию нет оправдания в поступках, которые выражены даже в поэзии народной.
      - Интересно, что обо мне сочинил народ?
      - А вот что: Атаман Анненков любит большой маленький!..
      - Милый, это не поэзия, - хрустнул сочным плодом Анненков. – Это черт знает что!
       - Пусть и не поэзия, но это сущая правда. Вы поднимали даже грудных младенцев на штыки из колыбели!
       - Это правда, но ведь младенцы тоже были красные! Я вот сейчас спущусь вниз и тогда мы поговорим…
       - Ничего не выйдет, я вас не боюсь! Вас расстреляли в тысяча девятьсот двадцать седьмом году!
       - А вас расстреляли в тысяча девятьсот девяносто третьем году! Ха-ха! Мы квиты! Я оказался прав!
       - Нет, Борис, ты не прав! – кричал я, поднимаясь к нему по тонким веткам. – История ещё не такое помнит! Я сейчас поднимусь к тебе, вот тогда и поговорим!
        Ветки были очень тонки, и я полетел вниз. Эти ветки были просто исторической фальсификацией, поэтому не выдерживали никакой объективной оценки, по крайней мере, в моём представлении. Но в жестокости этого атамана не было сомнений даже у белой гвардии. Идея она хороша, но средства для её достижения, не всегда оправданны.
       Я летел и удивлялся такому долгому падению. Это падение было настолько длительным, что уже и кабана зарезали, осмолили даже и, накрыв половиками, оставили для распаривания кожи. Удачно приземлившись на кабанью тушу и оседлав её, я почувствовал тепло, но это тепло было уже не настоящее – оно было от остывающего организма подогретого паяльной лампой. Но так было нужно для свежевания, и подростки часто восседали на тушах по наущению взрослых, дабы довести этот процесс до кондиции.
      Возможно, это был уже не тот кабан – другой. Но и другой ничем не отличался от всех прочих не жрущих яблок в должном количестве, как мне представлялось. Яблоневый благодатный край даже в глазах тех же свиней, не вызывал особого восторга, как будто так и должно быть, чтобы яблоки валялись где ни попади… В тундру бы этих свиней, чтобы почувствовали разницу в растительном мире!..
      На крыльцо кто-то вышел справить малую нужду. Лица не было видно, но по характерным признакам можно было догадаться – это свои. В доме запели песни, это было слышно сквозь раскрытые окна. Пели про удалого Хасбулата, который проживал в бедной сакле. Мне всегда было жаль этого Хасбулата, потому как имей он самую захудалую должность в «Газпроме», то вполне бы обошелся своими силами, а не ждать, когда его когда-то усыпят золотою казной за его молодую жену.
      Песня лилась и лилась полноводной рекой, её подхватывали тонкие и нестройные голоса соседей, даже деревья клонились долу, прислушиваясь к звукам, ползущим под самые их корни. Давно уже не было того дома и того кабана а звуки всё ширились и наполняли мир новым содержанием. Звучали другие песни спетые другими голосами, пестрели киноафиши другими названиями фильмов, продавались китайские фонарики с длинным блестящим телом.
       - У Скляра Толика лучше бьёт! – шептал мне друг Васька. – Вечером пойдём в клуб, потом и посмотрим.
       Я был чрезвычайно удивлён тому, что у Толика фонарик лучше светит, чем у других. Он соединил два корпуса в один – вставил туда четыре круглые батарейки и вот он – результат… Точка далеко била – почти на двести метров, вытаскивая на свет божий тех, кто притаился в кустах – так – на всякий случай. А случаи бывают самые разные: нас гнали как-то, всю ватагу гнали… я бежал последний и всё видел… Мы ломали высокий подсолнух, как мамонты. Самые смелые, естественно, бежали впереди. Мы даже не добрались до заветной поляны спелой клубники, как кто-то неожиданно и грозно выкрикнул: «Эх-х, мать вашу!»
       Мой фонарик был слабоват и я задался целью купить ещё один, чтобы соединить их вместе для яркости света. Быть хуже других неинтересно. Но это было потом, а сейчас мне нужно было спокойно перейти страшное место по дороге к дому. Если я начинал думать, что это действительно страшное место, то оно таковым и казалось, а если забывал, что было крайне редко, то всё обходилось без особой нервотрепки. Это место было обыкновенным, как и всё вокруг, только мрачноватым по количеству зарослей клена и шиповника, но самое главное рядом с дорогой была могилка неизвестного человека. Эту могилку никто никогда не видел, но говорят, что она была и есть и почему у дороги, никто не знает. Невидимая могилка наводила страх только на нас, малолеток.
       Хорошо разогнаться в этом страшном месте я не смог. Раньше всегда набирал скорость – иначе тот покойник запросто мог догнать меня. Сейчас же что-то приковывало ноги к земле, не позволяя двигаться быстро. Понятно – земля притягивает и сила её притяжения всё сильнее, чем ты старше становишься и почти у самого финала ноги практически недвижимы – так земля вяжет… но в мои-то годы…
       В мои годы, как мне кажется, земля вообще не должна притягивать – парить над землёй должен человек, возможно, мы когда-то и парили, как птицы нечаянно роняя зерна пшеницы, и там где эти зерна взошли, потребовался уход за ними, вот так и опустились люди на землю грешную.
        Я посмотрел на ноги – они все в цыпках, растрескались, к тому же в чугунных спортивных сланцах, которые мне надели ещё при рождении, в надежде, что когда-то я буду бегать быстрее других. Помогут ли они, не знаю, но хочется верить. Ведь потом я буду быстрее бегать своих одноклассников, да и тех, кто постарше. Долгие годы ношения этих вериг, должно сказаться положительным образом. Сейчас я их сброшу и побегу…
        - Алло! Алло! – закричали в трубку, перебив все мои спортивные мысли.
        - Аллоисович?
       - Дурак, это Борис! Я забыл тебе сказать, что тебя могло бы и не быть на свете, если б не я.
       - Это как же? – Я спрашивал, не видя самого телефона. – Ты откуда звонишь?
        - Я звоню из Ново-Андреевки, где ты родился.
        - Ну, и?
        - Тебе разве не рассказывали про эпизод с твоим отцом? Ему лет десять, двенадцать было на ту пору. Мы рубили шашками всех, кто не успел убежать в Тарбагатайские горы. Рубили аки капусту, с хрустом.
        - Мне рассказывали про твои злодейства.
       - Так вот, твоему отцу тоже суждено было потерять голову в яру напротив Базалеевых который. Да-да, это то место, где ты боишься ходить ночью. Снимай свои чугунные штиблеты и вперёд! Ха-ха!
        - И это ты, пожалел моего отца?
        - Да, он уже был на краю ямы, когда я вдруг в нём увидел тебя, моего приятного собеседника. Я отпустил тогда парнишку… Ты почему молчишь? Ты не благодарен мне за это? Алло!
        Благодарить человека за порубленное население моей малой родины, я не мог. Злость во мне закипела, будто вода в самоваре и я, сняв чугунные сандалии, мигом оказался дома, и вовремя… Я ещё не зашел в дом, как услышал громкое кудахтанье пеструшки – она снесла яйцо. Оно было теплым и приятным на ощупь. Она снесла его в неположенном для этого месте – значит, оно было моим. В положенном месте яйца забирались взрослыми людьми, а те, что в случайных местах под забором – это уже принадлежало только мне.
       В приемном пункте яйцо осветили лампочкой, проверяя на свежесть, и выдали шесть копеек. Деньги жгли ладошку неимоверным огнём, их непременно нужно отдать в широкую ладонь киномеханика.
       На месте афиши у сельского клуба зияла дыра и это меня страшно расстроило. Сквозь неё бесконечно сквозили ласточки, как будто больше не существовало пространства для полёта. Я, от нечего делать, попробовал сделать то же самое, но поскольку навыков полёта так и не приобрёл, то все попытки взлететь были тщетны.
     Я стоял и глупо размахивал руками, пока на меня не стали обращать внимание прохожие. Подошел на деревянном протезе дед Василь, он когда-то был другом отца и стал показывать, как нужно махать руками. Я попросил его продемонстрировать процесс полёта, после чего он согласился. Дед Василь сначала выпил бутылку портвейна, объясняя при этом, что самое важное – заправка горючим, после чего он сильно разогнался и упал под крыльцо клуба. На страшный грохот вышел заспанный и нетрезвый художник Пупыркин и сказал, что «кина не будет» и дед Василь сделал вторую попытку, на этот раз – удачно… я еле успел ухватиться за его скрипучий протез.
        Мы пролетели пустое окошко для афиш и взмыли в небо. Я никогда не видел своего села с высоты, как говорится, птичьего полёта или если быть точнее, с высоты полёта деда Василя. Он летел пониже ворон и галок, но этого вполне хватало, чтобы узреть всё самое значительное и родное.
       - А что у нас опять кого-то убили? – спросил я деда Василя, показывая пальцем на труп, лежащий у двери сельмага.
       - Нельзя видеть во всех лежащих только трупы, – назидательно ответил дед Василь. – Он просто малость перебрал с горючим. Такое бывает. Ты когда-нибудь тоже начнёшь заправляться.
       - А мне и так хорошо без заправки.
       - Вам и шести копеек хватает для полёта.. Эх, мне бы так!.. Когда я был маленьким, мне казалось - весь мир  принадлежит только мне.
       - А сейчас?
       - Сейчас он принадлежит для нас двоих, потому как в небе больше никто не находится из разумных существ на данный момент.
        И это действительно было так. Способность к рассуждению в этом бездонном пространстве позволялась только мне и деду Василю. И наш ум был самым превосходящим многократно по отношению хотя бы к той вороне, пытающейся сесть мне на спину с одной целью – прокатиться. Я, отбиваясь от назойливой птицы, едва удерживался рукою за деревянный протез деда Василя.
        - Я писать хочу! – выкрикнул я своему ведомому.
        - А какие проблемы?!.. поливай, если не можется… Я, когда бываю в полёте, тоже проделываю это. Из меня тоже бывает сыпется, и довольно часто. Возраст, понимаешь…
        - Но там же, люди!
        - Ничего страшного. Люди к этому давно уже привыкли. Это, я бы сказал, в порядке вещей – поливать на нижних.
        - Но ведь там могут быть и высокопоставленные лица!?
        - За них не переживай. Мы их не ставили высоко, они сами взобрались. И они все под зонтиками.
        - А если бы все люди летали?
        - То не на кого было бы гадить. Поливай смело! Начали! Повторяй за мной: лучше нет красоты, чем… с высоты!
        Мы летели и летели, рассекая телами горячий летний ветер. Куда летели и зачем – было непонятно, это было похоже, скорее, на релаксацию от земных суетных дел, в первую очередь, конечно же, для деда Василя. Он воевал, и его деревянная нога красноречиво заявляла об этом, за которую я так усердно держался. Мне сейчас казалось, что все не имеющие какой-либо конечности – воевали. И это было странное ощущение – держаться за деревяшку, считая её продолжением ноги или самой ногой. Что-то просвистело рядом, потом послышался хлопок снизу.
       - Дед Василь, кажется, в нас стреляют! Неужели мы на диких уток так похожи?
       - Всё может быть. Ты там держись покрепче, я в пике уйду!
       Уйти в пике, очевидно, был единственный выход в этой ситуации. Дед Василь старый вояка и он знал, что делал. Он всё просчитал, кроме одного – своего возраста… будь он моложе, то смог бы ещё кое-что доказать тыловым крысам и всякого рода партийным бюрократам. Он мне раннее говорил: пройдёт ещё одно, два поколения и забудут деда Василя. Там, где была война и кровь – будут танцплощадки. Его единственным желанием было дождаться квартиры и настоящей механической ноги.
       Уйдя в пике, он исчез навсегда. Последнее увиденное было – большой нетесаный, грубо сколоченный деревянный гроб и множество чиновников похожих на крыс. У каждого на груди блестела медаль «Тыловая крыса» и «Воздадим должное».
      Я стоял на мягкой свежевырытой земле, прижимая к груди деревянную культю.
      Гроб был настолько большой, что его невозможно было быстро обойти. «Неужели, всё это дед Василь»?: сверлило мне голову. А чиновники суетились, подталкивая друг дружку, вскоре один взял бумажку, и стал быстро гундосить:
      - Мы сегодня провожаем в последний путь нашего… Жаль – он не успел получить свою долгожданную квартиру, чтобы открыть её вот этими ключами. – Он вынул из кармана блестящие ключи и показал собравшимся у гроба покойного. Я видел, как он после этими ключами заводил «Мерседес».
      - Можно скорее с процедурами! – выкрикнула одна из крыс. – Вы разве не слышите – покойник растёт – скоро гроб развалится.
      Действительно, доски гроба трещали, вспучиваясь, словно изнутри на них что-то напирало. Я понимал – дед Василь даже мертвый продолжал расти, соизмеряя параметры своего тела с параметрами той тяжелой столетней войной, которая длилась четыре года.
       - Вы протез с собою заберёте или как? – скрипнул голос за спиной.- А впрочем, неважно, покойный обойдётся и без него.
         Я не обернулся на голос. Мне было неприятно видеть  окружающих лицемеров, которые волновались лишь неожиданным ростом мертвеца.
       - Скорее, скорее! – визжали они. – Скоро никакой земли не хватит, чтобы спрятать тело!
        Я понимал – спрятать последнего русского солдата той страшной войны, возможно и земного шара не хватит.
       - Дед Василь, как вы там? – постучал я в крышку гроба.
       - Терпимо, – глухо ответили оттуда. – И вы терпите!.. пока терпится. Терпилы вы мои!..
       Гроб еле протиснулся в узкую яму и то благодаря усилиям прыщавого репера, который подпрыгивал на крышке, протыкая небо татуированными пальцами. Присмотревшись, обнаружилось – крышка вовсе не крышка, а нечто подобие сцены, сколоченное наспех. Репер захлёбывался скороговоркою:
               
                Мы молодые и зеленые,
                Пойло пьём паленное,
                Мы всем довольные,
                И песни поём прикольные!..
                Мы сникерса поколение
                Мы не любим Ленина.

      Крысы, поблёскивая стеклами очков, плакали от умиления. Почему-то они все походили на мрачного Берию, от чего стало страшно и холодно. Одна крыса бросилась танцевать вприсядку, напевая: «Берия, Берия, вышел из доверия!.. А товарищ Маленков надавал поджопанков»!
     Потом грянул салют в виде раскатистого грома – это торжествовала природа, заявляя – всё преходяще и я сама тоже… думать о том, что наша планета тоже не вечна – страшно. Она должна быть всегда, иначе вся эта мирская суета совершенно не имеет смысла.
      Я не знал, что делать с протезом. Как летательное средство он уже не годился, потому как являлся только придатком к бывшему телу-аэроплану. Если бы он не отстегнулся во время резкого пикирования, то неизвестно где бы находился я и потому особо не мудрствуя, воткнул деревянную культю прямо на могильный холм. Пусть будет обелиском. Соки земли, бурно бродившие, тут же дали подпитку старой деревяшке и она, проснувшись, тут же выбросила тонкие ветви карагача. Это происходило прямо на моих глазах: ветки удлинялись, крепчая телом и уже через пару минут над могилой выросло мощное молодое дерево, подпирая широкой кроной серое, тяжелое небо.
       Пошел дождь. Под мелкой, но густой листвою было сухо, уютно. О существовании каких-то крыс уже давно позабыто, а может всё это приснилось… Всегда в таких случаях бывает трудно отделить навязчивые образы сна от реалий жизни. До сознания каким-то образом доходило, внезапно, как проблеск молнии – «это сон – не более»… Череда событий не может так быстро меняться, хотя в самой реальности, в моменты бодрствования, за секунду может случиться самое невероятное - это смерть, которая не бывает осознанной до её появления, а уже после её появления, отсутствует сама способность её осознания. В других же случаях невероятные события свершаются так же быстро, но не так смертельно:  слово, «Вы уволены» круто меняет жизненную установку, ломая неподготовленную психику, но я уже этого не боюсь, я стар и седая борода свидетельствует об этом. Во сне я могу быть человеком любого возраста, любого периода не только моей прошедшей жизни, но и любого исторического отрезка моей страны – на то - воля сновидений.
       Я напрягаюсь, вглядываясь в бесконечно высокое дерево, с множеством крепких ветвей, из которых можно так же бесконечно много настрогать деревянных протезов для будущих калек от будущих войн. «Глупые мысли» – ловлю себя на мысли.
       Покинув последнее пристанище деда Василя, шел, подставляя себя крупным градинам, яростно бившим по моей тощей фигуре. Шел, не понимая сути происходящих моментов, принимая за должное всё до мелочей из которых вырастало то главное, которое давало ход дальнейшим весьма странным событиям. Грязь под ногами чавкала, хлюпала, квакала, свистела, стонала. Крупный град не доставлял абсолютно никаких неудобств, отсутствовали даже синяки на лице и теле, словно это были не крупные ледяные окатыши, а нечто мягкое, фетровое. С этой данностью моё естество соглашалось безропотно, впитывая, как текущий момент бытия, так и текущую за шиворот воду.
     Дорога была широкой и грязной, как владимирский тракт на картине Левитана и это стало приводить в некоторое уныние. Но тут же, внезапно, появилось ощущение, что она непременно приведёт в светлое будущее, потому как впереди появились рабочие в ярких оранжевых спецовках, и это настраивало на мажорный лад. Подойдя поближе, обнаружилась удивительная картина необычной технологии по укладке ям на дороге. Нельзя сказать, что многие из рабочих были поголовно таджиками, но и отрицать этого тоже нельзя. Среди толпы мелькали лица и славянской национальности, которым гастарбайтеры давали «мастер-класс» по моментальной укладке асфальта.
     Главные ингредиенты, к моему великому удивлению, был гипс и свежие коровьи испражнения, коих было в достатке. То и другое размешивалось и плюхалось  прямо в грязь. Коровы мычали, пасясь у обочины, у которых те же люди в оранжевых спецовках забирали молоко и лепешки. Кто-то громко выражал мнение, что гипс, если его добавлять в молоко, даст больше эффекта и прибыли, нежели при ремонте дорог. Достаточно, якобы, запустить коров на дорогу и всё само по себе «устаканится».
     - Дураки вы все! – выкрикивал им некто тучный из «ГАЗика», под брезентовым верхом.
    Машина по самый бампер сидела в глубокой колее, давая то задний, то передний ход. Трансмиссия визжала, а выхлопная труба хрюкала, как свинья, густо дымя и отрыгивая жидкой грязью.
      - Идите к нам, мил человек! – позвали меня.  - Мы тут решаем весьма важные вопросы. И нам крайне необходима свежая голова.
      - Я бы не сказал, что она свежая, - заглянул я в «ГАЗик», - тут такого насмотрелся, пока шел.
      - Дайте понюхаю вашу голову, - попросила тучная фигура, не показываясь из машины. – Нет, рыбой не пахнет.
      - А причём здесь рыба и моя голова?
      - А рыба, уважаемый, всегда с головы пахнет!.. Залезайте к нам, а то промокните окончательно.
       Не зная для чего, я протиснулся на заднее сиденье и уловил носом рыбий запах. В салоне был полумрак и фигуры, сидящие впереди, явно не хотели себя обнаруживать в настоящем виде, но я догадывался – это рыбы. Присмотревшись, убедился, что это именно так. На месте водителя сидел тощий пескарь, а тот самый тучный и импозантный был – сом.
       - В партию не желаете вступить? А то ходите тут, бродите!..– спросил, не оборачиваясь, сом. Я испугался не столько самого важного усатого сома, сколько самой партии - ведь было неизвестно, в какую партию меня приглашают.
      - А она у нас всегда одна, - поймал меня на мысли сом. – Мы какую партию не делаем – всегда КПСС получается. Вы разве не знали об этом? А чтобы не ошибиться в выборе, вступайте прямо в КПСС.
      - Я как-то, знаете ли, привык быть беспартийным, - расхрабрился я. – Да и мне ещё созреть нужно. А зачем я вам, собственно, нужен?
      - Потому что вы не рыба… вы тоже будете вонять, но не с головы, а пока разберутся с этим, то много воды утечёт. Но даже если вы и не рыба, то я вас запросто могу проглотить, если вы пойдёте вразрез с партийной линией.
      - Вот так сразу?
      - А почему бы и нет? Ну, можем ещё для начала прижучить слегка!.. если откаты не будете делать.
      Сом обернулся ко мне. В его внешности ничего странного и страшного не было. Ну, импозантен, по-рыбьи выбрит, глаза  – рыбьи глаза, усы и галстук. Скользкий ещё…
      - Лучше сразу прижучить, - ответил я ему.
      - Тогда забирай эту самую жучку и валяй отсюда! – пискнул тощий пескарь, а мы дальше будем колею раздалбливать!
      - Ты тоже дурак, сказал на прощание сом. – Вы все дураки! Вы даже не можете правильный состав асфальта приготовить. Лепёха должна сначала хорошо подсохнуть, а потом ей катком закатывают, одну на одну, как торт «Наполеон», а потом уже сверху гипсом посыпают. – Хохотнул сом.
      Рыба, а ещё и смеётся, - подумал я, выбираясь из авто. – Жучка, ты где? За мной!
      Вместо Жучки из «ГАЗика» выскочил мой Джек и бросился облизывать  руки, лицо. Это было так неожиданно!.. Хорошо, что непонятно чья Жучка, осталась где-то там с непонятными рыбами, издающими тухлый запах.
     Я люблю собак. Собака тоже имеет специфический запах, но это животное выигрывает в преданности к тебе. «Чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак», - подмечено верно. А если это так, то я с Джеком на правильном пути и пока вокруг не видно ни одной либеральной собаки, я позволю ему бегать без поводка.
       - Хозяин, ты понимаешь, в чём разница беспривязной собаки и цепной? – спросил Джек, преданно заглядывая мне в глаза.
       - Наверно зависть к свободе.
       - Правильно, это нас и губит. По природе, как ты сам догадываешься, мы собаки любим свободу.
       - Провозглашаете этим самым либерализм, - улыбнулся я.
       - Вот именно. Но любовь к хозяину и его защита от посторонних злых сил, делает нас патриотами. Мы с тобою в негласном союзе, не так ли, хозяин?
       - Ты мыслишь в правильном направлении.
       - Благодарю за комплимент. Вот мы и добрались до самой сути: твой дом, мой дом! Твой участок приусадебный – моя территория!
       - Опять в точку!
       - Так у нас с тобою, хозяин, державное мышление, а вот те, которые бродячие, беспривязные псы – те безродные космополиты и конченные либералы!..
        - Всё это довольно любопытно и в принципе, заслуживает внимания, но почему же ты сам любишь побегать без поводка, порою довольно долго, пребывая черти где?
       - Зов природы, хозяин. Ведь проклятые либералы ставят метки буквально на каждой штакетине, подбираясь к нам всё ближе. Моя задача – стирать их метки и ставить свои. Таким образом, я отмечаю границы нашей империи. Ох, погубят нас когда-нибудь проклятые космополиты.
       - Ты прав трижды, Джек. Человеку и собаке должно быть хорошо, но хорошо бывает только там, где ты родился и где твой дом. А бродячую собаку уже не посадишь на цепь, потому как у неё своя логика от долгого пребывания на свободе. Но, но… если не врать себе – свобода – это очень и очень здорово!.. А может – это счастье?
        - Психология бомжа! Собака всей земли, понимаете ли!.. Свобода должна быть предусмотрена только для умного человека, хозяин – тут каждой собаке это понятно. Для дурака свобода ни к чему – глупость сотворит.
        - Джек, что там впереди? – спросил я, вглядываясь вдаль.
        - Сейчас сбегаю. Ах, да ничего особенного – рыба. Полно рыбы на обочине – тухнет – воняет.
     - На обочине истории?.. А с какой стороны она гниёт?
     - Кажется, со всех сторон.
     - Приехали, однако!.. Плохо, если начали руководить рыбы.
     - Ясен пень, хозяин. Я бы их за пятки, за пятки!..
     - А кто там ещё, Джек?
     - Художники, хозяин. Жабры красят.
     Мы подошли поближе. Действительно целая группа творческой интеллигенция раскрашивала киноварью гнилые жабры издыхающей рыбы.
      - Слава КПСС! – воскликнул я.
      - Воистину слава! – ответили хором.
      - Что поменялись приоритеты?
      - Да не говорите!.. Сначала соцреализм, но нас уважали, теперь капреализм – тошнит уже.
      - Переходите на пейзаж, мой вам совет. Дерево никогда не обидится на то, что не похоже на себя. По крайней мере, оно не источает такие дурные запахи… Только выкиньте эту дурацкую киноварь, пишите закаты через охру красную. Я тоже, когда начинал увлекаться живописью – писал всё через кадмии, а надо через земельные, природные краски…
      Я взял чужой этюдник и начал энергично набрасывать контуры большой картины.
      - Хозяин, ты пишешь маслом прямо по небу.
      - Небо, Джек, основа из основ: все краски неба – краски земли, а краски земли – краски неба. Главное попадать в тональность.
      Я махал пустой кистью по воздуху, изображая нечто значительное, эпическое… так мне казалось. Вокруг столпились художники, на лицах которых было написано величайшее удивление.
      - Какая экспрессия!.. Какой колорит!.. – восклицали они.
      Меня распирало от похвал настолько, что казалось, вот-вот лопну от своей значительности. В конце работы, когда был положен последний мазок, зазвучали аплодисменты, мои глаза закрылись от удовольствия.
      Открыв глаза, увидел полутемный свод сельского Дворца культуры. Сцена была ярко освещена и на ней дергались тряпичные куклы.
      - Я только что написал великолепную картину, - прошептал я, наклонившись к соседу. – Но, не вижу её. Она, случайно, не у вас?
      - Здрасьте, я ваша тётя! – дохнули чесноком. Мы картины не покупаем, не до жиру… Вы лучше смотрите спектакль.
      - А о чём там?
      - О жизни, о жизни там… Вишь, как вон тот кочевряжится!..
      - Так его же за веревочку дергают, вот он и того…
      - Да заткнётесь вы или нет?! Не дают представление глядеть! – донеслось грозное из первых рядов. – Вот бы этих скотов сюда на сцену, да подёргать за одно место!
       - А ну-ка подайте их сюда! – зарычала темная высокая фигура , приподнимаясь с кресла.
        - Это кто? – испугался я.
       - Это который всё знает, - зашептал сосед. – Чистый зверь! В депутаты нынче избирается по околовсяческому округу. Сидим тихо, а то…
       - Что, а то?.. – спросил я шепотом.
       - Мозги начнут выносить, вот что.
       - А где мои мозги? – зарычал тот, который всё знает, поднимаясь на сцену. – Выносите мне мои мозги!
       - Вот они, вот они, - забегала вокруг него тощая, высокая женщина. Она сдернула с большого медного подноса парчовую накидку, под которой находилась кучка серого вещества. – Вот они, - повторила она хриплым прокуренным голосом, - целые сутки пролежали возле телевизора, подзарядились, как и велено было – айкью высокое!
      - Вставляй в голову. Ишь, развели тут кукольный театр! Нечего игры играть – разговор разговаривать будем!
      Все притихли, глядя на странную процедуру закладки мозга в черепную коробку. Хозяин мозга, кряхтел и сопел пока ему делали закладку интеллекта. Вставная челюсть от чрезмерного усердия выпала и покатилась куда-то за кулисы. Наконец крышка черепа захлопнулась, и он начал:
       - Дорогие друзья, все наши успехи, как в прошлом, так и теперь, всё, чего мы достигли, объясняется, прежде всего, тем, что мы опирались, опираемся и будем всегда опираться на то, что нам всегда служило опорой, и в связи с этим заявляю и обещаю в дальнейшем переобещать всё раннее обещанное…
      - Хлопци, шо вин каже? – послышалось приглушенное за спиной.
      - Вин каже, шо сало жрать меньше надо, - ответили ему.
      - А горилку?
      - Горилку будэм нюхать, а салом губы мазать.
      - Оптимизация, а як же!?.. Перестройка!..
      - Инновация… Приватизация!..
      - Канализация… хватэ вже!.. Злякаться можна!
      - Дорогие друзья, - продолжал депутат. – Все наши успехи, как в прошлом, так и теперь зиждется и будут в дальнейшем  продолжать зиждется… А где же, товарищи, бурные аплодисменты? В этом месте они должны быть!..
      - По-моему, он повторяется, - заметил кто-то. – Я слышал эту фразу тридцать лет назад!
        - Не шумите, товарищи-господа! – выкрикнула толстая и некрасивая женщина в красной косынке, постучав по стеклянному графину длинным ногтем. – Вас тут, как грязи, а депутат один.
        Я внимательно огляделся – действительно я всё ещё нахожусь в непролазной грязи. Негодуя, что меня занесло непонятно куда, на какую-то сомнительную встречу с каким-то депутатом, я начал прилагать физические усилия, чтобы выбраться из этого топкого места. Стены ДК давно расступились в стороны, потолок исчез, и все избиратели в одночасье оказались там, где и я, и это успокаивало – вместе мы сила…
      - Та цэ не грязь, цэ ж гивно! - хрюкнул уже знакомый голос.
      - Ничего страшного – привычная среда обитания! – ответили.
      «Выборы, выборы!.. кандидаты .идары!..» - неслось небезызвестное из огромных динамиков.
       - Вы, за кого будете голо-совать? – послышался сзади елейный голос.
       Разглядеть говорившего не было возможности, потому как над головой низко порхал, словно птица, белый и пушистый депутат. С него иногда летел пух.
       - Я против всех буду!
       - Так нельзя. Нет такой графы.
       - А что-нибудь интереснее, кроме этой курицы есть?..
       - Есть графа «Пошли, вы все!..»
       - Неужели,.. в самом деле?.. 
       - Обсуждать кандидатуры накануне выборов не рекомендуется! – крикнул депутат. И рот раскрывать без надобности – тоже! Рот нужен только для принятия пищи, не более. Мозги тоже нуждаются в подпитке, и нет лучшей пищи для ума, чем каша в голове!
       В странностях этих выборов не было никаких сомнений: всё нереально – избиратели по уши в грязи, а рот не дают раскрывать… чувствую - мычать разрешено. Понимаю - это единственное средство передачи информации для текущего своеобразного момента, поэтому попытка разлепить губы – тщетна, они плотно сжаты, как у спящего. Сотни лет плотно сжаты. «Сон разума порождает чудовищ» - пульсирует электрический нерв сознания, пробивая густую кашу абсурда.
      Депутат, покружив над головой, подлетел к урне для голосования и, протиснувшись в её узкую черную щель, тут же закудахтал.
     - Ну, вот уже и результат! – воскликнул член избиркома, вынимая из урны и  разглядывая свежее теплое яйцо. – Избиратели сделали правильный выбор! Не успел, понимаешь, одепутатиться а уже – результат!
      - Так это ж – болтун! – появилось передо мной лицо пожилой тётки. Лицо это было крупным – на весь экран. – Где вы его взяли?
      Я вздрогнул от неожиданности, потому как только что собирался побриться и пойти на работу, сразу же после заключительной речи члена избиркома, не понимая, правда, каким образом я оттуда выберусь.
      - Это – болтун! – повторила возмущенно тётка. Она поднесла яйцо к яркой лампочке показывая его внутренность, потом приложила к моему уху и потрясла им. Там противно захлюпало. Это был такой пассаж!..
      Потрясение было столь велико, что мне хотелось расплакаться. Яйцо, конечно же, было старым. Сколько оно пролежало в густых зарослях клена, неизвестно.
      - Мальчик, будь внимательным следующий раз, - сказала уже спокойно тетка. – Потряси его или посмотри сквозь солнышко, болтуна не трудно определить.
     - А человек может быть болтуном? – спросил я у неё.
     - Очень даже может, – сказала тётка. – И основной их смысл жизни - паразитирование. Когда человек работает, ему некогда болтать. Ну, кто там следующий с яйцами?!.. – крикнула она поверх моей головы. – Если их нет – могу продать по сходной цене, со скидкой на тухлые! На свежие тоже со скидкой, но с большой накидкой! Так же скидки на автомобиль, выгода до ста сорока тысяч!
      - Обнаглели,  уже не стесняются заявлять о своей выгоде! – бурчали вокруг. – Мущина, вы берёте этот автомобиль, или нет? – толкнули меня в спину. – И, вообще, кажется, вы здесь не стояли! Граждане, этот мущина стоял здесь?
      - Конечно, стоял! С самого рождения стоял! – огрызнулся я.. – И на мебель стоял и на машину!
      - Граждане покупатели! – закричала зычно тётка. – Больше  не занимайте очередь! То, что выкинули, уже давно закончилось!
      - А какое оно было? – заволновалась очередь.
      - Оно всякое было. Длинное и зеленое, толстое и пахучее, но его совсем мало было…
       - Сколько бы его ни было, у нас всё равно нет денег, - отозвались в толпе.
       - Может быть, есть смысл увеличить пенсии и зарплаты, хотя бы на уровень инфляции?
        - На уровень инфляции – это круто, господа! Тут хотя бы на три, четыре процента деньжат наскрести!.. – прозвучало из громкоговорителя. – Но боюсь, что и этого не будет! В общем – денег нет, но вы держитесь!
       - Обидно… – шептала старуха, косая и горбатая. Она рылась заскорузлыми пальцами в узелке, но тот оказался туго набитым влажной землёй. – Мать сыра земля завсегда поможет, - бормотала она.
       Если бы у меня приняли то куриное яйцо, то деньги я бы конечно отдал старухе. Она чем-то напоминала мне мать, которую я давно не видел.
А как давно, не мог вспомнить. Было ощущение, что она где-то рядом со мной, но почему-то её нет… при каких же обстоятельствах мы расстались?..
     И тут мою голову пронзила догадка: она на рынке. Конечно же, на рынке! Где же ей ещё бывать!?..
        Пробежав вдоль и поперёк колхозный рынок, я не обнаружил своего родного человека. Спинами в два ряда сидели торговки, зазывая покупателя, но матери почему-то не было. Она часто продавала малину гранёными стаканами по двадцать копеек. Если бы она была на месте, то непременно послала б меня в малинник дорывать остальную созревшую ягоду. Ведь благодаря яблокам и малине мы немного вылезли, как говорится, из нужды.
 На месте, где была землянка, теперь стоит саманный новый дом с деревянными полами, в котором почему-то никто давно не живёт. Там только ласточки вьют свои гнезда. Это я обнаружил тут же после рынка.
     Вернувшись назад, спрашивал у торговок:
     - Вы не видели здесь женщину с мальчиком похожим на меня? Ну, женщину с ягодой и мальчишку уплетающего мороженое?
    Торговки засмеялись звонко от души. Они смеялись, хватаясь за животы и показывая на меня пальцем.
     - Дедушка, ты себя в зеркало видел? – сквозь слёзы выдавила одна.
     Я, не расценив этой злой шутки, побрёл, куда глаза глядят. Я даже хотел вернуться к ним и сказать в ответ что-нибудь оскорбительное, но передумал.
      Дойдя до места, где когда-то у меня раскрылся чемодан набитый яблоками, когда я, вытягивая детские руки, нёс его к рынку, то к моему величайшему удивлению, чемодан до сих пор был на том же месте, и из него так же продолжал катиться во все стороны перезрелый белый налив.
      Я бросился, как и тогда собирать яблоки, насколько мне позволяла детская прыткость, но все сочные желтые плоды катились мимо моих рук. Они катились, подпрыгивая, раня нежные бока по бесконечной, как сама жизнь, дороге.
       - Я помогу тебе собрать яблоки. – Сказала молодая и красивая женщина, наклоняясь к разбегающимся во все стороны налитым солнцем медовым шарам. Она лукаво улыбалась, глядя бесстыдно в мои глаза, и поймав один золотистый шар, поднесла его к губам. Плод хрустнул тонкой кожурой, обдав моё лицо ароматными брызгами.
      - Ты меня любишь? – спросила она, не дав опомниться.
      - Ты кто? – удивился я.
      - Как тебе не стыдно!
      Напрягая память, мне стали припоминаться странные встречи, которые так и не состоялись.  Может быть, она любила меня, но не я её. И как можно вспомнить то, что давно поросло высоким кипреем, запах конфетно-яблочный который помнится до сих пор, а вот её лицо нет. Мало ли всяких лиц промелькнуло с тех пор… Лиц, много не бывает, как и запахов детства. Можно смеяться, но как пахнет первый велосипед – известно только мне, так же, как и первая гроза... Всё в этом мире – только моё. Мир во мне и я в нём – прекрасный тандем! Не будет меня, не будет и мира. Я царь своих ощущений и желаний: явь могу воспринимать сном, а сон явью и споры по этому поводу неуместны. Весь мир со всеми своими переплетениями, словно моток шерстяных ниток, который я держал в широко расставленных детских руках, моток, постепенно тающий и убегающий упругой нитью на клубок матери. Она сматывала и сматывала нити в клубок, пока я не остался с пустыми руками. Внутри этого яркого клубочка были мои сны и надежды. Теперь этот клубок разматываю я, разматываю до последнего виточка, и скоро он закончится…
       - Как тебе не стыдно! – повторила укоризненно молодая, и красивая. - Ничего не помнят только в бразильских сериалах. Как всё глупо…
       - Это всё ерунда, вот я вам расскажу другую историю! – взвизгнул фальцетом белоголовый старик, непонятно откуда взявшийся.
        - Мне не нужно никаких историй! Я сам история! – воскликнул я. Что может быть интереснее этого чемодана яблок?.. Я так и не донёс его до рынка, а там ждала меня мама. То есть, я донёс, но яблоки все были размочалены!.. Представляете – белый налив и вдруг всё это – хрясть!.. Ну, кто их купит после этого?
        - Всё понятно, молодой человек, я вам скажу только одно, не знакомьтесь с девицами лёгкого поведения. Эта молодая особа… - он скосил глаза в сторону женщины, доедающей яблоко, - эта особа – настоящее воплощение зла. Она буквально, как вчера обещала любить меня до гроба, теперь она строит глазки вам. О, боже, как это пошло, пошло и печально!
        - Она, что же, жила с вами? Это ваша супруга?
        - Нет, нет! Не супруга, но они все одинаковые, поверьте! Вчера ночью она привела в дом любовника, и занимались, знаете чем?
        - Догадываюсь.
        - Да, нет же! Они читали «Капитал» Маркса.
        - Любопытно, - я посмотрел в сторону молодой женщины, но та уже исчезла. - И всего то!
         - Нет, этим не закончилось. Потом её любовник напился и избил отца этой женщины.
         - А вы откуда это знаете?
         - Я живу снизу и всё слышал.
         - И никуда не позвонили?
         - Почему, звонил!? И в милицию звонил и в полицию – никто трубку не берёт. А знаете, как он орал: Иди сюда, сука, убью!
         - Так убийство было или нет?
         - Не было, но морду её папашки он шибко уделал. Крови-и-ща была!.. да всё потому, что старый хрыч подслушивал за дверью. Он думал, что там сплошная, хе-хе, эротика!.. А там, хе-хе, сплошная политика! Эх, беда с этими коммунистами! Убили власть советов! Как тот Тарас Бульба: я породил тебя, говорит, я тебя и убью! Но кровища, я вам скажу, была страшная, как в семнадцатом году, и всё оттого, что носатый он. Так он, любовник этот, всё в нос ему, всё в нос кулачищем!.. Немного и мне перепало… я тоже подслушивал. Скажу вам в назидание, не отращивайте себе большой нос и не суйте его куда попало – все беды от этого.
      - Интернетом надо пользоваться, а не подслушивать. Настоящий бытовой идиотизм, не более! – воскликнул я в сердцах.
      Старик всплакнул, утирая скупую слезу, рукавом полинялой рубашки. Он был такого же роста, как и я, к тому же удивительно похожим на меня самого.
      - А кто же, все-таки, она? – спросил я старца.
      - Да откуда я знаю. Она живёт сверху.
      - А вы где живёте?
      - Я снизу. И поверьте, я нисколько вам не соврал. Время - читать Маркса.
      - Может время собирать камни?
      - А, делайте, что хотите! – помахал на прощание старик сухонькой рукою. – Им гагарам недоступно… тело жирное в утёсах… - запел он слабым голосом, удаляясь в туман. – Мы с тобой братья по несчастью-ю-ю!..
      - Братья по несчастью – это ладно, братья по разуму – никогда! – крикнул ему вдогонку я. Пороть вас на конюшне нужно! Главное в жизни не переступать черту и никакого Маркса не нужно! Определили место, накормили, сиди и не вякай!
      - Золотые слова, молодой человек! – вновь донеслось фальцетом. – А как вы отнесётесь к тому, если я заберу ваш чемодан?
      Из кленовых пыльных зарослей вышел, отряхивая одежду, гражданин затрапезного вида и неопределенного возраста. В руках был старый портфель, на голове шляпа. Глаза колючие, маленькие – энкэвэдэшные.
     - Не удивляйтесь, это я, и я никуда не уходил. Просто зашел в кустики, понимаете ли, нужду справить. А хорошо вы сказали про черту!.. Вот если бы каждый гражданин это осознавал в полной мере, то у нас никаких эксцессов бы не происходило. Так, что по поводу вашего чемодана?
      - Ну, во-первых, это мой чемодан. Во-вторых, вы не имеете никакого права забирать его. – Возмутился я.
      - Ну, может, забирать я его, и не буду, а вот на наличие наркотиков проверить бы не мешало.
       - Глупости. Я всё детство провел в опийном маке, и никто никогда даже не заикнулся о каких-то наркотиках.
       - Это любопытно, но это было так давно… и я знаю, к сожалению, пацанов семидесятых пристрастившихся под старость к этой гадости, несмотря на то, что собирали маковые коробочки под звуки горна и дробь барабана.
       Человек с портфелем, обошел чемодан со всех сторон, понюхал шумно воздух, раздувая ноздри.
       - Всё чисто, а жаль… мы могли бы с вами неплохо время провести, нюхнув порцию, другую…
       - Вы знаете, - сказал я ему, глядя в его маленькие свиные глазки, - я и так время неплохо провожу. Тут столько всяких событий наворочено с какой-то чертовщиной вдобавок.
       - А может это сон?
       - Почему вы так решили?
       - Чертовщина может только во сне появляться.
       - Тогда вы тоже, чертовщина? Ведь вы внезапно выскочили из кустов.
       - Ну и что!? Разве сидеть в кустах запрещено? Тем более я вам сказал – нужду справлял, а тут вы со своим чемоданом. Кстати, где он?
       - Вы на нём давно сидите. Приватизировали всё-таки, а ведь он мой.
       - Вы хотите сказать, молодой человек, что это народное достояние, не менее.
       - Да хотя бы и так! Мой отец на него горбатился, бабка с дедом!.. Всё мое детство он был при мне!
       - Но у вас, зато есть приватизационный чек! Вы сможете, сколько хотите приватизировать таких чемоданов! Столько много – просто жуть!.. Дом можно будет построить из одних только чемоданов. А так, к чему он вам? Для чемоданного настроения? Один какой-то несчастный чемоданишко!.. не мелочитесь, друг мой! Всё хорошо, прекрасная маркиза!.. Всё хорошо, всё хорошо! – загнусавил он.
       Я нисколько не сомневался, что со мной общается чиновник. К тому же с какой-то значительной должностью, потому как сразу схватился за мою собственность, объявляя её своей. А может и правда, у меня не было никакой собственности, а всё это приснилось? Если это сон, то черт с ним, пусть забирает чемодан, но если это не сон…
      - Верните мне мой чемодан! – потребовал я решительно.
      - Вы, что опять хотите отнять и поделить?! – возмутился незнакомец. – Это нечестно! И мы это уже проходили! Вы только что украли у меня мой чемодан, когда я завернул за кустики, теперь утверждаете, что я у вас его стырил! Вы уверены, что изначально чемодан принадлежал вам? Где свидетели? Ау-у.. где свидетели, хотя бы Иеговы?
       - Здесь был старик и красивая молодая женщина.
       - Старик давно уже умер, я  был на его похоронах, а молодуха понятия о вас  не имеет.
       Мне стало стыдно: может действительно я ничего и не имел, к чему этот сыр-бор…
       Почему-то вдруг захотелось курить, хотя знаю – бросил, лет десять назад бросил.