Ни слезы, ни улыбки

Ни слезы, ни улыбки
(По страницам романа «Итуруп»)

Ирина Ирвит

Я вдруг вспомнила,  как пришедшая домой на обед мама застала меня рыдающей. Мои напухшие губы выводили: «Его убили, его убили…».

- Кого, боже мой, кого…

Такой накал моих эмоций тогда вызвал роман «Овод» Этель Лилиан Войнич, чтение которого я в тот момент завершила…. Позже был Толстой. К толстенным томам «Войны и мира», поселившимся в моей постели, я стремилась, как к желанному мужчине.  Стефан Цвейг. Возбуждение, какое вызывали слова, закрученные в необыкновенно выразитель-ные предложения, составляющие единый поток мысли и чувства, оставили его романы в моей памяти, они стали ее частью. Нечто подобное я испытала, читая Николая Шмелева, его роман «Сильвестр». Потому, готовясь мысленно к чтению нового романа, я готовилась к откровению. Тревожному ожиданию счастья, душевного проникновения.

Предисловие от автора читать не стала.
С первых предложений почувствовала нарастающее раздражение. Что было тому причиной, или прибаутка «ни крошки из окрошки», или название тапок, которые были на герое – не знаю. Но после «наглых глаз орла», клюющего печень Прометея, и «давальческого» стола некой Антонины мысли никак не концентрировались на чтение. То возвращались к мифу, то к столу… то ли на давальческом сырье готовились угощения, то ли стол что-то давал, ну, а третье! исключил сам автор.  Кстати, забыла, я не сказала, что внимательно прочитать  роман «Итуруп» Юрия Макарцева попросил меня один мой давний знакомый.

Итак, внимательно не получалось.
Я поставила себе сверхзадачу: буду попутно искать предложение длиннее шести строк. Дело пошло на лад. На тридцать шестой странице нашла предложение в четверть страницы.Это было описание «сигналов неутолимой печали» посылаемых уже много лет глазами соседки, бывшей одноклассницы  главного героя. Вообще, внимательное чтение по заказу человека, который однажды сказал мне: «Я очень ценю твою дружбу», стало давать результаты. Я начала замечать перлы типа: «Дабы не проглотить у дверей, дальше которых журналистов не пускали…», затормаживая на них, я все перечитывала снова. Обороты, которые повергали в ступор, и я пыталась себя убедить, что они правильные, например: «граната в зажатой руке», «Кошка нежилась между горшков с…». Или, следуя движениям своей памяти, автор возвращается в девятый класс, где получает записку на листке «бумаги, вырванном из тетради по арифметике! Автору начинаешь верить, когда слова, описывающие детали,  несут определяющую сущность, а для этого нужно знать предмет. «Математический пример» в контрольной работе старшеклассника  -  автор явно не помнит того дня, о котором пишет. Потому все экскурсы в юность маловыразительны и выполняют функцию смысловой связки.

Однако, не без идеологической нагрузки – советская школа!
Роман оказался напичканным таким количеством штампов советского периода, что, может претендовать на роль справочника.  Хотя, в тексте не  меньше цитат из сказок Пушкина и классиков школьного разлива. Поэтому – просто праздник, когда встречаешь такие глобальные понятия, введенные лично автором, как «региональный провинциализм» и «региональный патриотизм», что на мой математический взгляд тождественно: РП=РП!

Мое раздражение достигло точки кипения.
Память главного героя выдает на-гора глубокосидящего в нем приспособленца, или, как сказала бы просвещенная публика в столичном «многоквартирном доме» - конформиста, когда он размышляет о том, насколько правильнее стремиться в Москву из провинции, а не, наоборот, из Москвы (хотя это всего лишь Подмосковье) в провинцию -  на Итуруп. Вспомнила, как в 1990 я изрекла: «Провинциальность – не географическое понятие» - в разговоре с Бок Зи Коу, которому Оха-на-Сахалине тоже казалась провинцией, по сравнению с местной столицей, Южно-Сахалинском. Кстати, это его победил Валентин Федоров в борьбе за место в Верховном Совете, где профессор представлял 76 национально территориальный округ, Сахалинскую область. И еще одна аналогия пришла мне в голову. Наш герой приходит со своей одноклассницей к старому учителю истории, живущему в Большой Москве (называются же поселки вокруг Ялты Большой Ялтой!), и тот наливает ему выпить… спирту. Примерно в том же возрасте в одном из типичных сахалинских «глухих углов», пользуясь определением автора, где до 1969 года мы обходились без  телевидения, учительница физики специально несколько раз приглашает меня на обед в местный ресторан, чтобы научить пользоваться столовыми приборами. Вот и пойми, где эта провинция начинается и, где заканчивается. Когда в 1984 году по вызову отдела культуры я приехала в Оху из города, который почти 20 лет пополнял ряды московской политической элиты, меня поразило огромное электронное табло во всю длину здания управления «Сахалинморнефтегаз», сообщавшее круглосуточно последние новости, светя через глухую пелену снега. Захолустье начинается в душе…

Меня тоже в этот край привела любовь.
Я ни на минуту не задумалась, только бы быть рядом, пусть на стенах в комнате искрится иней, а за пятиминутное пребывание на улице успеваешь отморозить нос и щеки. Боже мой, мне почему-то не приходило это необыкновенное щемящее
«…чувство Родины. Она бескрайняя, у нее космически бездонный потолок…», - пишет автор. Я поняла причину своего раздражения. Мы чувствуем и думаем по-разному. Когда я гуляла с коляской по июльской Охе, с не распустившейся еще листвой на деревьях, и в странно прозрачном холодном воздухе было очень резкое изображение довольно далеких объектов,  я спросила себя: как я смогла полюбить этот край? Тогда, видимо, по определению Юрия Макарцева меня посетил «региональный патриотизм». И все-таки, более всего меня беспокоит «чувство Родины», особенно сейчас. Тот человечек, новый гражданин Советского Союза, рожденный мною на краю Российского Севера, вырос, окончив ВГИК, отслужил в морской пехоте Черно-морского Флота России – я была этим необыкновенно горда. И видимо чувство «имперского патриотизма» продиктовало мне слова моей песни «Сын мой – это морская пехота».  Только «чувство Родины» беспокоит все больше и больше!  Я просто не могу справиться с этим чувством. Ибо это чувство, как выясняется, сугубо местного характера. Вот только, где это место…

Герой Юрия Макарцева всегда опаздывал к разливу чувств.
Чего нет в ощущениях, того не может быть в сознании. Потому и описания движений чувств героя носят протокольный характер. И тогда, 21 августа 1991 года, векторы, определяющие направления наших движений по одной  и той же траектории, были противоположными. Собственно, так же, как  - заявленный патриотизм автора и мой кажущийся космополитизм или кажущиеся: его столичность и моя провинциальность. Однако одна точка пересечения во времени и пространстве для нас существовала. И это была дверь Сахалинского Облисполкома,  у которой в тот день, день разрешения России от Путча! Встречал нас губернатор Сахалина и Курил Валентин Федоров, меня из - Москвы, Юрия Макарцева – с Итурупа, места­, в начале романа названного автором словом – провинция, которое стало отправной точкой моего раздражения. Как следует из повествования, успешный  московский профессор направляется на Сахалин для «осуществления хозяйственного эксперимента». И нашлась же такая провинция в СССР, которая вызвалась стать подопытной территорией, удивляется автор. А я, в свою очередь, удивляюсь тому, как можно назвать хозяйственным экспериментом, построение капитализма на отдельно взятом острове в Советском Союзе! Именно это сообщил с обложки журнала «Огонек» в 1989 профессор Федоров: «Я построю капитализм»! И, видимо, так в незапамятные времена по Европе блуждал призрак коммунизма, посетивший Маркса, как в конце восьмидесятых призрак капитализма блуждал по сахалинскому захолустью и, почти, как Антонина автору, посылал «сигналы неутолимой печали» Валентину Федорову в Столицу, призывая к островному самоотречению. Все-таки, окраина и провинция – разные вещи. И если не столицу! То центр Федоров однажды уже перенес на Дальний Восток. Центр разгосударствления. Теория и практика профессора Федорова в роли губернатора Сахалина заключалась в утроенном «Ф». Формы. Фирмы. Фермы. Кого этим сейчас, спустя почти четверть века, удивишь?

Валентин Федоров.
Фигура, объединяющая в себе: патриотизм и космополитизм, столичность и провинциальность, эпикурейство и стоицизм, и еще многие противоположности…, –  достойна роли главного героя, возможно, еще никем не написанного романа. Фигура, противоречивая, страстная. Валентин Федоров в политике – по-макиавеллевски изощрен, на практике – осторожен и рассудителен, в жизни – смел, изыскан. И я совершенно уверена в том, что эпикурейская часть, равно как и стоическая, впрочем, как и все остальные части первого на постсоветском пространстве губернатора Сахалина и Курил, Валентина Федорова, одинаково воспротивились, продаже островов, не приемля даже подобной мысли.  В романе Итуруп Юрия Макарцева в ряду иных бесконечных героев и геройчиков губернатор узнаваем, «причесан» и логически понятен, в общем контексте описания девяностых. Хотя иные гиганты, к примеру, Борис Ельцин, здесь упомянуты также вскользь, газетно, как фон для того главного, о котором автор так и не сказал. Ничего не добавив к моему собственному пониманию или непониманию того периода истории России, в котором все мы оказались невольными действующими лицами и исполнителями. Разве, что, может быть, в очередной раз заставил задуматься о природе продажности! 

И снова о любви.
Мужчине никогда не придет в голову связать любовь и отмену пресловутой шестой статьи Конституции. О любви мужчина вспоминает, «нечаянно задев рукой одну из грудей». И в этот момент, повествует автор, он (герой) «перестал дышать». Надо заметить, что на протяжении всего романа повторяющаяся подобная ситуация неизменно прерывает дыхание героя. На самом деле, эти две страницы искренности, где-то между Курском и Белгородом, стали подарком для внимательного читателя, несмотря на скупое живописание ландшафта, называемого автором «равнинные просторы», кои, на мой взгляд, заслуживают кисти искушенного в мастерстве художника. Это, как раз те места на моем собственном маршруте, который многократно преодолеваю я, туда и обратно, движимая щемящим «чувством Родины». Вот и думаешь, а чем собственно автору, то есть его герою, насолила шестая статья? Лояльный к власти советский журналист, даже награжден орденом…, выездной, коммуникабельный в любой среде…, не ясно, где ему зачерпнуть драматизма исканий и подвига? Итуруп - лишь «голубая мечта», своей недостижимостью роднящая автора с самой Японией. Женщины. Сами приходят, сами уходят, секс, как и положено, при социализме, то ли он есть, то ли его нет. Как минимум – это не столь глобально в жизни коммуниста, чем партия и ее руководящая и направляющая рука! Но вот женщины, а их в этом людском море, разлившемся на площадях и улицах Москвы 19 августа 1991 года, была «львиная доля». И на защиту Бориса Ельцина, шли они еще, возможно, и потому, что ощущали в нем живого человека, мужчину, на которого можно положиться. Я помню, как лежа в постели с… этой «шестой статьей», я старалась не коснуться ее ни одним миллиметром своего возмущенного тела, надевая глухой спортивный костюм. Тогда я письменно сообщила, горкому компартии Охи, что беременна  не от коммуниста, руководящего местной культурой, а…. Это не важно. Мое заявление спасло карьеру, моему тогда еще не мужу, как, впрочем, уже и сейчас.

Вездесущая Шестая статья!
Это она охраняла «целомудренность в России многие годы». И  в рассуждения автора о «цивилизованном б…ве», простите, не могу процитировать точнее из этических соображений, о «коммерческой проституции и сутенерском сводничестве», как и об эпохе «тотальной нравственности», противостоящей «западным свободным отношениям»,  как-то не получается поверить. Хочется прямо-таки, подобно Станиславскому, вскричать: «Не верю!». Когда автор описывает некий молодежный диспут, на котором его герой экспромтом «в битком набитом зале» живописует, «советских людей, которые строят свое будущее, обливаясь трудовым потом, из кирпича и бетона». Не верю не в то, что пот – из кирпича и бетона, а в то, что такой экспромт был возможен. Может быть, мне не повезло жить в это прекрасное бесцензурное время, но в 1981, мои сценарии культпросвет мероприятий, читал дотошно парторг двенадцатитысячного трудового коллектива. И все слова, которые должны были звучать из зала, со сцены, участников и гостей, ведущих и артистов, писались мною, а утверждались на худсовете, и только потом давались для чтения парторгу завода! Важно, чтобы экспромт, этот, наизусть выучили герои.

Вот, и бежали Герои.
На самый край страны, на остров Сахалин, чем Оха –  не Итуруп. «Бегут от действительности те, кто ее хорошо знает и не принимает, мне – совсем в другую сторону, к действительности» - пишет автор. То есть, выходит, что главный герой вполне принимает советскую действительность, «застойного» и предзастойного периода. Не бунтарь и не герой, этакий доморощенный философ, который всегда найдет оправдание, собственной ничтожности. Один из многих тех, от кого и нужно бежать. Что, собственно, и сделала его Лю, предварительно приняв, «обет молчания»!

«Женщины могут изменить нашу жизнь».
Слова губернатора Федоров, сказанные в интервью первой частной газете, моей газете, в Южно-Сахалинске в феврале 1993. Я заглянула в глаза губернатора – они не были ироничными, как описывает автор. В его умных глазах светилась грусть, ироничными были губы! Но не он главный герой романа Итуруп. Главный герой, отвечая на слова Лю(бимой) женщины о том, что развела их «болезнь страны», вопрошает: «Разве это правильно, если любовь к Родине отнимает у меня женщину?» Вот, любовь-то! И к Родине, и к ближним является побудительной силой  в жизни Лю. А любовь главного героя к Родине также виртуальна, как к женщине. Бесконечное нытье о вынужденном безденежье, и ожидание спонсора, то для поездки на Итуруп, то в ненавистную Америку, то….  А с другой стороны, журналист, приученный системой, получать гонорары от количества бумаги, израсходованной на заказанные спонсором, бесстрастные строки, может ли стать героем? В романе, в жизни. Памятуя, что речь идет о мужчине! Вот и думаешь, какое мужество должна иметь женщина, чтобы рожать, и населять эти территории русскими людьми.

«У русских исчезла воля к жизни».
Так сказал Александр Проханов, в недавнем телевизионном ток-шоу. Тема русскости  проходит через роман Итуруп этаким конъюнктурным рефреном от первых до последних страниц. Впрочем, какой только шелухи поднять со дна моей памяти не ухитрился автор своим новым романом. Помню, забегаю как-то в общежитие мехмата к своим сокурсницам, а они вчетвером плюют шелуху от семечек прямо на пол. Прочтя написанное в моих глазах слово «Свинство», сказали: «Все равно убирать». И вдруг на 337 странице романа, автор разъяснил мне, наконец, спустя сорок лет, не свинство - это  русская традиция, и ничего, что мои сокурсницы по-русски не говорили, а только по-украински! Звоню своему другу, себя он величает, не больше и не меньше: «Великий русский художник, Сергей Бочаров». И дотошно добиваюсь, это, действительно, традиция? Он говорит: «Ведро принесут семечек и пока не опустошат, не расходятся. Нет, ты смотрела, в Жириновского в Киеве квашеной капустой швырнули, чтобы показать отношение к нам, русским, а какой он – русский? У журналюги… только бы провокацию устроить!»  Такие метаморфозы. А ведь воля к жизни поддерживается, в том числе и художественной литературой, когда автор глубоко переживает описываемые им события, и в силу своего таланта способен заразить этими переживаниями читателя. Потому и хочется задать автору сакраментальный вопрос, а кто твой читатель, которому ты адресуешь свое видение процесса: «С 90 годов прошлого века покатилась вперед «Россия ельцинская», поделившая народ на демократов и совков, на западников и «староверов», на реформаторов и наивных получателей бумажных ваучеров. На светоносцев и темную массу»?

«Счастье – это не легкость и веселость.
Я себя представляю штангистом, который выжал штангу, держит ее на вытянутых руках, а судья не дает отмашку! Вот три года я так и стоял. Мне было очень тяжело». Эти слова сказал мне Губернатор Федоров в марте 1993, за месяц до своей отставки. Сейчас на картинке в моем перевернутом сознании вместо штанги на вытянутых руках губернатора «бетонное корыто», с горячей минеральной водой Итурупа, в коем счастливо плескаются столичные ходоки, разных мастей. Выпив и закусив икоркой, разгоряченные удивительной досягаемостью нерестовой реки и надеждой взять ее в аренду, каждый вполне уверен, что переполняющее его чувство и есть «чувство Родины». «В этом месте земного шара ванны обслуживали людей круглосуточно. Даже без перерыва на обед и ужин. – Фантастика!», - восклицает автор. Фантастика то, что ни одна из областных газет не принимала моих, да и ничьих, статей в поддержку губернатора, даже «Губернские ведомости». Пришлось зарегистрировать свою собственную газету!  А в «спонсоры» взять своего собственного мужа. И  с этой самодеятельной трибуны прокричать в пустоту свои собственные соображения.

О наградах за счастье.
Когда по красной ковровой дорожке я шла через зал, где вот-вот должна была начаться последняя для Федорова сессия Сахалинского Областного Совета, моя газета была в руках у каждого, в каждом кресле, и… каждое свободное кресло для меня оказывалось занятым…. Вдруг из центра зала, позади себя, я услышала: «Ирина, это место Ваше по праву!», губернатор Федоров встал и указал мне на кресло рядом с собою. Прошло двадцать лет. Слегка коснулась я сегодня этой папки, на одной из полок своей памяти, и слезы потекли сами собой. На вопрос -  «Что для Вас – счастье?», -  Валентин Петрович  тогда мне ответил: «Видеть результаты своей работы – единственное». А разве за счастье награждают орденами…. «Что для Вас – борьба?»  «Борьба – необходимость». В какой момент жизни становится заметен масштаб личности? И настигнет ли ее признание.
 
Орден журналисту.
Я так и не поняла из романа, за что герой романа его получил, может быть за Афганистан, Чечню, Новочеркасск…. За крик или молчание. За критику или восхваление. «За» или «Против». Но, сам автор, думаю, сегодня его заслужил, хотя бы за честный, по-газетному сухой  рассказ о двух героях 20 века: о Борисе Ельцине и Валентине Федорове.

«Напиши о ночном человеке».
Посоветовал как-то главному герою Юрия Макарцева некий артист, один из бесконечной череды персонажей. Может быть – это спасло бы автора от описания однообразия и обыденности, заставив проникнуть глубже в духовный мир своих героев. Что, вообще-то, и определяет роман, как литературный жанр, где слова, приходя из глубин вселенной, поднимаются на поверхность бытия и вновь тонут, погружаясь в бездну вечности.


Москва. Ночь. 7 февраля 2013