Зерна Истины Из Цикла о Сплюйкине Часть 3

Бывший член Государственной Думы Иван Павлович Сплюйкин проснулся посреди ночи - в самый неурочный час, когда болячки разнузданно вопят, а в голову лезет полнейший мрак. До недавнего времени Иван счастливо избегал ночных пробуждений. Но последние дни он все чаще просыпался за полночь. И вот сегодня - открыл глаза и понял, что сон загублен. Мысли, одна чернее другой, рубились друг с другом за право испоганить Ивану остаток ночи, пока не одержала верх самая ядовитая, давно отравлявшая Сплюйкину кровь: как побороть в себе пустоту, которая все три месяца после ухода в отставку пожирала его внутренности?
 
  Эту мысль Иван, как всегда, встретил стаканом воды, подкрашенным марганцовкой. Он нередко пользовался этим средством для очистки организма, вычитав где-то, что все светлое идет от головы, а дурное - от плохого желудка.
 
  Согнувшись на некоторое время над унитазом, Иван распрямился, вышел из туалета, сполоснул рот и сильно задумался. Думал он весь остаток ночи и лишь на рассвете нашел решение.
 
  Чтобы лучше понять логику, которая вывела его на верное средство борьбы с бессонницей и прочей душевной скверной, следовало бы подробно остановиться на парламенте, где Иван отсидел приличный срок и там же сформировался.
 
  Иванов парламент мало отличался от других известных парламентов мира, если не считать одного любопытного нюанса. Парламентские кресла в стране занимали не политики, а, наоборот, люди одаренные, виртуозы в своей профессии, расходовавшие весь свой талант и лошадиную работоспособность на благо страны и ее жителей. Нетрудно догадаться, какой любовью пользовались они в своих избирательных округах. Избиратели охотно отдавали голоса своим любимцам, среди которых были известные артисты, мастера спорта, художники, поэты, терапевты, иллюзионисты, певцы и дирижеры симфонических оркестров. Про них рассказывали добрые байки, складывали легенды, писали в газетах. К ним ломились на прием, на выступления, на выставки. Ну а высшей формой признания их талантов и усердия было избрание в парламент. Электорат с волнением следил за продвижением своих фаворитов к депутатскому креслу. Это и понятно: победа на выборах позволила бы публике любоваться кумирами не только на страницах прессы, но и на уличных стендах и столбах, а главное - на экране телевизора, во время показа парламентских сессий. Избирателю - и не только ему - всегда приятнее видеть на экране любимого психиатра, фокусника или чемпиона по художественной гребле, чем политика - фигуру невыразительную и не вызывающую ничего, кроме зевоты и чесотки.
 
  Таким образом, парламент наш был сплошь представлен цветом творческой художественной мысли и лучшими спортсменами, дрессировщиками, музыкантами, акробатами, клоунами, а также другими талантливыми исполнителями.
 
  Однако восторг избирателей не встречал ответной радости у народных избранников. Вырванные вотумом доверия из привычной профессиональной среды, они были обречены на вынужденное бездействие, которое тяжелым камнем давило на психику. Больше всего страдали одногодки - свежий состав. Бедняги едва высиживали до конца заседания, беспрестанно ерзая на стуле и молясь на иконоподобные парламентские часы в роскошном окладе из карельской березы. В перерыве они раньше других срывались с места и позже всех заходили в зал. Многие из них по неопытности приходили на заседание с пустыми руками и весь день мучались, пытаясь отыскать хоть какое-то занятие в пределах стола. Но, не в состоянии уцепиться за что-нибудь интересное, углублялись в изучение своих ногтей, и нередко тишину парламентских заседаний прерывало робкое стрекотание маникюрных ножничек.
 
  Однако со временем молодежь матерела, и ерзанье на стуле, изучение настенных часов и маникюр сменялись более солидными занятиями. С первых же дней Иван заметил, что почти все старики, особенно из числа творческих работников, сидели смирно и сосредоточенно разглядывали свои колени, периодически запуская под стол руки.
 
  Будучи человеком стыдливым, Иван отмахивался от нехороших догадок, но как-то не удержался, заглянул и... был впечатлен. У всех на коленях лежали тетрадки, ватманы или блокноты, с помощью которых депутаты самозабвенно отдавались своим прежним занятиям, оставленным за стенами парламента. Художники набрасывали эскизы, композиторы, задумчиво шевеля губами, расставляли в нотных тетрадях точки, архитекторы проектировали, ревматологи по памяти рисовали наиболее интересные кардиограммы и производили руками воображаемые операции на сердце.
 
  Иван завидовал умению ветеранов высиживать сессии с пользой для себя и искренне сочувствовал новичкам. Особенно жалел он одну известную балерину, выдвинутую в парламент за умение выделывать не тридцать два фуэте, а все сорок. Бедная женщина с огромным трудом пыталась сидеть спокойно, но Иван хорошо видел, какую физическую боль доставляет ей каждая сессия. Она не имела возможности заниматься балетом по записям и тетрадкам и ужасно страдала от ломоты в спине и ногах, привыкших к регулярной нагрузке. Балерина то и дело подергивала ступнями и вытягивала носки, делая ими вращательные движения. Иван даже предложил поменяться с ней местами, отдав бывшей танцовщице самое выгодное место - на галерке, за мраморной колонной. Женщина долго благодарила его за галантность, немедленно соорудила себе на новом месте уютный импровизированный станок и, закидывая на него то одну, то другую ногу, с наслаждением растягивала мышцы, приковывая к себе уважительные взгляды депутатского корпуса.
 
  Для Ивана начальный и самый нелегкий период депутатства протекал относительно ровно. Он не был знаменитым шахматистом или звездой бокса, а потому его не мучили ни мышцы спины, ни ностальгия по прежней работе, хотя свое прошлое занятие Сплюйкин по-своему любил. Иван работал в конторе районного загса, проставляя печати на разных справках, удостоверяющих статус жителей. Печать ставил вдумчиво и долго. Сначала дышал на штемпель, но не шлепал им по документу, а бережно вжимал в бумагу и, подержав немного, аккуратно отрывал от листа. После чего прикладывал к оттиску пресс-папье и, дунув напоследок на акт гражданского состояния, вручал его посетителю.
 
  Так уж сложилось, что в районе, где жил Сплюйкин, не нашлось ни знаменитых теноров, ни одаренных комиков. Единственный в округе кинорежиссер незадолго до выборов уехал на ПМЖ в Израиль, а известные по всей стране клоун и невропатолог переехали в другие районы, где попали в сеть чужих избирательных округов. Ввиду отсутствия претендентов на кандидатские кресла самые заметные в районе ведомства - морг, загс и зоопарк - договорились провести жеребьевку на право выдвинуть одного кандидата. Выбор пал на ЗАГС, а в Загсе - на Сплюйкина.
 
  Работа конторщиком выработала у Ивана чиновничью привычку держать спину прямо и ничем не выдавать своего внутреннего состояния. Поэтому Иван свободно и легко высиживал одно заседание за другим. Он даже ухитрялся заснуть, притом достойно, не роняя голову на стол, не заваливаясь на соседа и не теряя строгости лица. Догадаться о том, что Иван спит, можно было лишь по неестественной неподвижности его глазных яблок (искусством спать, не прикрывая век, он овладел еще в конторе). Единственной его слабостью был храп. Здесь Иван был беспомощен, и иной раз из его полураскрытого рта все же вырывались хрипящие звуки. Тогда с соседних рядов на него шикали, Ваня с виноватым видом встряхивался и возвращал лицу выражение тихой отрешенной задумчивости.
 
  А когда сон не клеился, Иван наблюдал за творчеством соседей. Кардиограммы и точки, расставляемые композиторами на нотных линейках, были неинтересны, хотя и вызывали уважение. Движения балерины забавляли, но Иван никогда не смог бы их воспроизвести. Зато с большим любопытством он наблюдал за художниками, но особенно - за фокусником, сидевшим прямо перед ним. Во время заседаний этот симпатичный толстяк непрерывно перекатывал шарики между пальцев и страдал от отсутствия зрителей. Лишь когда на него направляли телекамеру, он молниеносно оживлялся, подмигивал ей и, пока она не отвернулась, вытаскивал из уха колоду карт, из которой каким-то чудом вылетала пиковая дама. Позже он научил Ивана трюку с "летающей дамой", чем завоевал его особое расположение.
 
  Живопись Иван осваивал самостоятельно, подсматривая за художниками.
 
  Шло время, парламент продолжал расширять кругозор Сплюйкина, прививал ему полезные навыки и открывал секреты мастерства сидящих рядом коллег. К концу срока Иван уже неплохо играл в маленькие походные шашки, освоил скрэбл и морской бой. Но главное, чему он научился, - рисованию. Еще в начале у него неплохо получались скетчи депутатов. Это не составляло большого труда, поскольку рисовать надо было не всего, а лишь верхнюю часть депутата - голову и торс, которые возвышались над столом. Все изображение укладывалось в две фигуры - одетый в пиджак прямоугольник, снизу ограниченный линией стола, а сверху увенчанный округлой головой. Поднабравшись опыта у чертежников, он мог без усилий начертить разрез здания парламента, включая электропроводку и канализационные трубы, и освоил еще пару карточных фокусов. Из всех занятий, находившихся в поле его зрения, недосягаемыми остались только кардиология и балет, но Иван не испытывал на этот счет ни малейших комплексов.
 
  И вот сегодня, в эту судьбоносную ночь, Сплюйкин твердо решил перестать мучить себя и желудок, вспомнить все, чему научился в парламенте, а заодно расшевелить свои старые навыки и задатки.
 
  Творчество - вот решение! Лишь оно способно вдохнуть в него жизнь и вернуть полноценный сон!
 
  Нужно заметить, что Иван еще до парламента обладал некоторыми талантами, которые благодаря природной усидчивости и целеустремленности, старательно взращивал. Так он освоил ноты и без подсказок осилил первую, технически наиболее легкую часть бетховенской "Лунной сонаты". В юности Иван пописывал стихи. Даже как-то написал коротенький рассказик о прогульщиках, напечатанный в институтской стенгазете. Этот рассказик впоследствии вдохновил его на целый абзац к статье законопроекта о государственном гимне и флаге, который с трибуны пропел председатель - известный в городе баритон. После продолжительных оваций и вызовов на бис абзац был немедленно принят вместе с законопроектом.
 
  В общем, кое-что за плечами у Ивана имелось. Оставалось лишь мобилизовать память и вытянуть на поверхность все свои умения и возможности, чем Сплюйкин и занялся на следующий день после ночных раздумий. Решил начать с музыки.
 
  Тщательно вымыв руки, Иван сдул пыль с крышки фортепьяно и, размявшись на гаммах, принялся за сочинительство. Вопреки его опасениям, дело сразу сдвинулось. Видимо, сказалась тоска Ивана по прекрасному, и уже через двадцать минут он сочинил неплохой вальс, который записал на пленку (с нотами вышла заминка). Иван кое-что отредактировал, остался доволен и, немного отдохнув, продолжил работу. Пассаж, правка, запись на пленку... Если куски были плавными, Иван их соединял в одну композицию. Если же на выходе получался быстрый танец, он заносился на другую магнитную ленту. Окончательный монтаж и название произведений Иван оставил напоследок. "Была бы тема, а нА-звание пристегнется само", - решил он.
 
  Незаметно пролетел день, потом другой. Иван так увлекся, что забыл даже о еде. Музыка лилась на пленку все более ровно, почти без заминок и правки. Темы становились все разнообразнее, и вскоре муза уже настойчиво требовала разбавить фортепьянную композицию чем-нибудь более масштабным. И на пленке стали появляться паузы, там, где, по мнению Ивана, должен был звучать оркестр.
 
  Накрутив таким образом десять кассет, Сплюйкин решил сменить вид творчества. А кассеты тем временем отдал на прослушивание своему близкому другу и соратнику по партии депутату Феоктисту - известному композитору, автору нашумевшей в свое время оперы "Фракция", которую он написал всего за пол-года работы депутатом.
 
  Ваня отнес ему кассеты, а сам взялся за перо. Сразу вспомнились школьные стихотворные выкрутасы, которыми изобиловали его тетрадки. Кое-что Иван откопал из старых бумаг, посмеялся над детскими шалостями, пожурил себя за то, что забросил свое юношеское увлечение, и засел за работу.
 
  Однако стих двигался вяло. Рифма, которая в школьные годы моментально склеивала кончики фраз, сегодня ложилась с трудом. Чаще всего рифмовались глаголы, а другие части речи упрямо отказывались повиноваться законам поэзии.
 
  Утомившись подбирать рифму, Сплюйкин незаметно перешел на прозу. Первые рассказы были сильно окрашены парламентской жизнью, но, увлекшись, Иван вскоре начал пробовать и другие сюжеты. Появились пьески, водевили, а в содержании замелькала даже легкая эротика. Некоторые главы Иван сопровождал рисунками, удивляясь, как неплохо у него получались групповые зарисовки. Особенно выразительно смотрелась толпа. Она выходила толстым мазком серого мышиного цвета и выглядела очень натурально. Со временем Иван неплохо освоил технику изображения уличной толпы и отдельно - депутатской. Внепарламентскую массу изображал равномерной толстой полосой, раскатывая серый фломастер по бумаге. А депутатскую - наносил такой же полосой, но добавлял крапинку. Под крапинкой подразумевались головы. Однако что-то в этих точках его смущало. Он подолгу рассматривал депутатов, качал головой, но потом нашел оригинальный выход...
 
  Через пару дней Иван уже подумывал о том, чтобы выбрать наиболее удачные рисунки, перенести их на холст и открыть маленькую экспозицию "парламентские пейзажи" с декламацией своих стихов и рассказиков о жизни депутата в сопровождении камерного оркестра. Мысль была интересной, и Иван решил посоветоваться об этом со своими бывшими коллегами. Но сначала надо было показать им свои "поделки", чтобы уже потом сориентироваться, как поступить дальше.
 
  Собрав бумаги с водевилями и пьесами, Иван пошел к Владу - знакомому писателю, отдал ему исписанные тетради и вернулся домой ждать отзывов.
 
  Первым был звонок от композитора.
  - Ваня, ты только не лукавь, неужели сам? Никуда не заглядывая, ни у кого не... Потрясающе! Однако же ты их уделал... В общем, бери в охапку кушак да шапку и лети ко мне. Я тебе все растолкую. Но если кратко, ты - гений! Жду.
 
  Порозовев от волнения, Сплюйкин схватил куртку и через час сидел у Феоктиста.
  - Ты понимаешь, - Феоктист шагнул к роялю, - я ожидал чего угодно, но только не этого. Ты даже не представляешь, что ты сотворил. Вот послушай, - он сел за рояль и начал наигрывать одну мелодию за другой, делая паузы и оглядываясь на Ивана. Иван молчал.
  - Неужели не слышишь? Это же вылитая бетховенская тема из четвертой симфонии. А это? - Он наиграл еще один отрывок. - Разве не чувствуешь фугу ре минор? Что, не слышал такую? Тем паче. А Баха вообще приходилось слышать? Нет? Тогда ты, братец, просто сам не знаешь, какая ты умница! А сейчас? - Феоктист затукал по двум клавишам, потом остановился и выжидающе посмотрел на Ивана. Тот продолжал молчать, рассматривая паркет и все больше стыдясь своего невежества...
  - Дружище, это ж чистой воды Хачатурян, "Танец с саблями". Ты, и правда, гений. А там, - он кивнул в сторону кассет с записями, - там тебе и "Волшебная флейта", и "Петя и Волк" Прокофьева, а в самом низу - однозначно Шопен. Ты хоть понимаешь, парень, что ты своими пленками все перевернул? Шутя, можно сказать играючи, приехал к тому, над чем эти ребята тужились всю свою жизнь! - Феоктист заглянул снизу в опущенные глаза Ивана и вздохнул. - Нет, не понимаешь. Ну, тогда посиди и послушай. - Он придвинулся к инструменту и, закатив глаза, ушел в импровизацию на тему ивановского "Пети и Волка", разбавляя его четвертой симфонией и сплюйкинским Бахом.
 
  Ивану вдруг стало неуютно. А потом душно. Он расстегнул ворот рубашки, залпом выпил что-то газированное и выскользнул из квартиры. А дома, не снимая ботинок, бросил себя на диван и с головой накрылся одеялом. Он не хотел звучать ни Мендельсоном, ни Шостаковичем. Он хотел звучать только Иваном Сплюйкиным.
 
  А утром позвонил писатель.
  - Ваня, срочно приезжай ко мне. - Что-то в его голосе встревожило Сплюйкина и, почуяв недоброе, он поспешил к нему.
 
  Влад уже ждал его на лестничной клетке. Увидев Ивана, он молча затянул его в квартиру, толкнул на диван и затараторил:
  - Ваня, я все прочитал и вот что тебе скажу. Если это все - твое собственное, то ты не Иван. Ты Сартр, ты Кафка, ты... - Писатель неожиданно обнял Ивана и крепко поцеловал его в губы. Да ты сам послушай... А теперь отсюда... Неужто не узнаешь? А здесь?..
 
  Иван слушал обрывки своих сочинений, и лицо его темнело. Вчера он был Моцартом с Глинкой, а сегодня Твардовским, Куприным и даже Агатой Кристи... На какое-то мгновение он вдруг почувствовал свое тело чужим, но потом взял себя в руки и произнес:
  - Послушай, Влад, а что-нибудь мое, собственное, в этих тетрадках ты отыскал? Ну, хоть строчку, хоть одно словечко... там, где не Шолохов, а Сплюйкин? - В его глазах светилась мольба.
  Писатель прервал чтение, удивленно взглянул на Сплюйкина, но потом понимающе заулыбался:
  - Ах, во-о-он ты о чем печешься... Зачем это тебе, Ваня? Хочешь прославиться? Все уже написано, дорогуша. Укомплектовано под завязку, под самый козырек. Ты вспомни, когда ты родился! Припозднился ты, брат мой, с появлением на свет, чтобы распахивать целину. Все природные явления, все почки и листочки, все элементы стихии, включая нас с тобой, расписаны по макушку. На вопрос "У вас есть свободный столик?" администрация отвечает: "ЗА-НЯ-ТО!" Так что даже не помышляй, Сплюйкин. Темы, жанры, слова - все разобрано. До самой последней пуговицы.
  - Погоди, Влад, это что ж получается, - не унимался Сплюйкин, - вот вчера я был у Феоктиста со своей музыкой... тот целый час полоскал мне мозги то Моцартом, то Глинкой, а сегодня - ты... Выходит, что в литературе, как и в музыке...
  - Про музыку и думать забудь, - Влад показал глазами на валяющуюся на ковре губную гармошку. - Сколько всего в мире нот? То-то же! Семь штук. А теперь прикинь, сколько таких, как ты, затейников уже отпахало на композиторской ниве и сколько еще на этой ниве мельтешит? - Но, увидев в глазах Ивана тоску, Влад смягчился и ласково потрепал Сплюйкина по загривку. - Да ты не сокрушайся. Ты кропай. Удивить не удивишь, но есть шанец, что можешь повторить что-нибудь гениальное. Разве плохо, если народ через тебя еще раз вспомнит великих композиторов, поэтов, художников? Прикинь, "соната Сплюйкина" и "соната Сплюйкина, в которой слышится бетховенская "Ода к радости"". Чему будут громче хлопать? Вот так-то! А отсебятина не получится, как ни потей. - Влад подошел к книжному шкафу и задумчиво погладил одну из книжных корочек. - Ну, разве что ты откопаешь какой-нибудь неопознанный, а стало быть, неописанный природный элемент. Тогда дерзай. А об остальном, прекрасная маркиза, даже не заикайся. Нет, ты лучше послушай этот пассажик... чем не Пушкин? Глянь, его рифму повторил, подлец ты эдакий: "занемог - не смог". Ай да Ваня, ай да сукин сын! И кто мог подумать... А главное - сам того не ведал... Ты знаешь, я бы тебя чуть подутюжил и запустил в издательство, ей богу!
 
  Домой Ваня шел черепашьими шагами... Он уже не хотел никаких других звонков. Мнение художника было известно наперед. "Все нарисовано, дружище, но ты мастерски повторил... Глазунова".
  Кругом занято... Чем же тогда удивить мир? Может быть, Влад блефует? Завидует, небось, его таланту, вот и талдычит, что, мол, все расписано, все спето.
 
  Дома Иван глянул в окно на мокрую от дождя улицу, машинально пытаясь выхватить глазом тему для творчества, и вздрогнул. Вместо сюжета про дождик в голове вдруг заверещал мотивчик давно забытой песни "А за окном, то дождь, то снег". Сплюйкин забеспокоился и бросился к другому окну, выходившему во внутренний дворик. Там, на траве, одиноко сырела вязанка дров, но обыграть себя она Ивану не позволила, залопотав "На дворе трава, на траве дрова", и закончила свою тираду издевательским "Откуда дровишки? Из лесу вестимо".
 
  Сплюйкин встревожился еще больше. Выбежал на улицу и задрал голову, словно надеясь на опровержение Владовских слов сверху. Но облака не сообщили ничего утешительного, а, наоборот, холодно пропели ему по-малороссийски "Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю". Это был намек не трогать избитую небесную тематику. Иван застонал и уставился в землю. Но, словно предвидя продолжение его творческих поисков в недрах планеты, из-под земли выглянул Пушкин, огрел Ивана "глубине сибирских руд" и исчез.
 
  Собрав оставшиеся крупицы надежды, Сплюйкин кинулся в лесную рощицу, неподалеку от дома, чтобы срочно забыться среди дубов, тополей и берез. Однако на первом же дубе он увидел баснописца Крылова, сбрасывающего желуди свинье под дубом вековым. А на всех последующих деревьях все тот же Пушкин по-хозяйски прогуливал своего ученого кота. Заметив Сплюйкина, баснописец строго показал Ивану на табличку с надписью "ВЫХОД", под которой чернели слова "Я из лесу вышел".
 
  Иван не выдержал и бросился из лесу в указанном стрелочкой направлении, а вдогонку за ним, очевидно с намерением навсегда положить конец бессмысленным поискам свободных мест в искусстве, пустился непристойный частушечный каламбурчик "Ах у дуба, ах у ели".
 
  Дома Сплюйкин запер за собой дверь, но легче не стало. Куда он ни кидал взгляд, повсюду вырастали работники кисти, пера или нотного стана. Стаю грачей, прилетевших весной, перехватывал Саврасов, медведей - Шишкин. Море прочно заняли Айвазовский и Хемингуэй.
 
  Неужели Влад прав? Окружающие Ивана предметы и сюжеты были накрепко завоеваны опередившими его художниками, писателями и композиторами. Каждый из них застолбил за собой право на тот или иной кусок природы, зверя и явление.
  Получалось, что все комбинации из букв, слов, знаков препинания, нот и цветов были исчерпаны. Ивану отводилась самая неблагодарная роль - не пионера, а репродуктора.
 
  Утром его разбудил еще один звонок.
  - Старик, ну ты даешь... - начал художник.
  - Не надо... - устало перебил его Сплюйкин, - я знаю, ты сейчас скажешь, что я Репин, Марк Шагал или... этот... П... Пикассо. Ты мне сразу ответь, кто из Сплюйкиных тебе больше по душе, Суриков или Васнецов?
  Ошарашенная неожиданным вопросом, трубка некоторое время молчала, но потом заговорила снова:
  - Вань, ты часом ничего дурного не сглотнул? Какой Пикассо? Вот что, Вано, ты проветри голову, прими что-нибудь внутрь и срочно дуй ко мне.
  Через полчаса Сплюйкин сидел между холстами в пропахшей всеми красками радуги студии и рассматривал свои депутатские зарисовки под взволнованные комментарии художника. Он еще не верил своим ушам, но постепенно в голове что-то стало проясняться.
  - Ты только подумай, Ваня! У тебя ж не масса, а изюминка! Ты - маэстро серого фона, король толпы, виртуоз заднего плана! Скажи, как тебе удались головы? Это ж чудо, а не головы. Все как одна выпуклые. Не рисунок, а рельеф! Только один вопрос: почему некоторые выпуклости вытянуты? Так нужно по замыслу или... Но все равно сказочно! Трогаешь их - и как живые!
  - Это, брат... крупа, - смущенно произнес Иван. Он не ожидал таких восторженных излияний, в которых, к его удовольствию, ни слова не было ни про Васнецова, ни про Сальвадора Дали.
  - Какая такая крупа? - художник изумленно уставился на него, - ну-ка расшифруй.
  - Да самая обыкновенная крупа. - Иван вдруг перестал сутулиться и с неожиданной горячностью заговорил:- Видишь ли, я смекнул... толпа ведь разная бывает. Уличная - та серая, плотная, ее можно одним мазком. А иную обыкновенным штрихом мало обозначить. Депутаты, к примеру. Там же какие люди были? - Сплюйкин нежно потрогал одну из выпуклых головок. - Да ты и сам помнишь. Их даже крупной крапинкой не выделишь. Объема рисунку не хватает. Светлая голова должна быть трехмерной. А если спортсмен - тогда тело. Ты что, забыл? Нас в парламенте ведь как набирали? Или по голове, или по ловкости туловища. Вот я и выделил... А для этого придумал зерно. Подкладываю его под бумагу, закрепляю клеем, чтоб не каталось, и заштриховываю. Самые крупные головы на гречке делаю. Те, что калибру помельче - на пшене. А под спортсменов, акробатов разных - овес подкладываю, чтоб тело выдавалось. Вот и получается выпукло. А теперь скажи, у кого ты такое видел? - Иван напрягся, но лицо художника хранило неподвижность. Ответа не последовало, и Иван понял, что это победа!
 
  До поздней ночи они рассматривали Ванины рельефы, горячо обсуждали, подрисовывали, подкладывали...
 
  Домой Иван возвращался под утро. Занималась заря. Ночная мгла растворялась, а с ней, как нечистая сила, уходили последние сомнения. Иван видел перед собой светлеющий горизонт, который ему, Сплюйкину, отныне предстояло отодвинуть еще дальше. Его мышцы наливались небывалой энергией, и он чувствовал себя в силах сделать это уже сейчас, сию минуту.
 
  Влад и Феоктист бессовестно лгали. В мире еще масса белых пятен, готовых подставить себя под сплюйкинскую фантазию. Но он не будет распылять ресурсы. Иван нашел свое зерно. Отныне он будет штриховать. Сначала людей, а со временем и более сложные формы бытия. И тем самым превзойдет всех художников, ограничивающих себя убогим двухмерным пространством.
 
  Долой повторение старого! Его идея оказалась той самой непроторенной тропкой, которую Иван искал и, наконец, нашел. Рисунки Сплюйкина будут живым оттиском с природы, ее печатью. Но не той, какую он проставлял на документах, а во сто крат более осязаемой, как сама жизнь!
 
  Иван зашел в квартиру, первым делом вылил в унитаз марганцевый калий и с легким сердцем спустил воду.
 
  Калий больше не требовался.