О буднях в городе

Здесь будет 5 частей, и я это еще редактирую.

1. (18.09.2015)

В богатой просторной квартире в столовой сидели три человека. Место во главе стола занимала ухоженная и стройная женщина лет тридцати. Она казалась неотъемлемой частью комнаты: так совершенно сочетались её бледная кожа и золотые украшения с интерьером зала, а неестественная прямота и грациозность позы создавали впечатление, будто кто-то шутки ради усадил за стол куклу, которая в остальное время упрямой своей фигурой стояла где-нибудь в углу, держа в изящной ручке поднос с пластмассовыми фруктами. Справа от неё растекался по стулу пожилой мужчина в рубашке и брюках. Он ел свою порцию скоро и жадно, неловко роняя на стол кусочки пищи. Брызги попадали ему на рубашку, и он поспешно отодвигал еду, будто устыдившись своего обжорства, чтобы промокнуть ткань салфеткой.
- Я, знаете, голодный такой пришёл к вам. Весь день вот работал, Марья Федоровна, вы уж извините.
- Не переживайте, - бросила Марья  Федоровна несколько холодно, но с такой сахарной улыбкой, что мужчина зарделся румянцем. Отвернувшись от него, она взглянула на дочь - девочку лет девяти, чей ангельский вид несколько смазывался искажающей прекрасную наружность грустью. В опустившихся уголках ее губ, изогнутых бровках и затуманенном взгляде густыми оттенками чувства лежала тоска. Всё это были следы недавней трагедии - неожиданной смерти ее отца, повлекшей за собой множество неприятных последствий и проблем, долгое время не касавшихся ее утонченной матери.
Замуж Марья вышла совсем молодой девушкой. Будучи достаточно неглупа, она окончила университет и по рекомендации родителей заняла должность менеджера в небольшой компании. В то время у нее и завязался роман с будущим супругом - целеустремленный, обеспеченный и щедрый, он дал ей возможность перестать работать и проводить дни в компании таких же легкомысленных подруг, строя из себя светскую даму. Конечно же, смерть мужа стала для нее  ужасным ударом.  Бумаги его оказались запутаны чрезвычайно; в делах царила невообразимая неразбериха. Стоило Марье потянуть за один конец, как обнаруживался какой-нибудь мужчина с наглым взглядом, в дорогом костюме, который начинал вопить о вопиющих долгах и отхватывал знатный кусок оставленных денег. Так, за прошедший срок дело стало приходить в упадок, Марья сделалась нервная, побледнела, подурнела лицом и обозлилась, казалось, на весь мир.
В то время и состоялось знакомство ее с Борщехлёбовым Исааком Артемьевичем, бывшим по случайности и, несомненно, удаче их соседом, так что в скорости подобные ужины стали традицией и в некотором смысле - символом начала новой жизни их маленькой семьи.  Романа между ним и Лидочкиной матерью не было, однако каждый вечер она выставляла на стол искусно приготовленное горячее блюдо, еще пару тарелок закуски и какую-нибудь интересную настойку или иную бутылочку, стоявшую незаметно от Лидочки. Исаак Артемьевич же всегда был любезен, приносил конфеты, пирог или другие сладости, а часто еще и букеты.
- Скоро ли деньги придут, Исаак Артемьевич? - протянула Марья, едва мужчина закончил промакивать свою рубашку. Борщехлёбов невероятно любил своё имя и всегда настаивал, чтобы его произносили полностью.
- Да там пару дел уладить осталось, но это все так.. пустяки! Я, знаете, какие дела улаживал? Вот как в 2001 поехали с Костиком с мужиком одним к Волге... При Лиде-то, конечно, рассказывать не совсем правильно! Ну, Костик все кулаками орудует, а я, знаете, дипломат такой... Тем, этим ему пригрозил, да он долги свои и вернул все.
- Я Вашей храбростью и догадливостью не перестаю восхищаться, Исаак Артемьевич, - Марья рассеянно провела взглядом по стене.
- Да, я ведь, знаете, неглуп... Исааком-то не каждого зовут, а? Отец мой тоже, знаете, какой умный был... Видать, знал, заранее знал, что сын в него пойдет! - весь он так и лучился гордостью.
Наконец, их трапеза кончилась, и Борщехлёбов ушёл.
- Дурак дураком, - раздраженно отрезала Марья, едва закрыв дверь. - Как же он бесит меня, Лида! Сидит тут, бредни свои распускает, сорит, как свинья...
Лида поспешно закрыла руками уши, не желая продолжать слушать ругань.

                * * *

Следующий день выдался дождливым и пасмурным. Марья, недавно получившая свои деньги, пообещала вернуться к вечеру. Лида со скукой слонялась из комнаты в комнату, когда в квартире неожиданно раздался дверной звонок.
За дверью стояла Зоя Михайловна - соседка Лисицыных, уже совсем старушка. Ребенка у них с мужем так и не случилось, а тот умер раньше нее, поэтому теперь женщина осталась совершенно одна, и вот уже несколько лет жила с кошками, беседуя лишь с соседками по подъезду.
- Лидочка, а дома есть кто? - голос у женщины звучал не просто устало, а несколько даже отчаянно, так что несмотря на обыкновенность вопроса, у Лидочки сжалось сердце.
- Нет, мама ушла. Может быть, вы зайти хотите? Я бы вам чаю сделала, - заметив растерянность на лице старушки, она поспешно добавила, - мне все равно скучно одной.
Наверное, в какой-нибудь другой, совершенно обычный день Зоя Михайловна ответила бы тактичным отказом - но тогда она знала о будущем своем достаточно, чтобы поступиться давно взятыми в привычку условностями. Она прошла внутрь и заговорила несколько растерянно и путано:
- Хорошая ты девочка, Лида. Такая еще молоденькая, вся жизнь у тебя впереди... Ты, главное, милая, не пей да с людьми плохими не спутывайся, вся жизнь у тебя впереди... Сердце слушай! - Зоя Михайловна выглядела так, будто готова была заплакать. Во взрослых людях подобное состояние всегда пугало Лиду - это уж не могло означать какую-нибудь глупую проблему, а всегда свидетельствовало о чем-то действительно серьезном. Они прошли в кухню, Лида поставила чайник и села напротив своей нежданной гостьи.
- Зоя Михайловна, а зачем вы взрослых спрашивали? У вас случилось что-то?
- Ах, Лида! - она поколебалась минуту, но в конце концов не смогла, кажется, сдержать накипевшую обиду, - Ты не смотри, что я сейчас такая старая. Я ведь и такой же, как ты, была - помню, сидим с подружками и мечтаем, какими вырастем: одна актрисой известной, вторая врачом, я вот всегда хотела открытие какое-нибудь в науке сделать, знаешь, чтобы в учебниках потом фамилия моя была, - Зоя Михайловна улыбнулась тоскливо, с некоторой насмешкой над собственными воспоминаниями, - Пошла я, значит, в университет, физикой заниматься решила. Помню, на лекциях сижу, да то и дело вместо того, чтобы преподавателя слушать, - мечтаю. Ты уж поменьше мечтай, Лида, а то так и промечтаешь всю жизнь... Встретила я тогда и Ваню - Ивана Васильевича то есть, ты его и не помнишь, наверное. Какой он был, Лида! Высокий, уверенный, сирота в свои девятнадцать, да ни в чем не нуждается - сам себя обеспечивал, ни у кого помощи не просил... Что ни день, то все сыплет идеями, договаривается, пишет что-то. Мы как вместе жить стали, я уж о себе и забыла - как я в него верила, Лида!  Всё ему - сама об учёбе забуду, да о нем и забочусь, чтобы поесть не забывал, чтобы по погоде оделся... Да ни о чем не жалею - есть люди великие, Лида, а есть те, кто им только подмога, вот и вся их жизнь-то. Все не зря было - проекты его стали успех иметь, вот нам и квартиру дали большую, хорошую - да на что ж она мне теперь одной-то? Детей у нас не было - Ваня все занят был, а я в школу работать пошла, тут уж совсем перестала о чем-то, кроме мужа да физики, думать. Помню, исполнилось мне тридцать пять лет - полжизни назад то есть, Лидочка! Полжизни прошло, да все это время мне только хуже и становилось. Я в день рождения вечером села, помню, на кухне, сижу среди посуды немытой и думаю - да ведь я же открытия делать хотела? Я ведь о призвании, о вере, о славе даже мечтала! Что же я теперь-то? Тоскливо мне было, досадно как-то. Да тогда и поняла - не каждый, Лида, может умом обладать, да и волей... Я с того дня еще больше о Ване думать стала - да тут... Написал он не то что-то - он со мной-то и не делился и не советовался - написал, да ему и перестали и деньги платить, и публиковать, и квартиру чуть не отняли - там он уж как-то договорился. Он с тех пор со мной грубый стал, болеть начал, весь своей науке отдался... На меня кричал, когда я его поесть просила или поспать впервые за трое суток. Да толку никакого от его работы не было - всё на мне держалось. Это его еще больше злило, Лида, он-то привык себя главным чувствовать, надеждой моей быть... Да я и тогда в него верила. Стал на каких-то местах работать, потом и занятия свои бросил, в себе замкнулся. Я же о школе, о детях думала - отдала всю себя им. Знаешь, Лида, учителям многим уже и надоела работа их, а делать нечего - дети их и не любят. А меня любили - не всегда и не сразу, но, Лида, ей-богу, любили. Сколько я их вырастила! Так, бывает, как о Ване загрущу - сижу, да их судьбы вспоминаю, и там ведь моя рука была. А теперь - уж и не вспоминает никто из них обо мне, а Вани и нет со мной больше... Да и зачем вспоминать? Я бы тоже не вспоминала. Оно, знаешь, Лида, так и бывает - хоть уважение, хоть дружба, хоть и любовь - все до поры до времени хорошо, всему свой срок есть. Я это понимаю, конечно, да страшно мне... Ноги болят, сердце болит, врачи понавыписывали таблеток своих - да где ж деньги взять? Я ведь не работаю давно, детей у меня нет.
Лида слушала старушку с большим вниманием и спросила с искренним энтузиазмом и почти радостью:
- Зоя Михайловна, да может мы поможем чем?
Старушка расплакалась.
- Да, голубчик мой, я совсем уже... себя забыла... Так вот, знаешь, всю жизнь жила - ни копейки не брала ни у кого, всегда сама, а тут - вокруг смотрю и нет у меня ни одного пути больше... А так, как смерти в глаза глянешь - всё забудешь, страшна она, смерть-то! - она хотела было совсем пуститься, наконец, в слезы, но, увидев испуганное лицо Лидочки, поспешно встала с предложенного ей стула, - Я совсем тебя напугала, смотрю. Не надо мне чая, Лидочка, пойду я, старая уже совсем. Оно, верно, и грешно-то мне с неизбежным бороться.
- Зоя Михайловна, да куда Вы пойдете? Я Вам помочь хочу! Я ведь маму могу попросить.
- Да хватит тебе, Лида! - на лице Зои Михайловны неожиданно показалось раздражение, - Стыдно мне просить у чужих людей, да еще и чтобы ребенок их пример брал. Каждому столько времени, сколько нужно, дано - вот мое и закончилось.
Поспешно, лишь вздохами отвечая на Лидочкины возражения и даже просьбы, старушка ушла.
Все положение ее и речь привели Лиду в страшное волнение. Мысли метались в ее голове, она дрожала, тряслась и трепетала, быстрым шагом ходя по квартире и думая о несчастливой судьбе случайной своей собеседницы. Невинная и неопытная душа ее не встречала еще несправедливости истинной, не умела понять ее и преодолеть - а потому горе бывшей учительницы казалось ей разрешимым, равно как и вера в очевидность этого решения - истинной.
Через пару часов Марья Федоровна вернулась с несколькими пакетами известных бутиков. Застав дочь в необыкновенном волнении, она поспешила поинтересоваться ее самочувствием:
- Что с тобой, Лида? Ты себя хорошо чувствуешь? - Лиде почудилась в ее голосе тревога, не относившаяся, собственно, к ней.
- Да, но я хотела поговорить с тобой, - Лида пыталась говорить тверже, но у нее плохо получалось скрывать понимание того, что она вряд ли будет услышана.
- Ах, давай позже! Ко мне скоро друг придет, я тут подумала: ты, может, сегодня у Исаака Артемьевича побудешь? Мне не до ужина; зайди к нему, скажи, что у меня подруга в беду попала,  и я к ней поехала, а ты, мол, одна устала сидеть. Так ведь и есть, наверное? Да, Лида? - в ее мелодичном голосе звучала напористость и резкость, слышавшиеся довольно часто до знакомства с Борщехлёбовым. Лиде не понравился совершенно ни тон ее, ни само предложение:
- Но я же плохо знаю его!
- Лида, не упрямься. Вот тебе Сергей Егорович куклу принесет какую-нибудь, а ты будь милой, сходи к соседу.
- Да о чем мне с ним разговаривать!
- Господи, Лида, да хоть бы и не разговаривай! Разнойся, как страшно тебе одной вечером, да и сиди себе, телевизор смотри.
Вид Марьи говорил о неотвратимости ее решения. К тому же, Лиде необходимо было выказать некоторую терпимость ради будущей просьбы.
- Хорошо, я пойду, но ты послушай меня. К нам соседка заходила, Зоя Михайловна.
- Как заходила? Ты что, ей дверь открыла? - на лице Марьи показались раздражение и даже злоба.
- Да, открыла... Она хорошая, мам.
- Тебе кто разрешал дверь незнакомым открывать? Да у нас же деньги здесь, дура ты мелкая!
- Но она же соседка  наша! Я с ней во дворе здороваюсь, она учительницей была...
- Идиотка малолетняя, не смей никогда дверь чужим открывать без моего разрешения! А если она взяла что-то?! А?! - Марья срывалась на крик.
- Она не брала.
- Откуда ты знаешь?! Дрянь! Тебя на день оставить одну нельзя, ты что-нибудь выкинешь! - красивое лицо ее пошло красными пятнами, глаза блестели невыразимым бешенством, из-за чего все черты исказились уродливой резкостью.
Лида стояла, опустив голову. Ее плечи подрагивали. Ее мало волновала и причиненная ей обида, и перспектива похода к Борщехлебову - что больше всего было ей страшно, так это отсутствие той человечности, в которую в силу возраста она безоговорочно верила.
Внезапно раздался звонок в дверь. Лида кинулась вон, не смотря на гостя и не здороваясь с ним. Она надавила на кнопку возле двери соседа и прижалась всем телом к двери, будто это могло ускорить ее попадание внутрь. Борщехлебов распахнул дверь, и девочка буквально упала в его квартиру, подобно тому, как, видимо, несколько недель назад и ее мать.
- Лида? Что случилось?
В глазах маленькой Лидии Борщехлёбов Исаак Артемьевич  был человеком престранным и совершенно несуразным. Всю жизнь свою он провел нелогично и странно: события случались у него как-то внезапно, как бы ничем не обоснованные, но при этом для человека со стороны совершенно очевидные; его можно было бы сравнить с хамелеоном, который не знает, куда ему ползти и единственную свою способность использует довольно бездумно, лишь твердо зная, что использовать ее необходимо: сливается цветом со своим врагом, к примеру.
- Ах, Исаак Артемьевич... - пробормотала Лида. Толстяк смотрел на нее с глуповатым участием, которое казалось одновременно и довольно искренне человеческим, и в то же время выделанным, обращенным именно на ребенка. Лиду душил стыд и желание высказаться. Слова сами вырывались из нее:
- У мамы... с подругой случилось что-то. Она к ней поехала, а мне так страшно одной, так страшно, можно я у вас побуду? - последнее слово растеклось в ее речи, смазанное потоком рыданий.
- Лида... Не плачь, милая! Останься, конечно, раз так страшно тебе... Что же это, как же мы с тобой... А мама знает, что ты у меня?
Лида поспешно закивала головой:
- Я ей звонила.
- Ну хорошо, это хорошо... Да что же ты такая пугливая? Что мы с тобой делать будем?
- Я телевизор посмотрю.
Лида перестала плакать, ей уже становилось совестно за все последние часы: за бурную свою веру в желание каждого помочь, за порыв и за слезы. Она стояла, бледная, слегка заметно покачиваясь. От сознания собственной наивности ей становилось всё хуже.
Сев на край дивана, она опустила голову и обхватила ее руками - ее мысли были переполнены образами рыдающей старушки и кричащей матери, которые представлялись ей беспощадными и стремительными смерчами.
Неожиданно раздался звонок. Борщехлебов, пообещав вернуться через минуту, вышел в соседнюю комнату.
Когда он вернулся, лицо его переменилось совершенно. Он встал напротив Лиды и с обреченным видом сообщил ей, что все его аферы по делу ее отца оказались провальными, какие-то жестокие и бесчестные люди все отобрали и теперь им, вероятно, придется продавать квартиру или еще какое-нибудь имущество.

                ***

Наконец трель звонка разбавила сгустившуюся тишину, не разрываемую даже механическим голосом телевизора. Марья стояла на пороге - раскрасневшаяся и растрепанная. Глаза ее блестели, она странно сжала губы, будто боясь невольно улыбнуться.
- Лидочка у Вас, Исаак Артемьевич? - проворковала она
Борщехлебов был необыкновенно взволнован.
- Да, Марья Федоровна. Присядьте, пожалуйста...
После нескольких первых предложений Исаака Артемьевича, лицо Марьи разгладилось совершенно - словно кто-то стерильной салфеткой провел по нему, стерев следы недавней радости и неприличного веселья. Она слушала с все нарастающим напряжением, несколько раз порывалась сказать что-то, но каждый раз замирала бессильно. Как только Борщехлебов закончил, она молча встала и прошла к двери, не говоря ему больше ни слова и не оглядываясь. Бледная, Марья села в передней своей квартиры и просидела там, спрятав лицо в ладонях, с четверть часа.
- Пропали мы, Лида, - сказала она, наконец, подняв голову и посмотрев на дочь, которая в нерешительности и испуге стояла рядом. - Некому нам помогать теперь. За что мне беды такие, Лида? Что же сделала я, господи? - закричала она в исступлении. Будто в припадке, она запрокинула голову и завизжала в потолок:
- В церковь не ходим? А кто ходит? Я в этом виновата? Я разве денег церкви вашей не жертвовала? Всем оборванцам подаю, стоят, как мартышки, а я им мелочь рассыпаю! Чего тебе нужно от меня, господи? - ругань в этой непродолжительной речи пропускалась напуганной Лидочкой, однако произносилась чаще, чем "Отче наш" за всю Марьину жизнь.
Лида хотела закрыть, как обычно уши, и убежать, когда за дверью раздались голоса и шум.
- Что там, мама? - Лида кинулась к глазку.
- Кто это? Кто это? - как безумная, Марья кинулась к двери и распахнула ее, странно вывесившись за порог, будто падая в чьи-то объятия. У квартиры напротив собралась толпа. Лида, оттолкнув мать и не смотря на нее, кинулась в самую гущу.
- Почему вы здесь? Что случилось? Где Зоя Михайловна?
Толстая женщина с сальными волосами, в длинном и грязном халате на молнии с животным принтом, от которого разило кухней, прогудела ей в ухо:
- Померла твоя Зоя Михайловна. Больная была.



2. (26.10.2015)

Худощавая женщина с узлом безвкусно окрашенных волос на голове нервно поправила вязаную шаль на плечах. В густом дыму чужих разговоров она оставалась на молчаливом клочке чистого воздуха. Тем не менее, воздух этот был для нее - что для морской рыбы пресная вода. Женщина оглядела своих соседей и наклонилась к мужчине лет сорока справа. Её горячее, влажное дыхание и запах недавно съеденной еды заполнили собой всё пространство вокруг его лица, не давая возможности отклониться.
- Максим Максимыч, а вы знаете, почему Иван Иванович не пришел? Он, говорят, это... повесился!
- Повесился? - преодолев брезгливость, мужчина изобразил интерес. Мысль эта червём оплетала его мозг, ища место, куда бы поместиться. Наконец, взглянув на давно приглянувшуюся молоденькую девчушку рядом с собой, он решил, что всё равно баба - значит, дура, и новость понравится.
- Катя, прекрасная моя, у меня для вас необычная новость. Только пообещайте сильно не расстраиваться.
- Какая? - в средних летах,  полный и обладающий заметными признаками надвигающейся старости, сосед был ей противен.
В голове мужчины же висел образ распухшего трупа в петле. Нет, так не годится.
- Про Ивана Ивановича не вспоминали? Видели, нет его? А он, милая моя, таблеток наглотался, да и... того.
На лице Кати отразилось раздражение. Зачем ей было знать неприятные подробности судьбы малознакомого ей человека? Максим Максимыч, обиженный, отвернулся.
Неожиданно рыжеволосая вечно хихикающая девушка приблизилась к самому Катину уху и быстро зашептала, спрашивая, о чем говорил с ней Максим Максимыч, который был известен как человек преуспевающий и живущий в достатке. Совсем потеряв терпение, Катя рассерженно шикнула на нее о том, что Иван Иванович отравился.
Рыжеволосая Сашенька с гневом взглянула на зазнающуюся соседку. Подумаешь - не особо она красивая, так, симпатичная, да и фигура не то чтобы слишком хорошая. Зато ведёт себя - будто принцесса. И ведь объяснений от нее не добьёшься: почему человек умер, от чего. И рассказывать нечего. Способ, к тому же, какой-то дурацкий, детсткий, - таблетки! Она знаком поманила подружек и заговорила вполголоса:
- Слышали про Ивана Ивановича? Представляете, он сегодня почему не пришел: вены порезал!
Одна из девиц даже истерически рассмеялась:
- Веены? Да как ему в голову-то пришло!
Саша довольно кивнула. Конечно, вены. Уметь нужно новости рассказывать!
Скоро за столом все оживились. Сплетня летала от одного человека к другому, обретая всё новые подробности, в придумывании которых люди хотели превзойти друг друга .
Неожиданно в дверях появилась чья-то фигура.
Высокий, аккуратно одетый человек выглядел несколько неорганично в торжественно наряженном обществе. К тому же, на лице его отражалось спокойствие с некоторым оттенком непонятной тревоги, в то время как остальные горели известием.
Иван Иванович с беспокойством обвёл глазами дискутировавших. Его ужасно смущало, что они начали празднование без него.
- Прошу прощения за опоздание, - он улыбнулся. Около десятка пар глаз уставились на него в полнейшем недоумении.
- Да что это, это кто же придумал такую чушь? - усмехнулась кареглазая женщина сжимающая в тонких пальцах сигарету.
- Да кто же придумывал? Это он сам и соврал! - заорал кто-то, тыча толстым пальцем в Ивана Ивановича.
- Простите, а в чем я виноват-то? - Иван Иванович растерянно стоял в дверях. Он уже снял пальто, но не решался его повесить.
За столом уже не обращали на него внимания. Беседа разгорелась пуще прежнего, люди, с красными лицами и горящими глазами, брызжа слюной бросали друг в друга оскорбления, наклонялись через стол, пачкая рубашки в еде. Иван Иванович продолжал стоять в дверях. Наконец взаимные оскорбления собрались в снежный ком, которые гости уже не могли перебрасывать друг другу, - и обрушились на голову виновника их злости. Бедный Иван Иванович скоро уже слушал о том, что он подлый лжец и любитель привлечь к себе внимание.
Как только, оскорбленный, он скрылся в дверях, люди довольно оглядели друг друга. Ленивые фразы словно сухие листья пролетали над столом, опадая в тарелки, не долетая до адресатов. Все сошлись на том, что Иван Иванович - человек премерзкий.
Ужин завершился прекрасно, домой все ушли в полнейшем удовлетворении. Даже недолюбливавшие друг друга господа на прощание обменялись приятными любезностями.
Наутро Иван Иванович был найден мёртвым.