Повесть. Семь вздохов Семиохова

ДИНА БАКУЛИНА
СЕМЬ ВЗДОХОВ СЕМИОХОВА
Повесть
(из книги Дины Бакулиной «Я прорастаю сквозь асфальт)

Всё на земле живёт порукой круговой
Созвездье, и земля, и человек, и птица.
А кто служил добру, летит вниз головой
В их омут царственный
И смерти не боится.
Он выплывет ещё и сразу, как пловец,
С такою влагою навеки породнится,
Что он и сам сказать не сможет, наконец,
Звезда он, иль земля, иль человек, иль птица…
Арсений Тарковский.



Большая семья
Лёнька Семиохов давным-давно вышел из мальчишеского возраста. По правде сказать, шёл ему уже сорок шестой годочек… Но, несмотря на свой вполне солидный возраст, превратиться в Леонида Ивановича Семиохову до сих пор так и не удалось: не называл его так никто, да и всё тут!.. Его звали – одни Лёнькой, другие – Лёней, а некоторые и вовсе папой или дядей Лёней. Ведь Лёнька Семиохов не один жил, а с семьёй, причём довольно большой.

Семья у Семиохова была настолько большой и разноголосой, что Лёнька мысленно называл её табором. Справиться с этим табором он давно уже не мог, потому и жила его разношёрстная семья, как умела. Правда, умела она жить или не умела, – попробуй, рассуди!.. Во всяком случае, ссоры между домочадцами гремели частенько.

Все Семиоховы жили в большом рабочем общежитии, где занимали три комнаты. Кроме самого Лёньки здесь размещались его жена Ирина, глухонемая тёща Марья, трое родных детей: Татьяна, Надя и Гришка и один приёмный сын – Сергей.

Жена Семиохова Ирина до рождения старшей дочери Татьяны работала на заводе, а потом на работу не вернулась, – так и осталась сидеть дома с дочерью и глухонемой матерью. С матерью Ирина ладила неважно, но Семиохов старательно вмешивался и призывал ладить, потому что сердце у Лёньки было доброе, людей он жалел, – всех, в том числе и свою глухонемую тёщу.

Потом у Семиоховых родился сын Гришка – такой же белокурый и голубоглазый, как и отец. К рождению сына Ирина отнеслась более чем спокойно, даже несколько отстранению: чувствовалось, что свою старшую, Татьяну, она с самого начала полюбила гораздо больше – просто души в ней не чаяла. Впрочем, свои материнские обязанности по отношению к Гришке Ирина выполняла честно, хотя и несколько автоматически.

Наконец, родилась у них младшая – Наденька; она-то постепенно стала для Ирины всем: светом в окошке, ежедневной радостью, надеждой на будущее счастье. Недаром младшую девочку и назвали Надеждой.

Старшая же дочь, Татьяна, между тем росла-росла и становилась всё своенравней и своенравней. По характеру она была не то чтобы особенно злой, но очень упрямой, властной и требовательной. Татьяне всегда хотелось, чтобы всё было именно так, как она сказала, и не иначе! Внешне Таня походила на мать: те же чёрные кудрявые волосы, те же глаза – продолговатые, чуть раскосые, тёмно-серого цвета…

Белокурый Гришка рос, как трава: как умел, так и рос, обретаясь большей частью не дома, а на улице, точнее во дворе, прилегающем к семиоховскому общежитию.

Младшая Наденька была девочкой умной, смелой, даже боевой – и очень, очень избалованной: а всё потому, что мать старалась выполнить малейший каприз дочки, причём во что бы то ни стало и без промедления. Девочка к такому положению вещей привыкла. Была она крепенькая, такая же белокурая, как и брат Гришка, с большими и ясными голубыми глазами. Все находили, что девочка она умная, и несмотря на свою избалованность – очень добрая: всем сердцем жалела она попадающихся на её пути собак, кошек, птичек, жучков, и даже паучков.

Отец семейства
Сам Семиохов с незапамятных времён работал на заводе токарем. Работу свою Лёня никогда особенно не любил, считал её монотонной и скучной, но – терпел… Работать-то всё равно где-нибудь нужно, нужно семью обеспечивать… Этот простой аргумент и заставлял Лёньку Семиохова каждый день исправно ходить на завод.

Но душа его всё время стремилась вырваться из душного круга производственных и семейных обязанностей, душа его стремилась к высокому. В отличие от своей жены Ирины и глухонемой тёщи, Семиохов очень много читал, – читал всякий раз, как выдавалась свободная минутка. Причём, читал не всё подряд, а именно то, что советовали уважаемые, образованные люди, или то, что он сам, своим безошибочным чутьем находил: ведь Лёнька Семиохов был истинным самоучкой. Причём, самоучкой талантливым!.. И надо сказать, что своё неформальное высшее образование Семиохов давным-давно, ещё в молодые годы, получил сполна: то есть, никакой бумажки, подтверждающей этот факт, у него не было, а вот образование было, вернее, самообразование. Потому-то и умел Семиохов при случае не только интересно рассуждать, но и грамотно отстаивать свою точку зрения.

Лёня Семиохов, умел быть интересным собеседником, особенно, если тема его волновала, задевала. Правда, в собственной семье рассуждать на умные темы Семиохову было особенно не с кем: и жена Ирина, и глухонемая тёща ничем, кроме семейного бюджета, никогда не интересовались. Они были такие же обыкновенные, простые люди, как и он сам, – с той только разницей, что не жило в них выраженное стремление к неуловимому, чаще всего бесплотному Прекрасному… Прекрасное не волновало их ни в каком качестве: ни в виде книг, ни в виде фильмов или картин… Да что там картины!.. Жена и тёща даже восхитительную природу, куда порою выбиралась из города семья, воспринимали вяло, без восторга. Впрочем, это обстоятельство не мешало Семиохову крепко, по-настоящему любить свою жену и без особых усилий терпеть тёщу.

Как уже говорилось, Семиохов был человеком добрым. И, надо сказать: не только добрым, но даже милостивым, ибо в свободное время Лёня нередко посещал детский дом и больницу для взрослых – хоспис, где лежали безнадёжные больные.

Обычно Семиохов ездил туда в компании с пожилым священником о. Дионисием и одиноким инженером – прихожанином одной с Семиоховым церкви. У Лёни был дар чувствовать и понимать чужую боль. Довольно крепкая (до недавних пор) нервная система Семиохова позволяла ему поддерживать больных людей и беспризорных детей и тёплым словом, и искренним рукопожатием. В такие минуты жизнь казалась Лёньке осмысленной и даже немного счастливой.

Правда, это было нелёгкое счастье, потому что приходилось нести на своих плечах часть чужих страданий, – но всё-таки это было счастье. Порою оно превращалось в боль: когда люди из хосписа, с которыми он ещё недавно дружески разговаривал, внезапно умирали; но Семиохов понимал, что остались другие, – живые и одинокие, – которым он был нужен. И он снова терпеливо расправлял плечи и отправлялся к ним. Именно эта часть его жизни и казалась ему настоящей, именно она и была любимой, – единственной любимой работой Лёни, потому что отдавать своё сердце другим, – это, как известно, большой труд.

И умирающим в хосписе, и одиноким детям из приюта хотелось, чтобы Семиохов оставался с ними навсегда; правда, это «навсегда» у них было разное: для взрослых оно не превышало нескольких месяцев, а для детей – тянулось долгие годы. Обитатели детского дома были, конечно, разными: одни скромно надеялись однажды отыскать заблудившееся счастье, другие громко заявляли свои права на него. Среди таких-то детей, громко требующих своей доли счастья, оказался тощий, долговязый, темноглазый, вихрастый паренек по имени Сергей. Родителей у Сергея не было: оба давно сгинули при неизвестных обстоятельствах, когда он был ещё младенцем.

Вроде бы имелась у Сергея родная бабка, но где именно она обреталась и точно ли была в наличии – доподлинно не известно. Сам Сергей разыскивать её не собирался, потому что никакая бабка была ему не нужна. А вот отец ему, пожалуй, нужен!.. И в качестве отца дядя Лёня Семиохов очень Сергею подходил.

И вот этот мальчик быстро и решительно выбрал Се-миохова в кандидаты на отцовство, и тут же стал требовать у него долю счастья. На данный момент счастьем Сергею казалось наличие отца. Но у Семиохова и своих-то вольно растущих детей было уже трое, и на приёмное отцовство он не спешил соглашаться. Вместо этого он предложил:

– А давай-ка, Серёга, я тебя окрещу! Тогда у тебя хотя бы крестный отец будет.

«Ну крестным, так крестным…» – рассудил Сергей. В Бога он не верил, но для достижения великой цели все средства хороши. «Пусть так, притворимся верующими!..» Лишь бы сделать первый шаг в нужном направлении, а уж потом можно будет сделать и второй… Доброту и податливость души дяди Лёни юный Сергей заприметил сразу и решил вцепиться в простодушного Семиохова как можно крепче. Вцепиться так, чтобы уже не отпустить.

Да, душа у мальчика Сергея оказалась не простая, не доверчивая по-детски, а закрытая, наглухо занавешенная от посторонних. Впрочем, никакой иной корысти у детдомовского Сергея все же не было: просто нужен был ему отец, да и всё!.. А дядя Лёня со своей открытой, справедливой душой и крепкими мужскими руками очень для этой цели подходил. В этом всё и дело.

И всё у Сергея пошло, как было задумано: сперва Семи-охов его окрестил, а потом подумал-подумал, да и решил, наконец, усыновить долговязого мальчишку. И ведь не то чтобы парень вызывал у него какую-то особенную симпатию, не говоря уж об отцовских чувствах… Лёнька рассуждал так: «Усыновлю, а там, глядишь, само как-нибудь всё образуется».

С женой Ириной он, как всегда, посоветовался. И как и всегда – особенной пользы это ему не принесло. Дело в том, что у жены Ирины была одна интересная особенность: она почти ни в чём никогда своему Лёньке не перечила, особенно по важным, судьбоносным вопросам. По мелким, бытовым – возразить могла, а по таким, как усыновление – нет. Правда, на этот раз Ирина всё же попыталась неуверенно поразмышлять:

– Ты точно ли хорошо ли подумал? Ведь у нас своих трое… И все своенравные какие-то получились, непослушные. .. К тому же вот и мать моя – с ней одной, точно с ребёнком, возиться приходится. Да и живём мы всё-таки не в хоромах – в общежитии…

– Ну, жалко ведь парня!.. – по привычке, почти не слушая жену, отвечал Лёнька. – Хочется же мальчишке, чтобы у него отец был!

О том, сможет ли он стать чужому, почти взрослому мальчику настоящим отцом, Лёнька как-то не задумывался. «Да сложится как-нибудь!» – полагал он.

– Лёнька, может, ты с отцом Дионисием сначала посоветуешься, что ли?.. – неуверенно предложила жена Ирина.

– Да почему я должен с ним советоваться? Это же дело простое, семейное, а не религиозное какое-нибудь. Причём тут отец Дионисий?

– Ну, он всё же тебя знает… потом, он старше намного… и дети у него есть… даже внуки…

Несмотря на то, что жена Семиохова была не слишком подкована интеллектуально, и ни одной умной беседы никогда поддержать не могла, в житейских вопросах она интуитивно разбиралась куда лучше Лёньки. Одно беда: Ирина совсем не умела, (а может и не хотела) настаивать на своём. Видимо, она, как и Лёнька, считала: «А, ладно… Потом само как-нибудь устроится…» Лень ей было настаивать. К тому же и многолетний жизненный опыт показывал: какую бы дурь Семиохов не выдумывал, всё и в самом деле сходило в конце концов… Как-нибудь, да устраивалось… Не всегда, правда, но и не редко.

А Семиохов задумался над советом жены: «Ладно. Так и быть, посоветуюсь с отцом Дионисием. Только ведь заранее ясно, что благословит он меня. Одобрит! Потому что дело ведь хорошее. Эх, Ирина, Ирина, и отчего ты у меня такая… недалёкая».

Так думал о жене Семиохов, – не только беззлобно, но даже с умилением.

В субботу после службы пришёл он к отцу Дионисию и сообщил: «Так мол и так: решил я детдомовского паренька усыновить, – благословите». Ни на секунду не сомневался Лёнька, что отец Дионисий его тут же и благословит, – и не только благословит, но ещё и похвалит немного: «Вот, мол, молодец какой Семиохов – у самого уже пятеро на шее: трое детей, словно цыгане по улицам бегают; жена не работает; тёща глухонемая, – а он и ещё одного решил на плечи взвалить. Молодец, Семиохов!» Но никакая похвала Лёньке не нужна была, а просто он думал, что без неё никак не обойдётся.

Однако отец Дионисий очень удивил Семиохова.

– Ну, Лёня, – сказал он, – решать, конечно, тебе. Но лично я никого усыновлять не советую!

– Почему? – опешил Лёня. Так удивился, что даже попятился от удивления.

– Да потому, что самодельный крест хочешь на себя взвалить!

– Как это – самодельный? Какой крест? – не понял Семиохов.

– Эх, Лёня, – укоризненно покачал головой отец Дионисий, – вот читаешь ты умные книжки, а всё без толку! Разве не знаешь ты, что каждый человек несёт в своей жизни какой-нибудь крест: у одного, например, ноги больные; другой заикается; третий… У тебя, допустим, такой крест: во-первых, дети непослушные; во-вторых, тёща глухонемая да к тому же с характером; а в-третьих, жена Ирина, которая с любой твоей придурью смиряется… Не кому тебя в чувство привести, а упрям ты, точно осёл. Разве мало тебе? А ты на себя ещё один крест хочешь повесить – самодельный!

Отец Дионисий и раньше разговаривал с Лёнькой прямо, не деликатничая: ведь отношения у них давно стали дружескими, к тому же священник был намного старше Лёньки.

– Ну подумай сам! Ты этого мальчика детдомовского хорошо знаешь? – продолжал отец Дионисий.

– Ну… не то, чтобы хорошо… Вроде, парень как парень – ничего особенного…

– Так-то оно так, да может и не совсем так, – непонятно ответил отец Дионисий. – Ты же не знаешь, какими у него родители были!.. Ведь не знаешь? А что, если наркоманы или ещё похуже?

– А при чем тут родители? – вскинулся Лёньки. – Родители здесь не причём, ведь нет их уже!

– Их, может, и нет, а наследственность-то осталась!.. Впрочем, как знать… А всё-таки, я тебе не советую! Не советую усыновлять. Ты, вон, со своими-то, родными детьми справиться толком не можешь. Что, разве они тебя слушаются?

– Ну… почему же… иногда… вроде… – почесав затылок,  вслух размышлял Лёня.

– Вот именно – «иногда» и «вроде»! – жёстко произнёс отец Дионисий. – Так это, заметь, свои дети! А тут чужой, понимаешь?

– Ну, отец Дионисий, никак я от вас такого совета не ожидал! – в сердцах сказал Семиохов.

– Что ж, может, и не ожидал, – ответил священник, – а только я ведь тебе, Лёня, зла не желаю. Ни тебе, ни семье твоей, ни тому пареньку из детдома. Ты бы лучше приезжал к нему почаще, забирал на время, в кино водил, в планетарий, ещё куда-нибудь… Вот это бы дело было. И парень бы чувствовал, что ты к нему хорошо относишься, и твоей душе спокойнее!

– Нет, отец Дионисий! Парню отец нужен, а не… папаша на часок!

– Ну смотри, Лёня, смотри. А только… усыновлять я тебе не советую.

«Ладно, – глядя на пожилого и, видимо, в силу возраста слишком осторожного отца Дионисия думал Лёнька, – а я всё равно Сергея усыновлю. Хотя бы из элементарного человеколюбия. К чему все эти «если бы», да «кабы»… Ни к чему! Лишнее это. Усыновлю, а там поглядим. В конце концов – где трое, там и четверо. Правда… я что-то не уверен, что Ирина этого парнишку хорошо примет: она и к родному-то нашему сыну Гришке с прохладцей относится. Да и старшая Татьяна тоже… с характером!»

Тут Лёньку охватила тревога, но он взял себя в руки и старательно отогнал непрошеные опасения.

«Ничего! Была не была, – усыновлю парня, а там посмотрим!»

Гришка – родной сын
Родной сын Семиоховых, Гришка, в школе учился, как говорится, через пень в колоду; но особенно не хулиганил, и даже уроки почти не прогуливал. Правда, дома застать его за выполнением домашнего задания было невозможно: постоянно во дворе с друзьями-приятелями ошивался. Надо сказать, все друзья у Гришки были ему под стать: тоже росли, как трава в поле, – однако, всегда сыты, обуты, одеты. Почти все – Гришкины одногодки; были, правда, дети и помладше (их снисходительно называли «малышнёй», но обижать никогда не обижали, а наоборот – частенько брали под свою опеку).

Когда огромного Гришкиного двора им для игры не хватало, – шли в соседний. Случалось им прихватывать с собой чьего-нибудь кота, – при этом к концу прогулки про него напрочь забывали; хорошо, что коты попадались умные, дорогу домой помнили… Случалось по очереди гонять на чьём-нибудь велосипеде; или катать взад-вперёд грязную проколотую шину… Словом, подходящие занятия не переводились, потому-то делать уроки у Гришки совсем не было времени.

Но однажды слабые Гришкины тройки по математике и русскому языку превратились в твёрдые двойки, и над мальчиком нависла угроза остаться на второй год. Родителей срочно вызвали в школу для беседы.

– Сходи ты, – попросила Ирина мужа. – Что я им скажу?

«А я что скажу?» – растерянно подумал Лёня и отправился в школу.

– Ваш Гриша совсем перестал делать домашние задания! – сообщила Семиохову классный руководитель сына, Марья Васильевна. – Не посещает наши классные собрания, а ведь мы на них рассматриваем такие интересные темы!.. Мне кажется, круг интересов вашего мальчика очень узкий. У него плохо развита речь, он не умеет выступать перед классом, вызовешь – теряется, краснеет. У меня создалось такое впечатление, что Гриша вообще не читает дома! Но если он дома не делает уроки и не читает, словом не развивается, как положено… То чем же он тогда у вас занимается? В свободное от школы время?

– Во дворе с ребятами бегает, – ответил Семиохов, краснея. Он заранее чувствовал, что такой ответ Марье Васильевне не понравится.

– Так вы бы сами занялись с ним уроками! – без особенной надежды в голосе посоветовала учительница. – Парень-то он у вас в общем-то не глупый, а просто… запущенный совершенно.

– Я тоже так рос, – защищался Лёнька, – сам по себе. И ничего! Вырос же!

– Да уж… – уткнувшись взглядом в стол, промолвила Марья Васильевна. – Всё это, конечно, так… но, видите ли, Леонид… э-э-э…

– Иванович, – подсказал Семиохов.

– Иванович, – повторила Марья Васильевна, – дело в том, что если вы пока не поздно не займетесь воспитанием своего сына, мы будем вынуждены оставить его на второй год. Вы меня понимаете?

– Понимаю, – глухо ответил Семиохов. – Я займусь.

– Ну, вот и хорошо, займитесь, пожалуйста! А потом… Вы бы его хоть в кружок какой-нибудь определили, что ли. Даже не знаю, в какой именно… Есть у нас кружок чеканки по металлу… Или вот на барабане учат играть… Или что-нибудь в таком же роде. Уж вы подумайте, пожалуйста!

– Я подумаю, – пообещал Семиохов.

Вернувшись из школы, Лёня разыскал Гришку в одном из дворов и поманил к себе пальцем.

– Я в школе был, – сообщил отец.

Сын опустил глаза и засопел.

– Если не будешь делать уроки, тебя к малышам на следующий год переведут! – сказал Семиохов.

– К малышне? – ужаснулся Гришка.

– Именно! – подтвердил Семиохов.

Они помолчали с минуту.

– Слушай, может тебя в кружок какой-нибудь отдать, а? – неуверенно спросил отец. – Может, на барабане играть хочешь?

– Что я, дурак, что ли! – возмутился Гришка.

– А куда же тогда? – не отставал Семиохов.

Гришка задумался.

– Я в воскресную школу хочу, в церковь. Туда можно?

– В воскресную? – удивился Лёня. – Можно, конечно…

– Туда Сенька с Петькой ходят, – пояснил Гришка, – им нравится. Я тоже хочу, – вместо барабана. Идёт?

– Идёт, – кивнул отец, а про себя подумал: «И правда, я своих детей совсем не знаю!..»

– Тебе помочь уроки-то делать?

– Не-а, не надо. Я сам.

– А ты все понял на счёт второго года? – на всякий случай переспросил Семиохов.

– Понял, – ответил Гришка. – Если не буду делать уроки, переведут к малышне.

– Правильно, – подтвердил Лёня и протянул руку, чтобы потрепать сына по растрёпанной белокурой голове.

Гришка уклонился.

– Я пойду! Мы там самокат собираем.

Семиохов кивнул и отправился домой, вспоминая по дороге, как он в детстве с друзьями тоже собирал самокат.

Через две недели Гришка немного подтянулся по математике, русскому, английскому и литературе. Семиохов, как и договорились, устроил сына в воскресную школу. Там Гришке было не скучно: лучше, чем в школе. Постепенно он стал немного собраннее, целеустремлёнее. Учеников воскресной школы часто водили на интересные выставки; один раз Гриша даже участвовал в Рождественском спектакле – играл волхва-звездочёта… Старшего Семиохова в школу больше не вызывали. Из класса в класс Гришка перешёл благополучно.

«Я вам не Сергей, я – Серый!»
И вот настал день, когда детдомовский Сергей стал полноправным членом семьи Семиоховых. Он вошёл в незнакомый дом смело и бестрепетно. Правда, многолюдное рабочее общежитие мало походило на уютный семейный уголок. «Да… Живут они здесь, конечно, так себе…» – сразу оценил Сергей. Что ж!.. Зато просторное пятиэтажное общежитие, с обшарпанными стенами нисколько не подавляло непривычного к роскоши детдомовца: «Ни на дворец, ни на сарай не похоже. А всё равно – разве сейчас так живут? У нас-то в детдоме понятно – народ вечно туда-сюда шарится, – а тут почему такой муравейник?»

Все три комнаты Семиохова располагались на третьем этаже, но в разных местах. «Даже двери друг от друга на ключ не запирают, вот дураки!» – примечал Сергей. Нет, не так представлял он себе свой новый дом; думал: выделят ему крохотный уголок в комнатёнке, и сиди там, как рыба в аквариуме. Думал: тесно будет, раз семья большая. А тут полный простор, и коридор огромный, словно целая улица.

Жена Семиохова, Ирина, встретила Сергея недружелюбно. На её хмуром неулыбчивом лице читалось: «Я с самого начала была против всего этого». Когда мальчик вошёл в комнату, Ирина даже головы в его сторону не повернула: так и осталась сидеть, где сидела, – на стуле у окна, штопая младшей Наденьке носки.

Старшая Татьяна, в отличие от матери, со стула поднялась, но не для того, чтобы дружелюбно поприветствовать Сергея, а чтобы подойти поближе и окинуть его оценивающим взглядом снизу вверх. Взгляд этот говорил: «Ну вижу, вижу… Явился, не запылился! Только… зачем ты здесь нужен?»

– Это вот Серёжа, Сергей, – смущённый таким приёмом, представил гостя Семиохов.

– Для них я не Сергей, – грубо перебил его пришелец. – Для них я – Серый!

– Да хоть Жёлтый! – высокомерно сказала старшая дочь Татьяна и, тряхнув кудрявой шевелюрой, вышла из комнаты. Они с Сергеем были одногодками, – обоим уже по шестнадцати лет. «У, дылда… Лошадь!..» – подумал Сергей, глядя вслед названной сестре.

Потом и глухонемая тёща появилась на горизонте. На самом деле, произносить некоторые снова она всё же могла, но, поскольку сама себя не слышала, то не выговаривала их, а выкрикивала, – да так, что можно было услышать на соседнем этаже. Приёмный сын Семиохова тёще тоже сразу не понравился. Он ей и заранее не нравился, ещё до того, как появился в доме: с тех самых пор, как Ирина объяснила, что скоро у них в доме будет жить на правах сына посторонний человек.

Сам Сергей на свою «бабушку» не обратил никакого внимания. «Глухая, как тетерев!..» – только и подумал он.

Младшая Наденька не заметила в большом мальчике (или даже дяде) ничего интересного, а потому безразлично ему улыбнулась и продолжила играть с куклами. Единственным, кто с воодушевлением принял Сергея, оказался родной сын Семиохова, Гришка.

Увидев Сергея, Гришка почтительно замер и засопел. Ему к тому времени исполнилось уже четырнадцать лет, а Сергей был всего на два года старше, но Гришке казалось, что названный брат старше его лет на десять. Во всём облике Сергея чувствовалось что-то авторитетное – бесстрашное и бесшабашное; видно было что Серый – человек независимый, и силы в нём много, – не то чтобы физической, а какой-то другой…

А Серый взглянул на Гришку без неприязни и снисходительно и подумал: «Мелкий!..»

Первое время Серый очень старался как можно меньше грубить приютившим его людям, мыть руки перед едой и вообще вести себя прилично. Но постепенно, заметив, что натура у его нового отца мягкая, не властная, а Ирина, хоть и не пылает дружелюбием, но вся какая-то пришибленная, – он обнаглел. Стал он то и дело грубить жене Семиохова, громко и злобно огрызаясь на все замечания. Со старшей Татьяной у него каждый день происходили жестокие ссоры и стычки: доходило не только до хлопанья дверями, но и до драк. «Мне что из дома теперь из-за него уходить?! Да?» – в слезах спрашивала Татьяна, и тут же, снова встряхнув кудрявой непокорной головой и выпрямив спину, шла выяснять отношения с «приёмным». Она так и называла его – «Приёмный»; правда, непременно добавляла к этому слову ещё одно «дурак»; получалось – «Приёмный дурак». Он же в свою очередь называл её Дылдой или Дылдищей и тоже прибавлял слово «дура» – получалось «Дура-дылдища».

Вскоре Лёньке Семиохову с горечью пришлось признать, что его новый сын Сергей совершенно не управляем. Сергей же в свою очередь осознал, что такой отец, как Семиохов, у которого на шее полный дом «малохольного народа» ему не слишком подходит. Тем более, что никто из всей большой семьи Семиохова не боится и не слушается главу семейства. Нет, не о таком отце мечтал Сергей (если он вообще когда-либо мечтал об отце). Последнее время Серый начал в этом сомневаться, – а вскоре вовсе престал об этом думать, потому что сама идея иметь отца интересовать его перестала.

Впрочем, жить в доме без хозяина Приёмному было удобно. Он и сам с удовольствием огласился бы на роль хозяина этих малохольных. Однако он хорошо понимал: хотя Семиохова никто не боится и не слушается, но всё же его любят. Любят за простоту и за неразумное, но доброе сердце, – на этой-то любви и держалась непутёвая Семиоховская семья. А вот Сергея любить здесь, судя по всему, никто не собирался: хоть он в лепёшку расшибись, всё равно не полюбят!.. Да, честно говоря, – больно нужна ему их любовь!

К тому же, всё-таки был у Сергея один почитатель: конечно, «мелкий», то есть Гришка. Гришка – парень с доброй и нетвёрдой пока душой; делать с таким можно всё, что угодно. Но Сергей и не собирался ничего особенного плохого с «мелким» Гришкой делать. Он, наоборот, – собирался учить его «настоящей» жизни и понятиям. И он учил Гришку уму-разуму, не жалея времени, постепенно вводя его в круг «своих в доску» друзей и приятелей.

От участившихся жестоких ссор, от глухого, недоброго молчания Ирины, от сердитых многозначительных взглядов тёщи Семиохову всё чаще становилось не по себе. Не умея ничего со всем этим поделать, он выходил на большую неуютную лестницу и там подолгу курил. Делиться своими переживаниями с друзьями по работе ему не хотелось, – да и не с кем особенно было. Дома же всё было понятно без слов, но здесь никто не мог помочь ни себе, ни Семиохову. К отцу Дионисию идти тоже не хотелось… «Скажет «сам дурак» и будет прав!» – думал Лёнька.

«Хорошо ещё, что с Гришкой Сергей ладит…» – успокаивал он себя, изо всех сил стараясь не замечать, что родной сын заметно отдаляется от него. Под влиянием Сергея Гришка давно перестал водиться со своими сверстниками во дворе; начал прогуливать уроки, а в воскресную школу, которую раньше так любил, престал ходить совершенно. Ирина и раньше воспитанием Гришки почти не занималась, а теперь и вовсе махнула на него рукой, полностью переключившись на свою ласковую, избалованную Наденьку.

Всё под контролем
Идет как-то Лёнька Семиохов по улице и видит – навстречу топает его давний приятель по фамилии Лыськин.

– Лёнька!.. Семиохов!.. Привет! Ты куда?

– Да вот решил перед сном пройтись немного, – ответил Лёня.

– Слушай, а я тут недавно твоего сына встретил, Гришку! Вот прямо на этом самом месте. Ну и видок же у него стал! Иду себе, смотрю – навстречу какой-то бомж косматый шагает. Ну, я не обращаю внимания, – мало ли на свете бомжей… Поравнялись мы. И тут слышу: «Здравствуйте, дядя Сеня!» Хриплый такой голосище!

Тут Лыськин старательно захрипел, передразнивая бомжа:

– «Здра-аствуйте, дядя Сеня!..» Я глазами хлоп-хлоп, – смотрю, понять ничего не могу: с какой это стати незнакомый бомж меня дядей Сеней называет? Присмотрелся, – ёлки-палки! – да это ж твой Гришка! «Ну, Гришка, – говорю, – до чего ж ты изменился. Я бы тебя ни за что не узнал!..» А он засмеялся так хрипло, помахал мне рукой и дальше пошёл. Я рот от удивления открыл и стою, вслед ему смотрю. Представляешь, пока так стоял, моя маршрутка мимо проехала, – пришлось битых двадцать минут следующую ждать! Нет, ты представляешь?!..

– Да, – опустив глаза, сказал Семиохов. – Представляю.

– Да ты сам-то как, Лёнька? В порядке? Ты, говорят, ещё одного усыновил? Верно? Ну, и как оно? Ничего?

– Ничего, – сказал Семиохов, смотря в землю. – Ничего. Всё под контролем. Ты смотри – снова свою маршрутку не пропусти.

– Точно, – согласился Лыськин. – Редко ходить стали! Вон, кстати, моя показалась! Ну, ты не пропадай, заходи!

И он проворно забрался в маршрутное такси. Семиохов помахал Лыськину рукой.

– Ты случайно не знаешь, где наш Гришка? – придя домой, поинтересовался у жены Семиохов.

– Не знаю, – ответила Ирина. Никакого другого ответа Лёня и не ожидал. Что-то подсказывало Семиохову, что Гришка сейчас там же, где и Сергей; но это простое предположение нисколько его не радовало. Впрочем, если приёмный сын давным-давно жил и ночевал неизвестно где, а домой заходил лишь изредка, – только для того, чтобы домашним нервы потрепать, – то Гришка к ночи всё-таки заявлялся под родной кров.

На этот раз Лёня решил во что бы то ни стало сына дождаться. И дождался.

– Ты где был? – поинтересовался Семиохов.

– Какая разница? – хрипло ответил Гришка.

– Может, поговорим? – попросил Семиохов.

– Некогда, пап, некогда! Устал. А завтра – с утра в школу: сам понимаешь. Спать хочу! Потом как-нибудь.

Спиртным от Гришки не пахло. Сильно разило только табаком – от лица, от непомерно отросших и спутанных волос, от одежды.

– Может, в субботу в парикмахерскую вместе сходим? – предложил Семиохов.

– Зачем? Не хочу! – отмахнулся Гришка.

– Ну, а… в школе у тебя всё в порядке? – неуверенно спросил отец.

– Ясное дело!.. – прохрипел Гришка. – Всё под контролем.

В школе, действительно, всё оказалось под контролем, а потому в девятый класс Гришку переводить не стали, оставив в восьмом на второй год. Дневников у Гришки оказалось два: один – для двоек и замечаний, а другой – только для расписания. Правда, расписание во втором Тришкином дневнике имелось лишь на одну неделю: лень было заполнять.

Несколько дней подряд Семиохов пытался найти возможность хоть несколько минут поговорить с Гришкой, чтобы попробовать достучаться до его спрятавшейся души. Однако сын всякий раз умело выворачивался, уклонялся. Но однажды вечером произошло чудо: сын Гришка сам подошёл к отцу. Оба уселись на диван. «Просто так не пришёл бы! Видно, стряслось что-то…» – тревожно подумал Семиохов, и сердце у него упало. Они долго молчали. Отец не выдержал первым:

– Что-нибудь случилось, Гриша?

– Да нет, не то что бы… – прохрипел сын. – Хотя… может… Знаешь, пап, Серый у нас дома, наверное, больше не появится.

– Почему? – спросил Семиохов.

– Ты понимаешь, пап… ему деньги позарез нужны были. Ну и вот…

Семиохов вопросительно смотрел на сына. Ждал продолжения.

– Ну вот, Серый и взял у нашей матери всё, что у неё в шкатулке было. Тайком конечно. Ну, там – бусы, вроде, цепочка, ещё кое-что… Я, честно говоря, сильно-то не вникал.

Семиохов зябко поёжился.

– Да ты особенно-то не переживай, пап… Мать всё равно ничего из этого давно не носит. А Серому и в самом деде деньги очень нужны были! Понимаешь?

– Нет. Не понимаю, – признался Семиохов. – Ну, а ты что же? Знал и молчал?

– Почему «знал и молчал»? Наоборот – пришёл и говорю. Я, пап, видишь ли, вроде как запутался немного. Тут такое дело: с одной стороны, мне Серый очень нравится. Особенный он, понимаешь? Ты просто совсем не знаешь его, пап! Знаешь, какой он… отчаянный! Смелый какой…

– Ну, для того, чтобы плюнуть в душу людям, которые отнеслись к тебе по человечески, особенной смелости, по-моему, не нужно!

– Это ты зря! Сам же знаешь: наша мать по-человечески никогда к Серому не относилась! Ведь знаешь!

– Но, как теперь выяснилось, она была права, – возразил Семиохов. – Да ладно, он – это он, а что ты-то?

– А что я? Просто мне с Серым интересно. У него, знаешь, какие друзья крутые!

– Догадываюсь. Крутые наверное, опытные… А главное взрослые! Ведь так? Взрослые?

– В основном – да! – согласился Гришка.

– И что же тебя к ним тянет?

– Ну, пап, ты сам посмотри, ну какая у нас… у тебя жизнь? Ведь ты же – как лошадь ломовая! Каждый день встаёшь в пять утра, тащишься на работу… И так всю жизнь! А квартиры толковой, у нас всё равно нет: так, общежитие… Денег вечно не хватает… Разве это жизнь?!

– Ладно, допустим… А что бы ты предложил? Такую жизнь, как у взрослых друзей Серого? – «Украл – выпил – в тюрьму! Выпил – украл – в тюрьму!» Это что – настоящая жизнь, по-твоему?

– Ну, необязательно же…

– Обязательно. С такими друзьями, как у Сергея, это обязательно! Так и только так… Очень прошу тебя, Гриша, перестань ты с ними водиться! Постарайся нормально закончить школу, получить аттестат, а не справку… Тогда посмотрим. Тогда отыщем что-нибудь для тебя – какое-нибудь дело, более или менее по душе, по способностям. Ты только оставь их!

– Серого оставить?

– Серого оставь! То, что он забрал, пусть отработает и вернёт – как сможет и когда сможет. И всё – я об этом не вспомню! Но меня сейчас уже не он волнует… А ты!

– А он почему не волнует? – спросил Гришка.

– Потому что с ним уже всё ясно. Хотя и он может… Пока человек жив – он ещё все может исправить, так или иначе. Меня сейчас больше волнуешь ты.

– Пап, знаешь, почему Серый так живёт?

– Почему?

– Он считает – раз Бога нет, всё можно. Понимаешь – всё, что угодно! На что смелости хватит, то и можно.

– Ну да… А смотреть правде в глаза у него смелости не хватает?

– Какой правде?

– Хотя бы такой: Бог всё-таки есть, и поэтому любое совершённое зло рано или поздно непременно возвращается к человеку. Или здесь, на земле; или там – позже.

– Пап, а ты и в самом деле до сих пор во всё это веришь? И сейчас?

– Конечно. Сейчас, может быть, больше, чем когда-либо.

– Пап, а ты в хоспис всё ещё ходишь? А в детский дом?

– Нет, давно уже не ходил, – признался Семиохов. – Я, видишь, растерялся что-то последнее время, отчаялся, что ли… И совсем выпустил эту нить из своих рук. Сил у меня в последнее время не хватало. Думал: как я людям помогать пойду, когда и себе-то помочь не могу?.. Ни себе, ни тебе – никому! Зациклился я на всём этом, на своих домашних бедах… Сил не было – правда. Но я пойду. Вот в следующее воскресенье возьму и пойду…

– Значит, Бог есть всё-таки? Несмотря ни на что?

– Несмотря на что?

– Ну, на Серого, например… И вообще…

– Есть, конечно. Ведь ты же ко мне всё-таки пришёл. Ведь пришёл же!.. Мы же с тобой, Гриша, никогда так не разговаривали. И если бы не эта… история… может, так никогда бы и не смогли поговорить. А твой Серый… он сам от Бога отказался. Не Бог от Серого, а Серый от Бога. И неправда, что сейчас Серому легко. Не верю я в это! Совсем нелегко. Скитается где-то, неприкаянный; сюда нос показать боится – совесть его мучит… А если и не мучит, то всё равно ничего хорошего. Ведь сидя со своими так называемыми крутыми, взрослыми друзьями, Серый чувствует, что они его только используют. Отказаться, остановиться у него уже сил не хватает. А от другой – высшей – помощи он добровольно отказался. Так и катится теперь вниз. Да разве в этом есть какая-нибудь сила? Нет в этом никакой силы! Сила была бы, если бы он нашёл в себе мужество и вернулся к нам, сознался, прощения попросил. Хоть Ирининой нелюбви ему после этого ещё горше пришлось бы хлебнуть… Но если бы он согласился всё это претерпеть – вот где бы сила была. Разве я не прав? Ты сам то подумай!

– Ладно, я подумаю… – зевая, ответил сын: Гришку явно клонило ко сну.

Звёзды разной величины
Несмотря на то, что откровенный разговор у Семиохова с сыном всё-таки состоялся, Гришка, похоже, забыл о нём на следующий же день: снова начал пропадать неизвестно где, домой возвращался поздно; ни с кем не поговорив, сразу шёл спать. Ирина всё время вздыхала и охала. Глухонемая тёща, чувствуя неспособность как-нибудь вмешаться и помочь, выпучив большие прозрачные глаза, подолгу, не мигая, укоризненно смотрела на Семиохова: смотрела так, что ему хотелось бежать от этого немигающего взгляда далеко-далеко, за тридевять земель. Наконец, Лёня собрался с духом и однажды поздним вечером отправился к отцу Дионисию. На улице было сухо и прохладно, небо быстро темнело. Отец Дионисий оказался дома.

– Ты что так поздно? – спросил он. – Мои уже все спать улеглись.

– Да я как-то не подумал, – оправдывался Семиохов.

– Ладно, это ничего. Хорошо, что ты пришёл! Ты не раздевайся, пошли на балкон, там и поговорим!

Балкон отца Дионисия выходил во двор; во дворе было тихо, благостно. На высоком безоблачном небе уже начинали зажигаться звёзды. Семиохов смотрел на небо и рассказывал. Голос Лёньки был ровен и спокоен: может быть оттого, что вид звёздного неба успокаивал его сердце. Семиохову даже представлялось, что это он не говорит, а кто-то посторонний рассказывает о нём. Собственная душа казалась Семиохову похожей на голое, облетевшее дерево или на выжженный лес, в котором земля угольно-черна, а деревьев уже нет, – ни одного деревца. Семиохов чувствовал себя пустым, ненужным и никчёмным.

Отец Дионисий тоже смотрел на небо и внимательно слушал Лёню.

– Не знаю я, что теперь делать, – закончил свою исповедь Семиохов. – Приёмного сына Сергея я уже точно потерял, а теперь и родного Гришку, кажется, теряю.

– Что касается твоего приёмного сына – тут можно одно сказать: он ещё до тебя потерялся! Только почему ты об этом раньше не подумал? Непонятно. Не потерял ты Сергея: его у тебя никогда и не было! Невозможно потерять то, чего нет! А что касается твоего Гришки… Раньше надо было контакты с сыном наводить… А то сбросил его с плеч, словно дрова во двор, – и будь что будет!.. Вот он и нашёл себе друга по интересам, который вместо тебя жизнь ему разъясняет! Мало того! Твой Гришка даже и не искал никого: ты сам ему этого друга за руку привёл и старшим братом назвал.

– Всё правда. Всё до единого слова… – опустил голову Семиохов. – Но только я никак не могу взять в толк: ведь дело-то было задумано хорошее, доброе! Почему всё наоборот вышло? Да ещё так, что хуже некуда?!

– А ты разве поговорку не помнишь: «Благими намерениями дорога в ад вымощена»? Не помнишь?

– Помню, помню я, – отмахнулся Семиохов. – Но… почему?

– Да потому, что к благим намерениям нужно ещё и ум, рассуждение применять! Ведь только тогда из благих намерений толк выйдет! Разум человеку для того и дан, чтобы он размышлял. Что ж за здорово живёшь в омут кидаться? Видишь теперь, сколько дров ты наломал! Причём сам: ты и только ты! Разве не знаешь, что мальчишки Гришкиного возраста всегда к старшим ребятам тянутся? Вот ты Гришке и привёл старшего!

– Но я же знаю… я сам слышал, что усыновляют люди детей. И некоторые потом живут хорошо, нормально. Разве так не бывает?

– Бывает. Конечно, бывает. Но, Лёня, ведь люди-то разные! И характеры у всех не похожие, и жизненные обстоятельства разные! Вот как звёзды на небе – у каждой своя величина, своё свечение. Ты взгляни на небо-то! Ведь одну звезду другой не подменишь! Нам с тобой, во всяком случае, это не дано! Что же тебе на других смотреть, если каждый случай – единственный в своём роде!

– А я даже не знаю где мне их теперь искать, – сказал Семиохов.

– Кого – их?

– Серого, то есть Сергея, и Гришку своего.

– А зачем Серого искать? Не нужно. Серый… то есть, тьфу, – отец Дионисий с досадой махнул рукой и поправился: – Сергей сам, если захочет, тебя отыщет. У него сейчас дел, наверное, хватает… Ты, может, думаешь: разыщу Сергея где-нибудь в притоне и вот так сразу вытащу оттуда? Вряд ли! Ты с ним и в собственном-то доме, на своей территории не смог справиться! Тебе за Серого, то есть, за приёмного твоего Сергея теперь только молиться и осталось: сам ты уже ничего сделать не сможешь. Всё, что мог, ты уже сделал! Ты лее то, что он без спросу взял у тебя из дома, простил ему? Ты его за кражу разыскивать не собираешься?

– Не собираюсь… – вздохнул Семиохов.

– И не разыскивай! Ты ещё кому-нибудь пригодишься. Да вот хоть жене своей безмолвной! Тёще глухой! Старшая Татьяна твоя скоро деньги у папы начнет просить, Надя тоже подрастает… Да и Гришка однажды вернётся! Ты уж жди, не отступайся.

– Вернётся? – с внезапно промелькнувшей надеждой спросил Семиохов?

– Вернётся, – кивнул отец Дионисий. – Надо верить.

– Что же мне – просто руки опустить и ждать? – наивно переспросил Лёня.

– Почему опустить руки? Это сейчас они у тебя опущены, а ты теперь проси у Бога неотступно и верь. И вернётся!

Отец Дионисий показал рукою на раскинувшееся над ними звёздное небо.

– Это ведь только нам с тобой, Лёня, ни одной упавшей с неба звезды обратно не вернуть, ни одной не погасить, не зажечь. А у Бога-то вон их сколько на небе! Глядишь – пожалеет тебя, дурака, и вернёт твоего Гришку. И тебе вернёт, и Себе. Ты только проси, жди и верь.

Семиохов, словно заворожённый, смотрел на ставшее невыразимо ярким звёздное небо.

– Взгляните, отец Дионисий, вон та звезда отчего-то замигала! – Семиохов указал на маленькую, отчаянно мерцавшую звезду. – Погаснет, наверное!

– Да нет… думаю, не погаснет, – смотря в ту же сторону, предположил отец Дионисий.

Оба несколько секунд молча взирали на звёздное небо. Вдруг мигающая звезда исчезла, скрылась без следа. Но уже в следующую секунду она снова зажглась на небосклоне. Теперь светила она уверенно и мягко, намного сильнее и ярче прежнего.