Романтики. Глава 9. Опыты

          Гришка вынужден был ограничить своё общение институтской компанией да старыми школьными друзьями. Он сделал ещё один доклад на радость Фёдору, и взял шефство над студенткой, принятой по квоте из какого-то захолустья. Та была чудовищно, бесконечно необразованна, зато соображала лучше половины мажоров и очень старалась. Гришке это даже нравилось: Клава запоминала всё с лёту и тщательно следовала Гришкиным советам – типа прочитать за неделю два тома «Всеобщей истории архитектуры». Гришка только дивился – когда она успевает всё выполнять? Она удивлялась в ответ – а как же? Надо! Иногда она рассказывала про жизнь в большом селе где она выросла. Гришку её рассказы вгоняли в чёрную тоску. Он отказывался верить в ту картинку которая возникала из её слов. Иначе ему бы пришлось согласиться со всем тем, что говорил и думал о народе Саша. Он не был к этому готов.

          Юра познакомил Гришку со своими друзьями с третьего и четвёртого курсов – Павлом и Андреем. Они были такими же холодновато-рафинированными, стильными, с острым, безотказно определяющим фальшь и пошлость художественным чутьём. Гришка с удивлением заметил - когда Юра один, то его неординарность не так бросается в глаза, но, однажды увидев, как троица о чём-то оживлённо беседует в институтском коридоре, понял, что среди массы студентов они смотрятся как английские аристократы на сельской ярмарке.
          Гришка получал эстетическое наслаждение слушая их разборы проектов: они вхруст разносили китч и банальщину, и более опытные Андрей с Павлом могли за полчаса из уродливого первоначального варианта какого-нибудь троечника сделать нечто оригинальное и современное, при этом вписанное в окружающий ландшафт. Студенты этим часто пользовались – «небожители», как их называли, были щедры и делились идеями с кем угодно. Гришка спросил у Андрея – почему они всем помогают? «Понимаешь, если кого-то удастся оттащить от эстетики коровника а-ля Мадам Помпадур, это стоит усилий. Смотри, в пятидесятые понастроили парадных сундуков, теперь строят обувные коробки. Должно же это когда-то кончиться. Скоро начнётся работа над проектами – не взнуздывай себя заранее. Тебя поправят, кому надо. Замахивайся на самое красивое, самое смелое. Даже коровник может быть эстетичен. Но для этого проектировать его должен человек со вкусом и чувством юмора». Но народ же халявит, не унимался Гришка. «Ну и пусть. Если человеку показывать, как можно усовершенствоваться, учить его, может быть он даже без большого таланта научится делать качественные, не позорные вещи». Гришке понравился этот подход миссионеров от эстетики, хотя он дал себе зарок – никогда не просить «небожителей» править свои работы.

          После зачётной сессии Юра позвал Гришку в гости в посёлок Сокол. Гришка, удивлённо озираясь, шёл по улице, заставленной деревянными домами, и запах печного дыма, напомнив о костре, сказал ему что это правильное место. Ещё краснела кое-где на ветках недоклёванная птицами рябина, снег был чист, и в лучах предзакатного солнца нежно голубел на крышах, ветвях деревьев, во дворах. Все дома были разными, некоторые – уникальными. Внезапность перехода от шумных московских улиц в этот отдельный мир, да ещё такой необычный – одновременно сельский и аристократический – привела Гришку в состояние тихого восторга. Он бродил по улицам, вертя головой во все стороны, пока совсем не замёрз. Тогда он нашёл нужный адрес. Это был дом с высоченной двускатной крышей, за скромным забором из штакетника.
          - Ничего себе у вас тут красотища! – Гришка не скрывал удивления и восхищения.
          Юра улыбнулся. Так говорили все, кто приезжал в посёлок впервые.
          - Это дом по проекту Марковникова. Здесь ещё Весниных полно.
          - Марковников? Кто такой, почему не знаю? – За шуткой Гришка пытался скрыть смущение от своей необразованности, особенно неприятной из-за присутствия Павла и Андрея.
          - Он был главным архитектором Кремля после революции, восстанавливал там всё. Ну а потом этот посёлок строил.
          Старый дом был убежищем, спасением от серости и унылого стандарта. Тёплые деревянные панели стен, огонь в камине, литография Шарлеманя над каминной полкой, бесконечные ряды книг от пола до потолка – Гришке показалось что он здесь родился. Он бросился рассматривать архитектурные альбомы – здесь были и старый, с пожелтелыми страницами, сборник проектов Судейкина, и сравнительно недавнее издание работ Казакова, и глянцевые иностранные каталоги, где Гришку поразили свобода и лаконизм архитектурных решений, и почти рассмешила, своей непредставимостью в СССР, изящная витиеватость творений Гауди.
Он с трудом оторвался от альбомов, когда Юра позвал всех за стол.
          - Ну что, друзья. Не чокаясь – за Леннона.
          - Эх, ответить бы на смерть Джона Леннона смертью Иосифа Кобзона...
          Грустно засмеялись, выпили, и заговорили, и сразу ещё выпили, и как-то сам собой затеялся жаркий спор о том, под кайфом ли писались битловские песни или «всухую». Павел считал что в разумных дозах кокаин помогает, а не мешает творчеству. Андрей стоял на том, что если человеку для творчества нужен искусственный стимулятор, то это значит - талантишко-то так себе, не стоит внимания. Юра соглашался с Павлом, Гришка слушал всех троих с удивлением – на наркоманов «небожители» похожи не были.
          - Что мы даром спорим! Юр, у тебя найдётся бумага для рисунков, карандаши и несколько школьных тетрадок? - спросил внезапно Павел.
          - Да, конечно. А зачем?
          - Можно провести эксперимент. Мы уже слегка нетрезвы, сейчас ещё добавим, поэтому даже небольшой дозы будет достаточно. У меня с собой циклодол. Хватит на всех. Можно посмотреть, кто из нас что нарисует или напишет под кайфом, а когда выйдем, обсудим, лучше ли это наших же работ, сделанных «всухую», или нет. Согласны? Доза неопасная, будет эйфория, потом слабость, потом глюки, потом забытье. Потом просыпаешься, и вялость, сушь во рту, но ничего экстраординарного. Всё, что видел – помнишь, всё осмысленно. Идёт?
          - Я за, - сразу согласился Андрей.
          - Интересная затея, я участвую, - сказал Юра. – А ты, Гриш?
          Гришку не очень соблазняла идея потеря самоконтроля, но он решил, - лучше в этой компании чем в какой-нибудь другой, да и вопрос был поставлен любопытный. Поэтому он кивнул, присоединяясь к остальным. Юра нашёл бумагу, карандаши, тетради, и запер дверь – чтобы никто, по возможности, не вышел на улицу под кайфом. Они разделили таблетки, выпили ещё по стакану. Вскоре Гришка почувствовал, как тело его становится лёгким, почти невесомым. Комната вокруг стала ещё прекраснее, а простенькая “Let it be”, текущая из динамиков, зазвучала как гимн, как обещание надежды, как всё объясняющая мантра, как руководство к жизни без проблем. Лица собутыльников засияли неземной красотой, как будто они были пришельцами из иной, высокоразвитой цивилизации. Гришка засмеялся – он вдруг обнаружил, что мир становится светлым и прекрасным. Недавняя история с Ткачом увиделась ему в комическом свете.
          - Юр, а помнишь я педика изображал?
          - Конечно! Такое разве забудешь! Я чуть не плакал от смеха. Зачем тебе это надо-то было?
          - Да гэбэ прицепилось, надо было замаскироваться. А тип, который до меня докапывался, его, представляешь, потом шлёпнули!
          - Свои?
          - Да кто ж это знает! – Гришка расхохотался. – Кто бы это ни сделал, ха-ароший он человек!
          - Гриш, ты у нас, оказывается, противник режима? – засмеялся Андрей.
          - Да мы тут все такие! – откликнулся Павел, который возбудился меньше всех. – Са-авеццкие люди не жрут циклодол по субботам, в свободное время читают они «Целину»! – пропел он на мотив блатной баллады. - Интересно, что для мозгов вреднее?
          Хохот, который вызвали слова Павла, казалось, обрушит и без того перегруженные книжные полки.
          - А что? Выйдешь на улицу, дойдёшь до метро – по дороге десять раз стошнит от всех этих плакатов с тупыми партийными рожами. А если газету купить – придётся её как кулёк складывать, и блевать туда.
          - Ну блевать это ещё ничего! Бабушка моя рассказывала, у них в эвакуации стукачок был – всё по сортирам ходил, искал – не использовал ли кто по назначению газетку с товарищем Сталиным на первой странице!
          Портрет усатого вождя на куче дерьма, стукач, сующий нос в вонючее очко деревенского сортира - картинка была настолько живописной, что все покатились со смеху.
          Они болтали, наперебой шутили, но в какой-то момент Гришка почувствовал - если он сейчас не ляжет куда-нибудь, то его сдует в неизвестном направлении самым лёгким ветерком. Он увидел, как лица и очертания комнаты расплываются, становятся туманными, как бы окутанными облаками. Приятное тепло сменилось ознобом, и он, покачиваясь, добрался до ближайшего дивана.
          - О, первый пошел! – заметил Павел. – Пора и нам по койкам.
          - Да ладно, он с непривычки рано закайфовал.
          «Я не закайфовал» - молча возразил Гришка, - «я просто хочу, чтобы меня не унесло». Но сказать ничего не мог, так как стремительно проваливался в состояние полного безволия, неспособности даже просто двинуть рукой. Он безучастно наблюдал как остальные, всё еще смеясь и шутя, расходятся по своим лежанкам. Юра по дороге накрыл Гришку пледом.

          Гришка долго лежал, глядя в пространство, без мыслей, без чувств, дрожа от холода - на скользком обломке бизань-мачты, швыряемом тяжёлыми океанскими волнами вверх и вниз. Когда-то изящный гордый клипер, потеряв не только бизань но и грот мачту, зарывался носом в воду, беспомощный, неуправляемый. Паруса на фок-мачте были порваны в клочья, и ветер трепал их как космы старухи. Щупальца гигантского спрута обхватили форштевень и ют, шпангоуты трещали как яичная скорлупа. Отчаянно бился на ветру чудом уцелевший гюйс. Судёнышко ещё раз клюнуло носом и стало тонуть. Моряки прыгали в воду, но бесчисленные щупальца обвивались вокруг их жалких тел и утягивали в мерцающую, переливающуюся глубину, а там, на глубине их пожирали светящиеся зеленовато-жёлтым люминесцентным светом плоские зубастые существа – не рыбы, не змеи, не драконы, а какие-то твари, мерзее которых Гришка не видел никогда, и они кусали несчастных, и длинными хоботками высасывали ещё горячую кровь, и раздувались,  и в их полупрозрачных телах эта кровь меняла цвет,  становилась тоже зелёной, а потом чудовища разрывали опустошённую плоть, и только головы с раскрытыми удивлёнными глазами падали вниз, в морскую бездну, продолжая взывать о помощи непонятно к кому.
          Гришку же вынесло волной на берег. Лёжа на мокром песке, среди лохмотьев подгнивающих водорослей и осколков ракушек, он смотрел в холодное тяжёлое небо по которому неслись набухшие дождём облака. Вдали он видел жёлтый, сухой чаппараль каких-то незнакомых коренастых, уродливых, как бы скомканных деревьев. Можно было бы разжечь костёр... Но вдруг из чаппараля выбежало странное коричнево-зелёное животное, похожее на носорога, с мощными лапами, которые заканчивались огромными, изогнутыми как у грифа, когтями. Животное схватило Гришку передней лапой, подбросило, и Гришка приземлился поперёк широкой бронированной спины, и диким тряским галопом зверь помчался в кусты. Колючки обдирали кожу и рвали одежду, а в небе реяли золотистые птицы Рух, и у каждой было лицо Светы, и каждая кричала пронзительно: «Не люблю! Не люблю! Не люблю!» Птицы кружились над бегущим зверем, будто готовясь спикировать на добычу.
          Зверь добежал до небольшого озерца среди горелых деревьев, и скинул в него Гришку. Озерцо было из расплавленного олова. Оно сразу же сожгло одежду, но, странным образом не опалив кожу, покрыло тело серебристой плёнкой. Стало холодно, шквалы ветра бросали в Гришку наждачно-острые, больно секущие лицо песчинки. Из мгновенно надвинувшейся грозовой тучи стали бить молнии, и все они попадали в Гришкин оловянный покров. Под непрерывными ударами молний его тело исполняло какой-то дикий папуасский танец, при этом по своей воле он не мог сделать ни шагу – ни спрятаться, ни убежать не получалось. Откуда ни возьмись, среди молний возникла гнедая ахалтекинская лошадь, остановилась возле Гришки, и внимательно посмотрела на него. Черты её лица слегка расплылись, а когда вновь стали ясными, то на гордой высокой шее Гришка увидел странно знакомое лицо - узкое, бледное, с тонкими чёрными бровями и серыми внимательными глазами. Он удивился – разве у лошадей бывают брови?
          Ветер стих, и лишь едва шевелил длинную, чуть волнистую гриву. Лошадь, медленно подогнув колени, опустилась на песок рядом с Гришкой, он ухватился негнущимися оловянными пальцами за пучок волос на холке, втянул тяжёлое тело на мягкую, золотистую спину, обнял лошадь за шею, и та понесла его из колючего чаппараля, подальше от молний, к мерцающей реке, плавно текущей среди увитых лианами скал. На берегу она остановилась. Гришка сполз прямо в реку, и пахнущая мятой вода, растворив в себе оловянную оболочку, унесла её вниз по течению.  Он вышел из воды нагой, и солнце заиграло в капельках воды на теле. Далёкий горный хребет, покрытый снегом, розовел в закатных лучах, и на его фоне сияла трёхслойная радуга.
          Вдруг берег реки просел, и воронка мокрого песка засосала Гришку. Он очнулся у себя в комнате на кровати. Мозг его терзала тупая похмельная боль. Звонко шлёпая босыми ногами по вытертому линолеуму, он прошёл на кухню. Один в пустой квартире, на шестнадцатом этаже! Ему было очень жалко себя. На кухне он сварганил себе завтрак, но при виде пищи его замутило. В бессильной ярости он хватил об пол несколько ни в чём не повинных тарелок и застонал. Потом он довольно долго, матерясь, шарил по полкам, но опохмелиться было нечем. Поплёлся в ванную, залез под душ.  Снова вышел в коридор. Вода тонкими струйками стекала по ногам на пол, собираясь в мелкие жизнерадостные лужицы. Не по-весеннему жаркое, ослепительное солнце превращало лужи в расплавленное золото. Странно, но в коридоре, несмотря на солнце, было темно, и лужицы сверкали в кромешном мраке. Душ не освежил его, наоборот, тьма сгустилась и в его мозгу. Он стоял, не в силах шагнуть, и почти физически ощущал как испаряется вода с его разгорячённого лица. Сердце работало прерывисто, выбивая неведомый доселе ритм. Он напрягся в ожидании чего-то большого и страшного. Стены коридора стремительно надвинулись на него. Только тут он почувствовал окружающую его тишину. Все звуки, которые он издавал, немедленно тонули во мраке. Вдруг он услышал явственный смех. Смех нарастал, становился громче, злее, звенел в ушах, причиняя невыносимую боль. Перед глазами поплыли лица девушек, которые когда-то ему нравились. Лица были все очень похожие, они переливались, превращаясь одно в другое, исчезая и появляясь снова. Девушки не отвечали ему взаимностью. Девушки смеялись... С усилием он прогнал от себя кошмар. Он вошёл в комнату и, охваченный нахлынувшей тоской, лёг на кровать. В этот момент он вдруг ощутил себя полным импотентом. «Неужели я ни на что не способен?» - подумал он с горечью. Всё плыло и качалось. Со свистом возле виска пролетела люстра, со всех сторон на него падали книжные полки. Он приподнялся на локте. Теперь качало гораздо меньше. По комнате медленно, торжественно и неуклюже проползал большой старинный шкаф. Гришка оскалился по-звериному и заорал: «Неужели я не могу ничего сделать?!» «Ничего, ничего...» - откликнулось эхо.
          Ему было плохо. Каждую минуту ему мерещилось что-то новое, ужасное. Он уже не мог отличить видения от реальности. Жизнь утратила всякий смысл. Он почувствовал - всё, что он мог, он уже сделал. Ждать больше нечего...
Наконец квартира погрузилась в долгожданную тишину. Он решил сделать последнюю попытку освободиться, выпутаться из паутины кошмаров. Он сполз с кровати и, пошатываясь, побрёл в другую комнату. Сел за стол, открыл чистую тетрадь. Он начал писать. Стихи. За свою жизнь он написал кучу стихов. Конечно же, он считал себя непризнанным гением. Без этого нельзя. Человек живёт только тогда, когда уверен в себе, верит в свои силы, возможности, в свою исключительность. Поэтому он и писал стихи. У него было очень болезненное самолюбие, и он мало кому показывал их. Теперь только поэзия связывала его с окружающим миром. Он бегло написал несколько строчек, привычно зарифмовал. Вдруг в соседней комнате раздался шум, будто кто-то двигал мебель. Он вздрогнул, как от удара, повернулся лицом к дверному проёму. Звуки смолкли. Потом словно ветерок прошелестел по комнате. Он посмотрел на стол: тетради не было! Тут он как-то сразу успокоился, вспомнил о таинственных звуках в соседней комнате и не торопясь направился туда.
          В кресле сидел Человек. Он курил, жадно затягиваясь. Гришка подошёл, попросил закурить. Незнакомец выглядел довольно странно. Он был одного роста с Гришкой, даже лицо и фигура живо напоминали Гришке самого себя. Только глаза, до жути похожие на люминесцентные лампы, тускло светились страшным, неземным огнём. Одежда незнакомца, грязная и окровавленная, сверкала многочисленными дырами. Голову обвивало нечто, похожее на терновый венец. При ближайшем рассмотрении это оказалось мотком колючей проволоки. Они долго глядели в глаза друг другу. Потом незнакомец затушил бычок. Только одно слово произнёс он: «Финиш!» И исчез, оставив на полу рыжевато-бурую лужу крови.
Гришка около минуты сидел молча. Только когда сигарета начала жечь его пальцы, он нехотя поднялся и вернулся в свою комнату. Ещё раз, для очистки совести, облазил все шкафы и ящики в поисках вина. Чуда не произошло. Громадными кровавыми буквами в его мозгу расплывалось слово «финиш». Он подошёл к своему столу. Хотел было взяться за поиски пропавшей тетради, но вдруг увидел свои стихи, написанные на стене кровью. Каждая строчка, каждое слово, каждая буква были невыносимо фальшивыми. Гришка широко, приветливо улыбнулся, сделал шаг к подоконнику, сшибая пустые бутылки, распахнул окно. Второй шаг был ещё легче...
Случайно ушибленная нога излучала резкую, неприятную боль. Очень медленно Гришка падал вниз головой. Даже не падал – парил. Серая полоска асфальта внизу выглядела как бездонное небо. Он – Икар! Сейчас он повстречает Христа. Живого, настоящего. В нетерпении, руками и ногами он отталкивался от плотного, упругого воздуха. Летел он всё равно медленно. Пятнадцатый этаж, четырнадцатый... падение ещё замедлилось... Тринадцатый... «Жаль, не на штыки падаю». Двенадцатый... «Куда же я всё-таки лечу?» Несколько этажей он пролетел быстрее. Восьмой, седьмой, шестой. По дороге он смотрел что происходит в квартирах. Где-то люди выпивали, где-то занимались любовью. Но всё равно все они были покинутыми, одинокими. «Финиш!» Пятый, четвёртый... «А мне лучше всех!» Третий, второй...
          Удар был почти бесшумным. Асфальт промялся, образуя аккуратную округлую впадину. Череп сплющился, деформировался. С сочным хрустом взорвалась черепная коробка. «Наконец-то!» Мозговое вещество ровным, красивым слоем покрыло тротуар. В окончательной судороге пальцы стиснулись в кулаки. Это было последнее, что он сделал: позвоночный столб был сломан в нескольких местах. Вокруг тела начало ползти большое кровавое пятно. Подошли первые любопытные граждане. Граждане с соболезнующим видом наблюдали, как жаркое весеннее солнце превращает кровь поэта, и без того необычайно яркую, почти оранжевую, в задорно сверкающие лужицы расплавленного золота.

          Гришка очнулся когда его довольно крепко хлопнули по плечу.
          - Пионерская зорька, пора вставать, полдень! О! Что-то написал. Дай-ка листок, - Павел, посмеиваясь, протянул руку к открытой тетрадке с по диагонали, но ясно написанными строками. Быстро просмотрел.
          – Эй, слушайте, Григорий стоящее сочинил:
          От зноя стонут города.
          Как ты устал. Но не беда,
          Пусть города не ждут тебя обратно.
          Все счёты – прочь, обиды – прочь,
          А ты уходишь, уходишь в ночь,
          Уходишь навсегда и без возврата.

          Весь мир закутался во тьму,
          Но почему, но почему
          Тебя так манит эта ночь и ветра рокот?
          В небытие ушла печаль,
          И ты уходишь, уходишь вдаль,
          Не оставляя ни надежд, ни сроков.

          Но ты пробьёшься сквозь туман,
          Но ты стряхнёшь с себя обман,
          И даже горло избавляется от крика.
          И счастье льётся, как вода,
          И ты уходишь, уходишь туда,
          В далёкий мир, прекрасный и великий.

          И ты ворвёшься в кровь зари,
          Ты посмотри, ты посмотри,
          Горит огнём вся чёрная планета.
          Внизу горит, догорает жизнь,
          А ты уходишь, уходишь ввысь,
          Уходишь в ночь, наполненную светом.

          - Гриш, а ты так, без стимулятора, тоже наверное пишешь? – Андрей внимательно смотрел на Гришку воспалёнными глазами.
          - Бывает...- замялся Гришка.
          - Интересно было бы посмотреть.
          - Да чего там, ерунда, подражания Гумилёву, - Гришка вдруг ощутил себя ничтожным, опустошённым, больным.
          - Это не подражание. У Гумилёва никогда не было и быть не могло такого сочного ритма.
          - Значит Киплингу. – В нём необъяснимо, неуклонно закипала яростная жажда одиночества, молчания. Надо было срочно собраться и уйти, но сил не было совсем.
          - Лежи, отдыхай. – Павел отложил листок.

          Гришка сполз с дивана, на ватных ногах дошёл до своей сумки, непослушными руками уцепил блокнот для эскизов. Дрожа от внезапного озноба, завернулся в одеяло, и, лёжа на боку, с трудом дыша сухим ртом, стал рисовать то, что привиделось ему в циклодоловом тумане. Он клал штрихи осторожно, не спеша, понимая, - сил править у него нет. Время остановилось, он не знал, есть ли кто-нибудь в комнате, забыл, кто он и откуда, ему только нужно было выплеснуть из воспалённого мозга тонущие головы с мучительно оскаленными ртами, когтистую лапу неведомого зверя, схватившую его с той лёгкостью с которой рысь хватает мышонка, изящный тонкий силуэт лошади, её странно знакомое лицо, серебристо мерцающую реку с горным хребтом вдалеке, Человека, пообещавшего финиш, и золотые лужи застывающей на асфальте крови. Он экономил движения, оставляя детали на потом - он вспомнит их позже, если набросать основное.
Когда он наконец остановился в изнеможении, выронив карандаш, то сквозь туманную пелену, всё еще обволакивающую сознание, увидел, что Андрей, Павел и Юра стоят рядом и смотрят на его последний рисунок. «Можно?» - спросил Юра, протягивая руку к блокноту. Гришка едва кивнул, не в силах произнести ни слова. Павел протянул ему стакан воды с лёгким запахом лимона.
          «Небожители» негромко переговаривались, рассматривая блокнот. «Не знаю каким он будет архитектором, но график он уже отменный», - тихо, чтобы Гришка не услышал, произнёс Павел. «Да, даже завидно немножко», - улыбнулся Андрей. - «У него и с цветом всё в порядке, я видел масло». «В-общем, будет расти и страдать – будет толк, - подвёл итог Павел. – Лишь бы не зазнался». «Он нормальный, - Юра хмыкнул. – Девицы в группе даже слово «Гриша» произносят специальным каким-то голосом. А он не замечает».
          Гришка открыл глаза, вяло пошевелился.
          - Гриш, это хорошо, - Андрей вернул ему блокнот. – Трип пошёл тебе на пользу. Учти только, это не циклодол сделал. Всё, что надо, уже есть у тебя внутри.
          Гришка равнодушно покивал, потянулся к стакану с водой, но едва смог сделать глоток. Потом тусклый взгляд его упал на часы. Полвосьмого.
          - Это утра или вечера? – хрипло спросил он.
          - Вечера, причём воскресенья. Пора.
         
          Гришка смутно запомнил как он доехал до дому. Блокнот с эскизами из трипа периодически попадался ему под руку, и он вспоминал ту или иную деталь, но только много позже паззл сложился, и он смог поставить точку в долго остававшейся незавершённой серии «Прогулки в бездну».

(Вторая часть трипа и стихи – М. Каневский)