Черная смерть Средневековья

Чума — не самая смертоносная болезнь из всех, с которыми сталкивался человек на своем историческом пути. Та же оспа, работая в более спокойном графике, выкосила в 20 раз больше народу в количественном отношении, а в отдельных регионах добивалась и сопоставимой с чумой летальности — более 90%. Тем не менее, вряд ли можно назвать болезнь, которая вселяла людям больший страх и оставившую более глубокий след в истории и культуре Европы, чем чума.

Для начала немного о самой болезни. Чума — типичная карантинная инфекция, то есть единственным эффективным средством против нее является именно карантин (в отличие от оспы, чуму не задавить вакцинацией и не уничтожить ее естественные резервуары — только запереть в развивающихся странах и блокировать локальные вспышки карантинным методом); можно даже сказать, что именно ради чумы и был придуман карантин.

Выделяют несколько форм чумы, которые различаются по методу заражения и клинической картине, но не сильно различаются по прогнозу — летальность в любом случае >95%. Две главные формы: бубонная и легочная; традиционно считается, что за Первую пандемию (Юстинианова чума) ответственна бубонная форма, а за Вторую (Черная смерть) — бубонная и легочная вместе. Есть еще третья форма — септическая или «молниеносная» — более редкая, но в условиях эпидемии обязательно идущая в комплекте с остальными, характеризуется стремительным развитием и летальностью почти до 100%.

Это объективная, медицинская сторона вопроса, и с ней в принципе все понятно; но есть еще и субъективная сторона — проблема восприятия чумы, и вот здесь начинаются сильно спорные вещи.

Дело в том, что:

— Чума в некоторых случаях имеет свойство переходить из одной формы в другую, т.е. смешанную, что смазывает клиническую картину и затрудняет определение формы;

— Во время эпидемий и тем более пандемий присутствуют все три формы заболевания, хотя можно говорить об одной доминирующей;

— Во время чумы, параллельно с ней вполне могут бродить другие не менее опасные болезни, такие как: тиф, сибирская язва, крупозная пневмония и прочие особо злостные «лихорадки», оставаясь при этом незаметными в тени чумы, но, опять же, смазывая общую клиническую картину;

— Наконец, древние письменные источники имеют свою специфику, необходимо критически относиться как к излагаемой ими информации, так и к выборке источников.

Так, ученые до сих спорят вокруг противоречий между описаниями чумы в исторических источниках и современными медицинскими данными о ней, а также вокруг существенных различий между всеми тремя пандемиями. Высказывались даже предположения, что Вторая пандемия («Черная смерть») была вызвана не чумой, а каким-то иным заболеванием, однако генетические исследования возбудителя, найденного в зубах и костях погибших, доказали, что во всем была виновата Yersinia pestis — чумная палочка.

Но, справедливости ради, следует отметить два момента:

1) Чума — довольно молодая болячка, мутировала в то, чем собственно является, каких-то 10 тысяч лет назад (а то и позже) и начала активно искать свое место в мире, то есть эволюционировать и изменяться. Все те же исследования зубов погибших показали, что штамм возбудителя Юстиниановой чумы так сильно отличался от штамма возбудителя Черной смерти (а между ними 800 лет и несколько мелких вспышек), что они даже не прямые родственники. То есть и ход болезни мог существенно отличаться — это одно из возможных объяснений, почему письменные источники времен Юстиниановой чумы не упоминают о кровохарканье, характерном для легочной формы. (Другим объяснением может быть классическая «систематическая ошибка выжившего» — чтобы оставить источник, надо было самому остаться в живых, больше шансов не заразиться или переболеть и выздороветь было у тех, кто контактировал и, соответственно, описывал бубонную форму чумы).

2) Диагностика чумы, несмотря на ряд, казалось бы, узнаваемых симптомов и признаков, может оказаться делом весьма непростым даже для профессиональных медиков. Вспомнить хотя бы Ветлянскую чуму (1878-79), в результате которой погибло около 20% жителей станицы Ветлянской. Примечательно здесь то, что в течение нескольких месяцев, фактически всю наиболее активную фазу эпидемии, никто из многочисленных врачей, фельдшеров и приезжих инспектирующих, не мог поставить верный диагноз. И даже умирая от чумы (умерли один за другим шесть фельдшеров и несколько врачей) до последнего отказывались признавать неведомую болезнь за чуму, мечась между тифом и пневмонией, в то время как чума фигурировала в рапортах начальству исключительно в контексте «точно не она».

Очерк о чуме в Ветлянке можно будет прочитать по ссылке в конце главы; есть и отдельное исследование о причинах подобного диагностического затруднения. Кроме множества других факторов — и смазанной клинической картины, и нетипичности первых случаев заболевания, и отказа заболевших в массе своей обращаться за врачебной помощью (о причинах подобного явления далее поговорим отдельно) и, наконец, помимо непрофессионализма медицинских работников, главная причина крылась в психологической неготовности признать, рапортовать и, следовательно, обнародовать на весь мир тот факт, что в европейской части страны, претендующей на цивилизованность, свирепствует чума. [Тогда как раз пошла тема с гигиеной и ведущие врачи и ученые полагали, что все проблемы от плохой гигиены, в том числе и чума, хотя это, мягко говоря, преувеличение.]

И здесь мы, более-менее разобравшись с клиническим аспектом, переходим к главному — аспекту социально-психологическому.

Когда мы слышим слово «чума», ассоциация с «черной смертью» Средневековья приходит мгновенно. И, пожалуй, найдется немало людей, считающих, что чума где-то там в Средневековье и осталась. Оно и понятно, если Первую и Третью пандемии даже в школе не проходят, а про Чумной бунт в Москве при Екатерине II помнят только те, кто добросовестно готовился к ЕГЭ. Когда мы говорим о колоссальном влиянии, которое оказала чума на европейскую культуру и общество в целом — мы говорим именно о Второй пандемии, более известной как «Черная смерть».

Пара слов о том, почему именно так:

• Юстинианова чума, начавшаяся в правление византийского императора Юстиниана I и щедро прошедшаяся по Европе в VI—VII веках, практически не оставила после себя письменной рефлексии. Византийская культура, оставаясь статичной в течение многих веков, в принципе игнорировала современность, событие отмечали в хрониках и тут же о нем забывали, считалось приличным писать то же, что писали античные авторы или отцы церкви, на те же темы, тем же языком, в том же стиле. А в Западной Европе еще в V веке все было разорено великим переселением народов, разве что кроме Италии, но и ее основательно пришибли к VII веку. Не было культурной основы, на которой чума могла бы оставить след. Таким образом, к XIV веку память о чуме совершенно изгладилась из народного сознания.

• Совсем иначе было на момент прихода Второй пандемии. XIII—XIV века — пик развития средневековой культуры, предшествующий Возрождению. Более того, «чернушная» специфика в ней уже сформировалась — повышенный интерес к теме смерти, страданий, Ада и конца света (ярчайший пример — «Божественная комедия» Данте, 1307-21). Европа была всестороннее готова к бурному экономическому и культурному развитию, сложились все необходимые предпосылки — Yersinia pestis дала толчок.

• Ну и, наконец, Третья пандемия в Азии в конце XIX века. Господи, да всем плевать на Азию.

Поэтому рассматривать социально-психологический аспект эпидемии чумы мы будем на примере именно Черной смерти, ввиду ее исторической и культурной значимости, а также исключительной привлекательности для писателей и художников. Собственно, большая часть из сказанного о Черной смерти, в той или иной степени можно отнести и ко всем последующим вспышкам чумы, вплоть до начала ХХ века.

Чума Средневековья: Откровение Иоанна Богослова, только без Иисуса.

I. Религиозный аспект.

Главная книга Средневековья, вокруг которой строилось все средневековое общество и миропонимание каждого индивида, — это Библия. Библия содержала в себе ответы на все вопросы, но всегда в завуалированном виде; их полагалось искать и интерпретировать. И вот какое описание содержит Откровение Иоанна Богослова, более известное как Апокалипсис:

И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными.

Цитировать фрагмент полностью не буду, тем более что у трактовки первого всадника, на белом коне, как Чуму или Мор не прослеживаются первоисточники раньше ХХ века. В действительности первый всадник [имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить] самый непонятный, так что не будем даже пытаться; двое других обычно разногласий не вызывают — это Война [И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч] и Голод [конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей. И слышал я голос посреди четырех животных, говорящий: хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай]. Четвертый, последний всадник прямо назван — это Смерть и именно ему дана власть умерщвлять «мечом и голодом, и мором и зверями земными». Именно из этой фразы и родилась интерпретация, что первый всадник — это Мор; так как два других здесь же повторяются, а звери земные как бы по боку…, но не важно. Важно здесь то, что главная книга Средневековья описывает грядущий и неизбежный, вполне реальный конец света как последовательность разрушительных событий: война, голод и мор.

А теперь вернемся к 1347 году. Уже десять лет идет война, конца и края которой не видно — ибо идти ей еще больше ста. Глобальное похолодание XIV века, пришедшее на смену «средневековому климатическому оптимуму» — изменения климата ударили по отлаженной системе феодального хозяйства, обилие осадков в дождливые 1340-е погубили урожай на полях Франции и Германии. Как следствие, голод первой половины XIV века, усугубленный войной. (К слову, именно глобальное похолодание косвенно запустило процесс распространения чумы; аналогично было и с Первой пандемией, которой предшествовало резкое похолодание 535—536 годов).

Наконец, многочисленные отмечаемые в хрониках стихийные, почти библейские бедствия, предшествовавшие чуме: ливни и неурожаи, нашествие саранчи, падеж домашнего скота и — это особенно важно — грандиозное по мерках сейсмически спокойной Европы землетрясение 1348 года на севере Италии, толчки от которого ощущались по всей Европе. (Важно это будет в контексте «теории миазмов» — то есть болезнетворных ядов в воздухе, выделяющихся как раз во время землетрясений).

Наконец, уже после чумных опустошений, необычайно расплодились дикие звери (оно и понятно — некому было их истреблять), волки водились в пригородах Парижа и даже врывались в деревенские дома… Чувствуете, к чему все идет? Ну вот и средневековые люди поняли: картинка сложилась — все сбывается, как и было предсказано в Откровении Иоанна Богослова.

Итак, чума, как и все остальные бедствия, понималась как Божья кара за людские грехи. К страху перед физическим проявлением болезни прибавляется страх мистический — перед божественной карой. Активизируется секта флагеллантов (бичующихся) и прочие радикальные аскетические движения; особую популярность приобретают святые-покровители больных и умирающих. Главными защитниками от чумы были святой Себастьян и святой Рох, также в разных местностях почитались местные святые, всего около пятидесяти так или иначе связанных с чумой. И одновременно просыпаются самые темные суеверия и казалось бы забытые языческие ритуалы.

Так, в заключительных главах моей страстно любимой «Кристин, дочери Лавранса» как раз содержится описание чумы. Обезумевшие и ожесточившиеся от страха люди собираются принести ребенка «в жертву чуме, страшному чудищу Хель» (о ней ниже). Примечателен выбор жертвы: «он все равно был каким-то отверженным, постоянно побирался Христовым именем в приходе». Кристин с монахинями решают вмешаться: «Нельзя сидеть сложа руки, когда крещеные души у самых наших дверей продаются дьяволу». Способ «жертвоприношения» — закапывание заживо в могиле — представляется мне разновидностью «строительной жертвы», единственного широко распространенного в христианской (!) Европе жертвоприношения (подробнее см. статью Д.К. Зеленина).

— Не лучше ли принести в жертву одного, нежели нам всем погибнуть? <…> Эй вы, ступайте домой, ложитесь спать и просите вашего священника об утешении, да молчите обо всем об этом! А не то, клянусь сатаной, узнаете, что нет ничего хуже, как ввязываться в наши дела…
— Вовсе незачем так громко кричать, Арнтур. Тот, чье имя ты назвал, все равно услышит тебя — знай же, он здесь, неподалеку.

Здесь мы видим смешение смутных языческих мотивов (чудище Хель) с не менее мрачной христианской интерпретацией («нечестивые советы, которыми дьявол искушает отчаявшихся людей»).

Психологическое состояние людей, собиравшихся совершить жертвоприношение, было таково, что большая часть из них довольно легко поддалась на увещевания монахинь, остальные же раскаялись, увидев самоотверженность тех, кто вошел в зачумленный дом, чтобы предать христианскому захоронению тело умершей женщины.

II. Символы чумы.

1) Чума — это персонифицированная смерть. А персонифицированная смерть в средневековом изобразительном искусстве имеет вид один и тот же — это скелет, либо обтянутый коричневой кожей высохший труп с опять же скелетированным лицом. Одежда чаще всего отсутствует, либо абстрактно накинутая ткань по типу савана.

У смерти в Позднем Средневековье есть своя иконография, основной темой которой является бренность человеческой жизни и близость смерти. Так, Смерть всегда присутствует непосредственно рядом с людьми — принимает участие в развлечениях, сидит за общим столом (даже на фреске «Смерть, играющая в шахматы» Смерть сидит не напротив, а рядом со вторым игроком), танцует и играет на музыкальных инструментах, увлекая живых за собой (знаменитая «Пляска смерти»); или же находится позади, как бы незримо для человека — так, три черных скелета преследуют юную Марию Бургундскую на страницах часослова, законченного после ее смерти.

2) В руках у персонифицированной Смерти или Чумы можно часто увидеть лук и стрелы, либо длинные стрелы без лука, которые она мечет в людей. Так, в муниципальной регистрационной книге Орвисто 5 июля 1348 г. есть запись, свидетельствующая об «огромном количестве смертей вследствие чумы, разящей всех своими стрелами». Именно из-за восприятия болезни как «разящих стрел» святой Себастьян и стал, неожиданно для себя самого, защитником от чумы и покровителем зачумленных. Логика тут простая — он принял мученичество через стрелы, следовательно, за них и отвечает. Заодно, к слову, покровительствует лучникам.

Со святым Рохом поинтереснее — вот он непосредственно связан с чумой, и исцелял заболевших молитвой, и сам переболел и подвергался гонениям… Как пришла холера, ему еще и холеру дали. Одна проблема — вообще непонятно, кто же он такой и откуда взялся. Традиция относит его к началу XIV века (ум. 1327), но мы понимаем, что он должен был быть современником эпидемии 1340-х годов — если, конечно, вообще существовал. Можно возразить, что слово «чума» в его житии может указывать вообще на любую инфекционную болезнь, но в иконографии у бедолаги обязательно присутствует чумной бубон на ноге. Так что ставлю на то, что исторический святой жил в середине XIV веке, действительно помогал больным и уже тогда почитался в народе, а после смерти ему, как тогда было принято, состряпали каноничное житие, заимствовав фрагменты из биографий других святых, а годы жизни для солидности отодвинули на полвека раньше. Это, впрочем, только моя теория. А полностью атрибутированных иконографически оформленных (то есть со всеми характерными признаками) изображений святого Роха полно с начала XV века.

Может, конечно, возникнуть вопрос: если чуму насылает Господь за грехи, то почему святые от нее защищают? Во-первых, чума, несмотря на аналогию со стрелами, разящими каждого в отдельности, — бедствие все-таки коллективное. И за коллективные грехи. То есть совсем не обязательно поражает именно и только грешников, которым и заступничество не положено [хотя таковых грешников в христианстве не бывает], а совсем наоборот — поражает всех, и младенцев, и стариков. В этом плане чума несет своего рода социальную справедливость — в «пляске смерти» вместе со смертью пляшут представители всех сословий и возрастов, все равны. И даже тот, кого чума миновала, «наказася страхом Господним, да проча дни и лета целомудренно и безгрешно проживет».

Во-вторых, мотив кары и гнева Господня идет в связке с мотивом «заступничества» — святые или Дева Мария заступаются перед Богом за людей и тем спасают их. Самое позднее, в XV веке в католичестве появляется мотив «покрова Богородицы» (уже известный в православии), которым та укрывает людей от «чумных стрел». Такой сюжет изображен на алтаре церкви в Геттингене (1424), стрелы в этом случае мечет сам Христос, хотя есть изображения, на которых Он передает стрелы Смерти или сам выступает в роли заступника перед Богом-Отцом.

3) Нам, то есть современным людям, привычнее видеть Смерть не со стрелами, а с косой. Довольно часто в разного рода энциклопедиях символов можно встретить указание, что коса стала символом смерти именно во время эпидемии чумы, так как болезнь «выкашивала» людей. Однако мне этого показалось мало, потому что хотелось бы, конечно, увидеть первоисточник. Проведя пятиминутное исследование при помощи гугла, мне обнаружить аутентичное изображение смерти с косой XIV—XV веков не удалось. То есть, одна миниатюра из знаменитого «Великолепного часослова герцога Беррийского» есть — но там Смерть в образе человека ведет за собой колонну мертвецов, вооруженных разного рода оружием, в том числе у одного коса; так что это совсем не то и вообще скорее что-то антивоенное. Зато если сравнить две картины на тему «Триумфа смерти», то на картине Брейгеля (1562) смерть на коне с косой, а на «Триумфе» 1446 года — с луком и стрелами. Так что косу до XVI века использовать с осторожностью или пусть меня кто поправит. (А, да. Нашлась по ходу дела русская смерть XVI века с огнестрелом. Чудны дела твои, Господи).

4) Старуха Хель, уже упоминавшаяся выше в фрагменте из романа «Кристин, дочь Лавранса». Хель вообще-то — персонаж высшей германо-скандинавской мифологии, повелительница царства мертвых Хельхейма (ага, отсюда английское «hell»). А еще Хель, если верить этнографам, родственница нашей Бабы Яги, которая хтонична чуть менее, чем полностью. После принятия христианства Хель, как и всю языческую компанию, понизили до народного фольклора, выдали грабли с помелом, и в таком виде она стала отвечать за чуму. Когда она пускает в ход грабли, часть населения во время поветрия выживает. Помелом же она выметает все живое из округи. Это местная скандинавская специфика.

5) Наконец, наиболее очевидная и нейтральная метафора чумы — огонь или пожар. Боккаччо замечает в «Декамероне»: «Эпидемия разгоралась и болезнь переходила с больных на здоровых подобно тому, как воспламеняются лежащие вблизи огня сухие и жирные предметы». Дефо, со своей стороны, пишет: «Чума, словно большой пожар в городе, который яростно разгорается и все уничтожает». Некий марсельский медик, переживший чуму 1720 году, тоже сравнивает ее с огнем: «Подобно огню болезнь перебрасывалась из дома в дом, с одной улицы на другую. Пожар чумы воспламенил весь город».

III. Социальный аспект.

О том, что из себя представлял город во время чумы, можно прочитать во множестве источников. Выше не зря было приведено сравнение с концом света — картины в разгар эпидемии открывались по истине апокалипсические. Причем описания по эмоциональному окрасу и в основных деталях совпадают вне зависимости от места и периода: в них неизменно фигурируют «смешение погибших и умирающих, боль, крики, вопли, страх, зло, тревога, ужасы, жестокости, грабежи, отчаяние, слезы и мольбы, бедность и нищета, голод и жажда, одиночество, тюрьмы, операции, бубоны, язвы, обмороки и подозрительность». Ага, вот именно так — вперемешку, сплошным потоком.

С приходом эпидемии останавливалась вся социальная жизнь — не распахивались поля и не собирался урожай, не взимались подати, останавливались торговля и ремесло; все те, кто мог бежать из города, включая власть и духовенство — бежали, оставшиеся сидели по домам, по улицам ходили только уборщики трупов, зачумленные и мародеры. Таким образом, подрывались два столпа средневекового общества — внутриродовые отношения и религиозные обряды.

Прокопий Кесарийский, VI век: «Много домов опустело, и случалось, что многие умершие, за неимением родственников или слуг, лежали по нескольку дней несожженными. В это время мало кого можно было застать за работой. Большинство людей, которых можно было встретить на улице, были те, кто относил трупы. Вся торговля замерла, все ремесленники бросили свое ремесло…»

Фра Микеле де Пьяцца, 1347: «трупы оставались лежать в домах, и ни один священник, ни один родственник — сын ли, отец ли, кто-либо из близких — не решались войти туда: могильщикам сулили большие деньги, чтобы те вынесли и похоронили мёртвых».

Неназванный португальский монах, XVII век: «Как только в каком-нибудь королевстве или республике загорается этот жестокий и неугомонный костер, население впадает в панику, городские власти бездействуют, правительство парализовано. Суда больше нет, и ремесла останавливаются. Семейные узы рвутся, улицы пустеют. Все пребывает в смешении и разрухе… Улицы, площади, церкви усеяны трупами, эта картина настолько ужасна, что при виде этого живые завидуют мертвым».

Марсельская чума, 1720: «Заразный смрад исходит из домов, где разлагаются трупы, он проникает на улицы, загроможденные одеялами, матрацами, бельем, лохмотьями и прочими гниющими нечистотами. Могилы переполнены трупами…»

Подобных описаний можно найти сотни, если не тысячи; и во всех обязательно отмечается обилие трупов, которые не успевают убирать. Действительно, подобное сложно упустить из виду, особенно учитывая, что трупы умерших от чумы разлагаются необычайно быстро, чернеют (отсюда и название «черная смерть») и ужасно смердят. Оно и понятно — бактерии же кишат. Тут и не знакомому ни с бактериологией, ни с теорией миазмов станет понятно, что трогать их как-то фу. Заболевали и, соответственно, умирали в основном семьями, заражаясь друг от друга, то есть наиболее заинтересованные в погребении — родственники — не могли выполнять свои обязанности, а чужих покойников ворочать тем более никто не хотел.

Поэтому проблема утилизации трупов вставала быстро и остро, как только эпидемия набирала обороты. Часто зачумленные дома с живыми и мертвыми внутри просто запирали снаружи — так это было в Средние века, так это было и в Ветлянке, когда чума обнаружилась в приюте для осиротевших во время эпидемии детей, оттуда спасся потом только один ребенок.

Как уже отмечалось выше, чума воспринималась как бедствие, обрушивающееся совершенно внезапно, подобно разящей стреле. Эти преувеличенные сообщения о внезапности чумы можно проследить во многих исторических источниках. Однако здесь необходимо пояснить, почему именно так. Чуме все-таки, как и любой другой инфекционной болячке, нужно свое время чтобы раскачаться, сформировать цепочки контагиозности и начать свободно распространяться внутри популяции с тем размахом, на какой она способна. Так, например, чуме в Ветлянке (станица с населением в 1700 человек) понадобилось около полутора месяцев, чтобы от отдельных случаев с весьма нетипичным для чумы процентом выживших (из первых 14-ти заболевших выздоровели без лечения семеро) перейти в легочную, высококонтагиозную форму и начать полномасштабно опустошать поселение.

Во время эпидемии в Провансе в 1720-22 годах между проникновением чумы в город и пиком эпидемии (то есть наибольшим количеством умерших в сутки) в среднем проходило от трех до пяти месяцев. Великая чума в Англии 1665—1666 гг. добиралась от портовых пригородов до Сити порядка четырех-пяти месяцев. И уж точно во всех случаях между первыми зафиксированными «подозрительными» случаями и пиком эпидемии проходило больше времени, чем между пиком и окончанием. Откуда же такая внезапность?

Тому два объяснения, оба сугубо психологические:

— Первое, что касается уже упомянутой специфики именно средневековых источников. У средневекового человека мышление обратное от догматов; как написано — так и есть, а не наоборот. Чума — это кара Божья. А кара Божья по определению должна быть внезапной, как Потоп или огненный смерч — на то она и кара. Так и первые панические описания сифилиса конца XV века представляют какую-то лютую, быстро прогрессирующую болезнь с язвами — то ли сам сифилис за неполные 500 лет так сильно изменился, то ли всему виной искажение восприятия; надо ли говорить, что сифилис моментально был водружен церковью на штандарт борьбы за всеобщую нравственность.

— Второе объяснение более обыденное и применимо, к сожалению, в принципе к большинству эпидемий до ХХ века включительно. Как уже было сказано выше, с приходом чумы (или любой другой столь же опасной болезни) привычная социальная и экономическая жизнь прекращается — начинаются завалы трупов и карантины. А этого всем о-о-очень не хочется. Первое время не только власти настойчиво закрывают глаза, а то и пытаются скрыть первые «подозрительные» случаи, непонятно на что надеясь, но и простые люди пребывают в каком-то инфантильном состоянии, предпочитая не замечать увеличение средней недельной смертности для начала в пару раз, а все смерти объяснять уже привычными болячками или голодом.
Подробно это явление описано у Делюмо в монографии «Ужасы на Западе» (ссылка прилагается):

Прослеживается общая для пространственно-временного континуума тенденция невосприятия слов-табу. Их старались не произносить или же, как в случае начала эпидемии, употреблять отрицательную форму: «это не является собственно чумой». Произнести название болезни означало сдачу последних рубежей. И все-таки наступало время, когда следовало произнести это чудовищное слово. Тогда паника захлестывала город.

Итак, слово произносится, как правило, когда эпидемия уже набирает обороты, то есть возросшее количество смертей очевидно для каждого конкретного индивида в любом месте, обычно эта очевидность приходит, когда начинаются первые нарушения в ритуале похорон. Трупы на улицах — сложно игнорируемый маркер, свидетельствующий, что «что-то идет не так». Таким образом, для очевидца развитие эпидемии может действительно казаться внезапным.

О коллективном поведении во время чумы можно прочитать во многих источниках, в том числе и у того же Делюмо. Но если выделить главное: именно во время чумы демонстрируется максимальное морально-психологическое расслоение. Кто-то выгоняет или отказывается хоронить родных, кто-то лезет добровольцем в самую гущу эпидемии; одни неистово молятся, другие также неистово пьянствуют, веселятся — с одинаковым истерическим надрывом.

И, в конце концов, не за это ли мы так любим чуму и войну? Кто еще так выворачивает сущность человека наизнанку?

Источники:
1) Великолепная статья в Википедии "Черная смерть" со статусом "избранной"
2) Делюмо, "Ужасы на Западе", раздел о чуме: http://www.psylib.org.ua/books/delum01/txt03.htm
3) Супотницкий, "Очерки истории чумы", для чтения доступны лишь некоторые: http://supotnitskiy.ru/book/book3.htm
4) Милан Даниэл "Тайные тропы носителей смерти": http://www.sivatherium.narod.ru/library/Daniel/glava_02.htm