Суд чести

Партийная судебно-следственная комиссия, состоящая из трех членов Центрального комитета партии социалистов-революционеров, заседала уже третий час.

— Вы ставите нас в крайне затруднительное положение, господин Лихтинский, — задумчиво, с расстановкой проговорил председательствующий Чернов, поглаживая бородку.

Лидер петербургского боевого отряда Юрий Лихтинский, известный также под конспиративным именем Альберт Штейнберг, стоял перед членами комиссии в напряженно-неподвижной позе, лишь изредка поднимая взгляд на допрашивающих и коротко отвечая на вопросы. Позиция и поведение обвиняемого были партийной комиссии решительно непонятны.

— Вам есть, что возразить на представленные улики? — повторил уже задаваемый ранее вопрос Чернов.

— Нет, — снова ответил Лихтинский, не поднимая головы.

— То есть, вы не отрицаете свою вину? — взял слово Бахиев, так как председатель был до того растерян, что собирался уже повторить свой вопрос в третий раз.

— Я был, есть и всегда останусь верен партии и тем убеждениям, что избрал для себя много лет назад.

— Довольно! — не выдержал Макаров. — Сколько это будет продолжаться, господа? По-моему, с этим провокатором все давно ясно!

— Господин Макаров, соблюдайте порядок, иначе мы вас удалим с заседания, — сурово предупредила Зинаида Тюлина — единственная в комиссии женщина, к тому же самая пожилая из всех присутствующих, но от того пользовавшаяся не меньшим уважением в партии.

Макаров прикусил язык и снова опустился на свое место возле стены, рядом с другим свидетелем, Яшей Скольником. Лихтинский никак не отреагировал. Казалось, он с величайшим вниманием рассматривает свои накрахмаленные манжеты.

— Комиссии пока что не ясно ничего, — продолжала Тюлина, заглядывая в свои записи. — Итак, повторим все снова. Наталья Ларина прибыла в Женеву одиннадцатого марта сего года. Там наши товарищи выправили ей фальшивые документы на имя французской подданной Мари Вуазьен. С этими документами Ларина беспрепятственно прибыла в Петербург, не вызвав никаких подозрений. Верно ли то, что я озвучиваю, уважаемые члены комиссии?

— Все верно, насколько мы можем быть уверены, — подтвердил Чернов. — Скажите, господин Лихтинский, когда Ларина связалась с вами — это было, как нам известно, девятнадцатого марта — вы убедились, что за ней нет полицейского наблюдения? Вы объяснили ей принципы конспирации?

— Утвердительно по обоим вопросам, — глухо отозвался обвиняемый.

— С кем еще Ларина имела сношения с момента прибытия в Петербург и до своего ареста пятого апреля? — снова приступил к допросу председатель.

— Ни с кем, — ответил Лихтинский.

— Кто знал ее настоящее имя и адрес?

— Никто, кроме меня.

Чернов замолчал. Чем больше все детали указывали на виновность Лихтинского в аресте Натальи Лариной, тем сложнее и запутаннее казалась членам комиссии ситуация. И сложность здесь была психологического, нежели какого-то иного свойства, так как двое из троих присутствующих членов ЦК слишком хорошо и близко знали Юрия Лихтинского — Чернов с первых дней в партии социалистов-революционеров, а Тюлина и вовсе с детства, так как была близким другом семьи Лихтинских и желанным гостем в их доме.

— Разъясните один момент, господин Лихтинский, — тяжелым басом проговорил Бахиев. — Между первым обращением Лариной к вам как к лидеру боевого отряда и ее арестом прошло немало времени — больше двух недель. Чем Ларина была занята все это время? Она получила от вас какое-либо задание?

— Нет, — дернул головой Лихтинский. — Я не видел для нее подходящей работы на тех порах.

— Но вы не направили ее к другим товарищам, которым она могла бы оказать посильную помощь. Вы не организовали ее обучение мастерству техника, хотя на тот момент в вашем распоряжении был один только господин Скольник. Наконец, вы не задействовали Ларину в конспиративной работе. Как вы объясните все это?

— Я не видел для Лариной подходящей работы, — упрямо повторил обвиняемый.

— Перейдем к обстоятельствам пятого апреля, — продолжил допрос Чернов. — Итак, несмотря на то, что для Лариной в вашем отряде не было подходящей работы, вы продолжали назначать ей явки почти каждый день…

 — Иногда назначал я, но чаще она сама настаивала на встречах.

— Положим… Итак, накануне, четвертого апреля, именно вы назначили Лариной свидание?

— Да.

— В «Китайской кофейне» на Невском.

— Верно.

— Но пятого апреля, в назначенное время вы на встречу не явились, — полувопросительно подытожил Чернов.

— Не явился.

— А Ларина была арестована.

Снова образовалась тишина. Зинаида Тюлина отложила перо и задумчиво смотрела на обвиняемого, постукивая пальцами по столу. Лихтинский был спокоен и казался безразличным ко всему происходящему — и это было странно, это было непонятно.

— Лихтинский, вы понимаете, как все это выглядит? — жестко спросил Бахиев. Макаров презрительно усмехнулся, но подать голос после замечания Тюлиной не решился.

— Скверно, я полагаю, — с горькой усмешкой отозвался Лихтинский.

— И тем хуже, что вы отказываетесь дать комиссии разъяснения.

— Я не отказываюсь, я открыт и честен. Я не предатель и не провокатор. Я всегда действовал на благо нашей общей цели, товарищи…

 — Простите... разрешите мне сказать! — неожиданно выступил Яша Скольник, в необычайном волнении вскочив со своего места. На бледном лице Лихтинского впервые промелькнуло выражение явного неудовольствия и даже волнения — он, видимо, предпочитал бы, что его подчиненный молчал.

— Вам есть, что сказать по делу? — строго осведомилась Тюлина.

Яша Скольник был самым молодым из всех присутствующих, ему едва исполнилось девятнадцать, к тому же за плечами у него был всего чуть больше года в подполье, и все члены комиссии могли бы сказать, что провели в революционном движении больше времени, чем Яша Скольник прожил на свете. И все-таки он очень настаивал на том, чтобы присутствовать на заседании партийной комиссии, и, принимая во внимание то обстоятельство, что Яша оставался единственным на тот момент членом распавшегося боевого отряда, это было ему позволено.

— Я хотел сказать, господа члены комиссии... Я работал под руководством Альберта всего около пяти месяцев... — волнуясь и запинаясь, начал Яша. Он продолжал называть Лихтинского по конспиративному имени, подчеркивая, что все еще считает его своим руководителем. — За это время мы осуществили одну успешную акцию и одно покушение, оказавшееся не совсем удачным... но не по вине нашего лидера. Я знаю Альберта всего около года, без его помощи и покровительства я не стал бы тем, кем теперь являюсь, без него наш отряд не добился бы таких успехов. И я уверен, что каждый из вас, кто знает Альберта много дольше моего, согласится со мной в том, что этот человек зарекомендовал себя как верный соратник и незаменимый помощник в нашей общей революционной борьбе. Вот что я хотел сказать, уважаемые господа члены комиссии.

— Тебе, Яша, повезло, что за пять месяцев работы бок о бок с провокатором с тобой не случилось того же, что с Лариной... — язвительно усмехнулся Макаров и на этот раз не получил замечания.

— Очень проникновенная речь, господин Скольник, — улыбнулась Тюлина. — Вы очень добры и наивны, как и положено в вашем возрасте. Вам должно быть, еще не исполнилось двадцати? Каждый из нас был чист и наивен в вашем возрасте и меньше всего верил в возможность предательства со стороны товарища. Но годы ссылок, каторга, гибель друзей давно лишили нас той трогательной детской доверчивости. Потому я призываю товарищей продолжать допрос.

— Скажите, Лихтинский, — с расстановкой начал Чернов. — Могло ли быть такое — если я прав, то подтвердите мою догадку — что вы заметили слежку за Лариной, но по каким-то причинам не смогли предупредить ее вовремя и действовали, чтобы самому избежать ареста... Если это так, вашей вины здесь нет, скажите об этом.

— Господин председатель, — в гневе воскликнул Макаров, — не сочтите мою прямоту за дерзость, но ведь вы прямо подсказываете обвиняемому путь, чтобы ускользнуть!

— Помолчите, Макаров! — Чернов с несвойственной ему экспрессией стукнул ладонью по столу. — Ну же, Юрий, отвечай! Так оно было?

— Нет, Виктор Михайлович. Более того, еще когда я назначал Лариной свидание на Невском, я знал, что назавтра она будет арестована в том самом месте, куда я просил ее явиться, и сознательно не стал предупреждать ее об опасности. Я хотел, чтобы Ларина была арестована.

Члены комиссии потрясенно ахнули. Слова эти более чем однозначно выражали признание в провокаторской деятельности и предательстве, то есть деянии, которое по всем революционным законам каралось исключительно смертью.

— И при этом вы продолжаете утверждать, что остаетесь верны партии и нашему общему делу, — подытожил Бахиев. — Что ж... Мы все не дети. Говорите прямо, Лихтинский. Вы состояли в Лариной в любовной близости? Она дала повод для ревности или не ответила на ваши чувства, вы отомстили ей таким образом?

— Нет, нет и снова нет! — обвиняемый впервые повысил голос, на его бледном аристократическом лице ярко проступил румянец. Подозрение Бахиева глубоко оскорбило Юрия Лихтинского. — Ничего подобного между мной и Лариной не было и быть не могло. Я клянусь, что не испытываю и никогда не испытывал к Наталье Лариной ни страсти, ни ревности, ни какого иного чувства, кроме заботы и волнения о ее судьбе. И больше мне нечего сказать по этому делу. Мне неприятно, что разбирательство дошло до порочащих честь девушки инсинуаций. Я прошу вас, господа, если у вас больше нет других вопросов ко мне, закончить сегодняшнее заседание. Я... устал.

— Хорошо, сегодняшнее заседание мы можем считать оконченным. И… не для протокола, если позволите, Зинаида Александаровна… — председатель кивнул Тюлиной, которая делала записи. — Господин Лихтинский, я хотел бы напомнить вам, что уличенному в провокаторстве лицу может быть поставлено некое условие, по исполнении которого это лицо может рассчитывать на снисхождение… Вы, конечно, понимаете, о чем идет речь…

 — Речь идет об убийстве того, через кого уличенный провокатор был завербован, то есть его полицейского куратора, — прежним ровным тоном отозвался Лихтинский. — Но это никоим образом не может относиться ко мне. У меня нет никаких кураторов и начальников в полиции, и если бы кто попытался меня завербовать на службу царскому правительству, я бы тотчас убил его, не дожидаясь никаких специальных постановлений.

— Мы вас услышали, — кивнул Чернов. — Пока что можете идти. О следующем заседании комиссии вам уведомят.

— Неужели вы отпустите его, чтобы он мог сбежать из города? — воскликнул Макаров.

— Именно поэтому, господин Макаров, члены ЦК просят вас установить наблюдение за гостиницей, в которой проживает господин Лихтинский, — холодно и строго произнес председатель. — Кроме того, мы вынуждены потребовать, чтобы все документы, которыми располагает господин Лихтинский, были у него изъяты вплоть до вынесения комиссией окончательного решения по данному делу.

Лихтинский не терпел никаких посторонних, а тем более враждебных прикосновений к себе и потому нервически дернулся, стоило Макарову сделать шаг в его сторону. Опасаясь, как бы сейчас не велели его обыскать, Юрий поспешно приблизился к столу, за которым сидели члены комиссии, и выложил перед ними оба паспорта — настоящий и на имя Штейнберга.

— Вы знаете, Виктор Михайлович, другими не располагаю… — с этими словами он поклонился и вышел.

Макаров тут же устремились за ним. Отсутствие деликатной дистанции между ним и сопровождающим приводило и без того нервического Лихтинского в беспокойное состояние. От Макарова ощущалась вполне физическая угроза, которая вынуждала против воли поминутно оглядываться и ускорять шаг, будто в попытке скрыться от преследования.

Конфликт между ними начался задолго до ареста Лариной — когда Центральный комитет поручил Макарову и Лихтинскому вместе работать над подготовкой покушения на генерала Аносова в сентябре 1905-го. Террористы не смогли установить между собой доверительных товарищеских отношений, подготовка к акции затягивалась, и неудовлетворенный результатом их совместной работы ЦК назначил главным организатором покушения именно Лихтинского, к тому же направил ему в помощники проверенного метальщика из Киева и опытного техника. Генерал Аносов был убит двадцатого ноября, метальщик при этом погиб на месте. Акция была воспринята как громкий успех, и Лихтинский почти сразу же возглавил собственный боевой отряд, насчитывавший первоначально шесть человек. Теперь из этих шести — кто погиб, кто томился на каторге, а кто перешел в другие отряды или вовсе оставил террор. Оставался один только Яша Скольник — обыкновенно тихий и скромный еврейский мальчик, чья семья пострадала во время погрома в Мелитополе.

Поначалу Яшу не воспринимали всерьез, главным образом из-за некоторой внешней забитости и робости — качествам, категорически не подходящим для революционера. Лихтинский не был исключением — обходился с Яшей жестоко и порою ловил себя на мысли, что худого ему принес больше, чем пользы. Яков Скольник оказался способным к обучению, быстро освоил мастерство техника, работал аккуратно, и никогда с изготовленными им снарядами не случалось ни осечек, ни несчастных случаев. И все-таки Лихтинский бывал беспричинно им недоволен. Бывало, нарочно провоцировал принижающим отношением, резкими упреками, все хотел добиться от Яши возмущения и хотя бы попытки защититься от необоснованных придирок. Бывало, что Лихтинский — сам болезненно реагировавший на вторжение в свое личное пространство — бестактно покручивал пуговку накрахмаленного Яшиного воротничка и объяснял с расстановкой: «Революционер, Яша, а в особенности террорист — это человек, который в силу своей натуры выступает против всякого притеснения… Стало быть, и за себя должен уметь постоять, прежде чем за других заступаться. Понимаешь?». Яша улыбался и не пытался отстранить его руку: «Ну что ты, Альберт, разве может быть от друзей несправедливость? Раз ты говоришь — скверно, так я исправлю».

Лихтинский вовсе не знал, почему Скольник решил заступиться за него перед судебно-следственной комиссией. Юрий этого не ожидал и вообще не понимал, причем во всей этой истории Яша и зачем ему позволили присутствовать на заседании. Размышляя об этом и даже позабыв на время о Макарове, Лихтинский шагал привычной, легкой и энергичной походкой по Рю де Рив, утопающей в запахах цветущего каштана, модных в этом сезоне цитрусовых духов и растопленного сахара. Первый раз он вдруг заметил, что Женева может пахнуть чем-то кроме динамита и свежей типографской краски, и с этой мыслью пришло понимание, что путь революционера теперь закрыт для него. «Убьют, — рассеянно отметил про себя Лихтинский. — Я бы и сам за меньшее подозрение убил».

Уже на углу гостиницы Лихтинский остановился и обернулся к Макарову:

— Я поселился в пятом нумере. Там и намерен оставаться до следующего заседания комиссии. Думаю, оно должно состояться не позднее, чем завтра — послезавтра, если только у ЦК не возникнет более важных дел.

Лихтинский поднялся к себе, машинально запер дверь на ключ. Возле гостиницы — наблюдение, наверняка и на вокзале тоже… Да и если бы не было, все равно без документов податься некуда. Лихтинский не знал, зачем думает об этом — бежать он в любом случае не собирался, только досадовал на задержку, что не решили сразу, что заставляют ждать…

И пока на квартире Чернова члены ЦК горячо обсуждали дело Лихтинского, сам обвиняемый коротал время, прохаживаясь по своему номеру и предаваясь размышлениям о том, достоин ли он смерти.


***


Когда уже под вечер в дверь постучали, Лихтинский вздрогнул и несколько секунд сидел неподвижно, не в силах заставить себя встать с кресла. «Ну, решили все-таки… — пронеслось в голове. — Не будет второго заседания». Он поднялся, шагнул к двери — как на эшафот, не спрашивая «кто?», отпер, растворил.

На пороге стоял Яша Скольник.

— Зачем пришел? — сквозь зубы процедил Лихтинский. — ЦК прислал?

— Нет, я частным образом. Пусти.

— Проходи… — Лихтинский махнул рукой, посторонился, пропуская гостя. Разговора с Яковом ему не хотелось. Он прошелся по номеру — лаконично, но притом весьма недурно обставленному — стал возле занавешенного сизой тюлевой занавеской окна, спиной к пришедшему, чувствуя на себе его выжидательный взгляд.

— Альберт…

 — Ну что?! — Лихтинский обернулся резко, в крайнем раздражении уже от одной только знакомой заискивающей интонации. — Что, что еще не обговорено? Зачем ты пришел?

Он бессильно опустился в кресло, сгорбился, закрыл лицо руками.

— Ничего не обговорено, Альберт, — резко бросил Яков, и Лихтинский не ожидал от него такого обвинительного и строгого тона. — Почему не дал объяснений, когда тебя просили?

— Так нечего объяснять, — криво усмехнулся Лихтинский. — Почему, между прочим, вы все считаете, будто есть какое-то объяснение, которое меня представит совершенно невиновным?

— Потому что мы тебя знаем...

— Выходит, не знаете, — резко оборвал Лихтинский. — Выходит, один Макаров меня знает. Нет такого объяснения, и не потому, что я не хочу его дать, а потому, что все было так, как установила комиссия.

— Ты выдал Ларину?

— Я выдал.

— Зачем? — потрясенно выдохнул Яша.

— Потому что я хотел, чтобы ее арестовали, — пожал плечами Лихтинский.

Непонимание меж ними стало почти что осязаемым. Яша молчал, не находя слов. В его больших темных глазах, в которых навсегда отпечаталась непонятная Лихтинскому жалостливая тоска, теперь читалось и недоверие. Юрий отстраненно разглядывал его — знакомо поблескивающие глаза, слегка потемневшие от румянца смугловатые щеки, мягкая, даже женственная линия подбородка, шоколадного цвета кудри — и уже в который раз думал, до чего органично лица еврейского типа подходят для скорбно-осуждающего выражения…

«Сейчас примется читать нотации, — внутренне поморщился Лихтинский. — До чего не терплю это».

Он уже успел наслушаться всякого рода нравственных проповедей от тех излишне впечатлительных юношей и девушек, что шли в террор, не расставаясь с Библией. Лихтинский удивлялся поначалу, но вскоре понял, что у каждого свои причины идти на убийство, и надобно таких людей выслушивать, так как им это нужно. Но Яшу он слушать не любил. Главным образом потому, что тот никогда не умел заставить себя выслушать. И теперь Лихтинский уже собирался привычно отмахнуться от него, сославшись на то, что ничьего личного участия в этом деле он не хочет, но не успел.

— Что ты меня не любишь — так это я и так знал. А оказывается, ты и товарищей не любишь и не уважаешь! — неожиданно выпалил Яша. И мрачный, одинокий эгоцентрик Лихтинский почувствовал себя оскорбленным.

— Что ты говоришь?! — прошипел он, зло сощурив серые глаза.

— Именно, что ты слышал, — невозмутимо отозвался Яков.

— Я за товарищей жизнь готов положить!.. — горло сдавило знакомым спазмом революционной экзальтации. Лихтинский, как и многие боевики, был весьма подвержен подобным нервным реакциям. Переходы от самобичевания к упоению собственным геройством зачастую происходили с ним почти мгновенно. Еще несколько минут назад, услышав стук в дверь, Юрий был уверен, что это пришли его убить, внутренне был согласен и считал, что вполне заслужил это. Теперь же слова Якова он воспринял как пощечину.

— А по-моему, не за товарищей, а за свое упрямство…

Лихтинский вскочил с кресла, не помня себя, схватил Яшу за ворот пиджака. Их лица оказались совсем близко, а дальше все произошло как-то само собой. Рука скользнула по открытой полоске кожи над накрахмаленным воротничком, и Лихтинский понял, что ему все еще очень хочется жить… С Яшей всегда получалось как-то спонтанно, поспешно и — как казалось иногда самому Лихтинскому — довольно паскудно. Когда все случилось первый раз, Лихтинский сам испугался — до того похоже было на насилие… Юрий знал за собой некоторые черты, которые считал неприемлемыми даже для террориста — особенно для террориста — как, например, излишняя грубость в ответ на явное проявление слабости, доходящая порою до жестокости. Он терял контроль над собой, и ему казалось, что Яша нарочно его провоцирует.

Лихтинский целовал его, не отнимая рук от горла. Опомнился, только когда Яша, уже полураздетый и распластанный в неудобной позе на софе, прошептал его имя. Конечно же, конспиративное, к другому он еще не привык.

— Прекрати! — Лихтинский резко отстранился, переводя дыхание. Как будто это Яша что-то с ним делал. — Я же сказал — кончено...

Лихтинский порывался порвать с Яшей уже много раз, последний раз — и окончательно, как ему казалось — два месяца назад. Отстранение от работы облегчило эту задачу. Лихтинскому как-то в голову не приходило, что Яша может быть в него влюблен — он вообще не очень понимал подобные чувства, главным образом потому, что не читал не социалистических книг.

Лихтинский отвернулся, судорожно одергивая на себе одежду. Захотелось закурить, хоть он и не имел привычки, просто чтобы занять чем-то пальцы и пересохший рот. Яша обнял его сзади за плечи, сводя на нет все усилия по сохранению самообладания.

— У тебя так и не было никого? — спросил Лихтинский. Яша отрицательно помотал головой, уткнувшись ему в плечо.

— Я же сказал тебе найти кого-нибудь...

— Ты не указываешь, с кем мне спать, — сухо напомнил Яша.

— Вот что будешь делать, как мне прикончат, а? — с усмешкой протянул Лихтинский. Во всем, что не касалось революционной борьбы, у него был потрясающий талант губить едва наметившийся успех. Яша переменил позу, сел с ним рядом, требовательно взглянул в лицо.

— А тебе так этого хочется?

— Не хочется, — вздохнул Лихтинский. — Но объясниться я по правде не могу… Не поймут.

— Нельзя так плохо о товарищах думать, — строго сказал Яша. — Товарищам надо быть готовым жизнь свою доверить.

— Так слепо — только ты доверяешь. Не каждый может, — неуверенно возразил Лихтинский. Он уже понял, что где-то заблуждается, но не чувствовал правильного решения.

— Разве Ларина не доверяла тебе? — это был провокационный вопрос, и Яша не имел понятия, как Лихтинский отреагирует на него.

— Нет, — неожиданно отозвался Юрий с какой-то горечью в голосе. — У меня не получилось ее убедить. Иначе бы мне не пришлось…

Он запнулся, не стал продолжать, но Яков уже понял, что зашел именно с той стороны, с которой требовалось, чтобы заставить Лихтинского говорить.

— Расскажи! Расскажи обо всем завтра комиссии! — воскликнул Яша, твердо удерживая Лихтинского за плечи и глядя ему в глаза. — Тебя обязательно выслушают. Ты видел сегодня, как Виктор Михайлович и все остальные хотели тебе помочь!

Лихтинский ощутил смутное и почти ему незнакомое чувство вины перед Черновым и Тюлиной, которых знал давно и с которыми его связывали, помимо революционного дела, теплые личные отношения.

— Пожалуй… мне есть, что сказать, — проговорил он наконец, и Скольник облегченно перевел дыхание.

— Так я передам комиссии, что завтра ты дашь показания?

Лихтинский серьезно кивнул, но уже полностью погрузившись в свои мысли. Когда Яша ушел, Юрий извлек из своего портфеля кожаную папку-футляр для корреспонденции, разложил на столе несколько писем и телеграмм, в сохранности которых хотел убедиться. Первоначально, еще когда ехал из Петербурга в Женеву по постановлению комиссии, он не собирался давать существенные разъяснения по поводу своего поступка. Однако взял с собой письма. «Значит, все-таки предполагал, что буду защищаться?» — растерянно подумал Лихтинский, поглаживая чуть измятую бумагу.


***


На следующий день с этим бумагами Юрий Лихтинский вновь явился на квартиру Чернова. Комиссия собралась прежним составом, как и накануне, присутствовали Скольник и Макаров.

— Что ж, господин Лихтинский, — возвестил Бахиев. — Если вы созрели к тому, чтобы дать комиссии разъяснения, мы готовы вас выслушать. Говорите, и никто не станет вас прерывать, покуда вы не выскажете все, что намеревались.

— Начать, пожалуй, следует с того… — медленно и будто бы неуверенно заговорил обвиняемый, — что впервые я встретил Наталью Ларину на Большом декабрьском съезде боевиков в Варшаве, где я впервые выступал как лидер боевого отряда. После ко мне подходили разные люди, заговаривали со мной, в том числе и Ларина. Она сказала, что хочет в террор, именно в террор и не мыслит без него жизни. Я заметил, что она очень молода, предупредил, что в нашем деле нужно быть готовым и к «веревочке» — вы знаете, товарищи, со всеми молодыми нужно это обязательно обговаривать — и я спросил у нее: что же ваши родители? Примут ли они ваш выбор? Она ответила мне очень резко и даже зло: «Я отца своего ненавижу и желаю ему смерти, потому как он мерзавец». И я это очень хорошо запомнил, но дальше меня, кажется, отвлекли, и разговор с Лариной я уже не продолжил. Знаю, что она подходила в тот день и к другим боевикам, но — вы сами помните, товарищи — время и положение было тогда таково, что больше требовались крепкие мужчины, был курс на вооруженное восстание в столице… Видимо, Ларина везде получила отказ. Что было далее, вы знаете — генерал Ларин давал обед в своем доме, собрались гости преимущественно при погонах и чинах… Наталья вышла к гостям и начала стрелять из револьвера, ранила несмертельно двоих. Ее объявили душевнобольной и отправили на лечение в частную клинику доктора Эрубеля в Ницце, где она пребывала в общей сложности около года. В этот промежуток времени я с нею связи не поддерживал. Но она прислала мне письмо. Прошу вас с ним ознакомиться.

Лихтинский достал из-за пазухи одно из писем, краем глаза заметив, как Макаров слегка дернулся при его слишком резком движении, и положил на стол перед членами комиссии.

— Уместно ли будет зачитать его, если оно носит личный характер? — спросила Тюлина, осторожно взяв письмо, но не разворачивая.

— Если оно относится к делу, то уместно, — ответил Чернов.

— Не припомню, чтобы Ларина давала согласие на публичное рассмотрение ее корреспонденции.

— Письмо не носит приватного характера, — сказал Лихтинский.

— В таком случае, Зинаида Александровна, зачитайте, пожалуйста, и приобщите к протоколу, — велел председатель.

— «Мой дорогой друг Альберт!», — начала Тюлина и уже после первых слов смущенно закашлялась.

— Если в письме будет что-то особо интимное, опустите, — разрешил Чернов.

— Прошу учесть, что на момент написания этого письма, наше знакомство с Лариной состояло в одном десятиминутном разговоре, — напомнил Лихтинский.

— Продолжайте, Зинаида Александровна.

«Мой дорогой друг Альберт!


Вот первая за три месяца моего заключения чудесная возможность передать весточку друзьям и товарищам. Очень хочу верить, что это письмо дойдет до тебя рано или поздно, хоть и не питаю надежд получить ответ. Вот уже три месяца нахожусь в этой тюрьме, цинично именуемой храмом врачевания душ, безо всякой связи с внешним миром.

Условия моего содержания античеловеческие. Мне не дозволено покидать стен лечебницы, получать русские газеты, читать что-либо кроме Библии, моя корреспонденция перлюстрируется и, как я подозреваю, частью утаивается от меня, я чувствую себя беспрестанно окруженной врагами. Кроме этого меня регулярно обыскивают, иногда по несколько раз в день, нарочно самым грубым и унизительным способом, насильно кормят, в наказание раздевают, бьют резиновой палкой по спине и ногам, обливают ледяной водой. По ночам прикручивают ремнями и жгутами к кровати и оставляют в таком положении до утра. Простое перечисление всех гнусностей и злоупотреблений со стороны надзирателей заняло бы много больше имеющегося у меня клочка бумаги, потому я не могу рассказать обо всем.

Я не знаю, что пишут и говорят обо мне, как освещают совершенный мной поступок. Здесь, в лечебнице, меня пытаются убедить в том, что я безумна. Им бесполезно объяснять, почему и ради чего я сделала то, что сделала. Я знаю, только ты, мой дорогой Альберт, меня поймешь. Мне было невыносимо жить. Моя душа возмущалась всей той несправедливостью и насильем, что творятся по воле Государя Кровавого. Ведь эти палачи народа продали души свои Дьяволу и проливают во славу его христьянскую кровь! Голос внутри меня кричал мне: ты не смеешь закрывать глаза, ты не смеешь затыкать уши, не смеешь оставаться в стороне! И поэтому я сделала то, что сделала. Все эти люди, а более всех — мой отец, были повинны во многих страшных преступлениях, и потому я должна была убить их. Я раскаиваюсь лишь в том, что у меня не получилось.

Я не оставляю мысли сбежать из этого места, хоть порою мне кажется, что я заперта здесь навечно и все друзья покинули меня. Знайте, товарищи, что я буду продолжать бороться изо всех моих сил!



29 апреля 1906».


Чтение письма сопровождалось вздохами отвращения и отдельными возмущенными репликами, сильный голос Зинаиды Тюлиной несколько раз прерывался от переполнявших ее чувств. Лихтинский стоял молча, с непроницаемым лицом.

— Это просто… гнусно, — тяжело проговорил Чернов. — Я имею в виду, конечно, обращение с Лариной. Если бы ЦК знал об этих вопиющих злоупотреблениях, то, безусловно, освобождение Лариной состоялось бы много раньше… Скажите, господин Лихтинский, почему вы никого не ознакомили с этим письмом? Думаю, все присутствующие его слышали сегодня впервые. Да, оно адресовано вам лично, однако в конце Ларина обращается ко всем товарищам, это дало бы вам право опубликовать письмо в нашей прессе, не нарушая при этом этических норм.

— Меня некоторые вещи смутили в этом письме, я хотел бы вам рассказать.

— Внимательно слушаем вас.

— Начать с того, что я был удивлен уже тем обстоятельством, что Ларина прислала письмо именно мне. Повторюсь, мы почти не были с ней знакомы. Однако я списал это на те обстоятельства, в которых Ларина писала это письмо, возможно, у нее не было возможности связаться с кем-то еще, она не знала никого в партии и не помнила конспиративных имен товарищей, кроме моего. Впоследствии я понял, что выбор меня адресатом был обусловлен личным отношением ко мне Лариной. Моя речь на Декабрьском съезде ее сильно впечатлила и, возможно — хотя мне не хочется об этом думать — частично подтолкнула к покушению на убийство. Я много раз перечитывал письмо и размышлял о том, как мне поступить… И принял решение, что оно ни в коем случае не должно быть предано огласке, а Лариной лучше всего оставаться и дальше в лечебнице.

— Ты мерзавец, Лихтинский, — прорычал Макаров.

— Тише, Иван! — вскинулся рядом Яша. — Товарищи, вы обещали выслушать его!

— Потрудитесь объяснить свое решение, господин Лихтинский, — сурово проговорил Бахиев, невероятным усилием воли подавляя собственное возмущение и гнев.

— Причина моего решения скрыть ото всех письмо в том, что я твердо был и остаюсь уверен, что все описанные в нем издевательства и злоупотребления не имели места в действительности. И публикация в партийной прессе письма, содержащего безосновательные обвинения в отношении клиники доктора Эрубеля, нанесла бы вред самой партии.

— Вы обвиняете товарища во лжи. Это очень серьезное заявление, — заметил Чернов. — Какие у вас основания думать, что Ларина лжет?

— И даже если она несколько сгустила краски, что бывает с женщинами… — простите, Зинаида Александровна, но ведь действительно бывает! — даже тогда это было бы простительно для нее, ведь нет ничего удивительного, что несчастной девушке, запертой в психиатрической больнице, хотелось во что бы то ни стало выбраться оттуда! — добавил Бахиев.

— Я вовсе не обвиняю Ларину во лжи. Напротив, я уверен в ее искренности… — он запнулся, как бы не решаясь говорить дальше, и его молчание было воспринято как завершение реплики.

— Как же это следует понимать?

— Я считаю, что Наталья Ларина тяжело больна психически, ей мерещатся вещи, которых нет в действительности. И потому она, видимо, сама верит во все ею написанное.

Огромного нравственного усилия слоило Юрию Лихтинскому произнести эти слова. Наступившая вслед тишина по тяжести роднилась с контузией. И звуки возвращались так же, постепенно. Потрясенно выдохнул Яша. Зинаида Тюлина со стуком выронила перо. Коротко выругался Макаров. Бахиев гулко опустил кулак на столешницу. И, наконец, Чернов дрожащим то ли от волнения, то ли от ярости голосом произнес:

— Какие у вас доказательства?

— Увы, никаких, — вздохнул Лихтинский. Царская охранка никогда так не желала его убить, как партийная комиссия в тот момент. — У меня никаких доказательств, кроме моих собственных выводов, основанных на письме и на личном общении с Лариной.

— Не вижу решительно ничего странного в этом письме, — заявил Бахиев. — Виктор Михайлович, Зинаида Александровна, у вас не сложилось впечатления, что пишет действительно душевнобольная?

— Ни в коей мере.

— У меня бы тоже не сложилось, если бы я точно не знал, что все чудовищные описания издевательств полностью выдуманы Лариной, — сказал Лихтинский. — Далее, когда я начал перечитывать его, меня начали смущать фразы о продаже души дьяволу и христианской крови…

 — Напоминаю вам, Лихтинский, что не все в нашей партии обязаны быть атеистами, как вы, — сухо прервала его Тюлина. — И потом, вы не знакомы с понятием метафора?

— При всем уважении… вы ни разу не говорили с Лариной лично. Я же выслушивал ее две недели. Поверьте, это не метафора. Она действительно верит, что в политике все решается по воле нечистых сил, что Русская церковь — ложная церковь, и я был еще очень рад, что она пока не знала о новом царском «старце»… И опять же, про некий голос в голове…

 — Мы все слышим такой голос, Лихтинский. Это голос нашей совести, который велит нам бороться против несправедливости, — назидательно сказал Бахиев. — Разве у вас самого нет такого внутреннего голоса?

— Я не могу больше этого слушать! — воскликнул Макаров. — Откуда взяться голосу совести у предателя? И какое отношение все это имеет к тому факту, что он выдал Ларину полиции?

— Если не можете слушать — вольны покинуть заседание, — подсказала Тюлина, и Макаров последовал ее совету.

Лихтинский почувствовал облегчение. А если бы еще и Яша убрался — стало бы совсем хорошо.

— Мы обещали выслушать вас, не прерывая, — произнес председатель. — Приносим извинения. Пожалуйста, продолжайте.

— Я выдал Ларину по той же причине, по какой ранее утаил ее письмо. Она психически больна и не отдает себе отчета в собственных действиях. Для ее же блага ей следует находиться в хорошей частной лечебнице. Я думал и о том, как будет лучше для партии.

— Думать о партии — забота ЦК, — нахмурился Чернов.

— Виктор Михайлович, не узурпируйте, — мягко предостерегла Тюлина.

— Я считал, что участие Лариной в акции нанесет нашей партии вред, — продолжал Лихтинский. — Я представлял, как будут выглядеть заголовки газет, если выяснится, что партия социалистов-революционеров привлекает для участия в терроре душевнобольных — это то же самое, что и малолетних…

 — Заявление, в целом, справедливое, если бы оно соответствовало действительности, — поразмыслив, заключил Чернов. — Но я повторяю свой вопрос: какие у вас есть доказательства того, что Ларина больна? Вы не врач, чтобы делать такие заключения.

— Но доктор Эрубель — уважаемый в Европе специалист в области различных нервных расстройств. Он заключил, что Ларина больна и должна находиться под присмотром.

— Все мы знаем, как делаются такие врачебные заключения. Любой здоровый человек уже после недели в тюрьме может быть доведен до полнейшего нервного истощения.

— Я бы не доверял в этом плане нашим тюремным врачам, верно, но доктор Эрубэль — другое дело...

— Вы что, знакомы с ним лично?

— Да, доводилось. Я уверен в нем как в порядочном человеке и внимательном к своим пациентам враче. Я также знаком с порядками в его клинике, полностью исключающими всякое жестокое обращение с пациентами.

— При каких обстоятельствах состоялось выше знакомство?

— Я был его пациентом.

— Морфинизм? — мрачно уточнил Чернов.

— Психозы и нервное переутомление.

— Господи…

 — Отчасти именно поэтому я сразу почувствовал, что с Лариной что-то глубоко не так…

 — Это мы в протокол включать не будем…

Зинаида Тюлина аккуратно обвела последние фразы в рамочку и, капнув чернил, ребром пера растушевала внутри рамочки.

— У меня есть несколько телеграмм и одно обстоятельное письмо от доктора. Я связался с ним частным образом, на правах знакомого. По причинам этическим доктор Эрубель не мог представить историю болезни своей пациентки, поэтому в письме фигурирует фрау N. Прошу приобщить к делу, — Лихтинский передал Тюлиной остальные бумаги.

— Сегодня мы, конечно, со всем этим ознакомиться не успеем… Вы имеете еще что-то сказать, господин Лихтинский? — спросил Чернов.

— Да, — Юрий обернулся к Яше, чуть улыбнулся. — Я хотел просить у вас прощения. У ЦК и у всех товарищей, так как я виноват. Я не знал, как должно поступить революционеру в той ситуации, в которой я оказался, будучи поставленным над Лариной. Я пытался убедить ее в том, что ей лучше оставить террор, но она и слушать не хотела, только требовала дать ей бомбу. Я оттягивал время, как мог, и в конце концов не придумал ничего иного, как выдать Ларину, чтобы ее снова поместили в лечебницу. Во всей неочевидности вставшего передо мной нравственного выбора я не подумал обратиться за помощью и советом к товарищам. Характер моей деятельности требовал от меня всегда ориентироваться самому и принимать сложные решения, так что я почти забыл, что не только я своими действиями представляю партию, но и партия стоит за мной. Я не хотел делить с партией ответственность, а потому так долго мучил вас всех... и тебя, Яша, особенно... тем, что не хотел давать никаких объяснений. В своем саморазъедающем индивидуализме я не хотел верить, что меня поймут и прислушаются ко мне. Но теперь я осознал, что заблуждался все это время. Я вверяю себя вам, мои дорогие товарищи, полностью и беззаветно, как должен был сделать уже давно, но созрел лишь теперь.


***


— Это было самое трогательное, что я слышал от тебя, Альберт, — сказал Яша, когда они вдвоем выходили из квартиры Чернова.

— Заткнись.

— Я тебя прощаю. И ЦК тебя прощает, — смеялся Яша.

— Меня не оправдали, а оставили дело для более детального рассмотрения.

— Ну, это то же самое...

— Вовсе нет, мне даже оружия и документов не вернули.

— Зачем тебе? Живи пока в Женеве.

— Ну а после? Ты не думал? Ведь даже если оправдают в провокаторстве, то ведь террор мне закрыт...

— И пусть, займемся мирной работой. Будто кроме террора нет путей… — отмахнулся Яша.

Пока шли по Рю де Рив, Яша болтал о чем-то, Лихтинский, как обычно, не слушал, думал о своем, даже забывал напомнить Яше, чтоб не льнул к нему так откровенно и у всех на виду. Впрочем, ему всегда только мерещилось, будто кто-то может узнать о них. Было по-весеннему свежо и сладко, пахло цветущим каштаном, и то тяжелое, давящее в груди ощущение чего-то близкого и непоправимого наконец-то отступило. И почему бы, вправду, не заняться мирной работой?

У дверей своей гостиницы Лихтинский распрощался с Яшей, обнял его, расцеловал в щеки, немало удивив таким нечастым проявлением дружеских чувств. Подождав немного, пока Яша развернется и отойдет хотя бы на десяток шагов, Лихтинский вошел в холл оказался лицом к лицу со своим партийным товарищем Иваном Макаровым. В правой руке тот держал браунинг.