Компромиссность

На скамье подсудимых двое — юноша лет восемнадцати и девушка годом младше. За день третий процесс, судят быстро, не затягивая. Приговоры все одинаковые. Генерал Бенев, отставной губернатор Амурской области и председатель военно-окружного суда, устал изрядно, но не показывает виду. Он вертит в руках чуть пожелтевший лист бумаги, исписанный округлым девичьим почерком и надушенный лавандовыми духами.

— Значит, как вы здесь пишете: «Не успокоюсь, пока не прольется кровь проклятых вампиров»?

Девушка молчит, только щеки краснеют, а красивые темные глаза блестят недобро.

— Сколько вам было лет, когда вы писали это письмо? — вмешивается секретарь.

— Шестнадцать, — отвечает девушка.

Плохо: несовершенство лет — нельзя ни вешать, ни назначить длительный срок каторги. Значит, пожизненно на поселение в Сибирь. За письмо, написанное шестнадцатилетней девочкой своему другу. Беневу ее не жаль. Бенев ненавидит революционеров так глубоко и жестоко, как только может человек ненавидеть своих собратьев.

Второй подсудимый себя назвать отказался. Судят как неизвестного. Здесь уже не надушенное лавандой письмо, здесь сильно и гадко пахнущий аптекой заводской финский динамит.

— Кого вы собирались взрывать с помощью динамита? — интересуется Бенев.

Парень поднимается, вскидывает голову.

— Мерзавцев вроде вас.

Беневу все понятно. Надрывается с проникновенной оправдательной речью эсеровский адвокат. На митингах, что ли, он научился так ораторствовать? Всех бы их, собак, перевешать; и революционеров, и сочувствующих. Речь защитника остается без внимания. Бенев без сомнения зачитывает вынесенный заранее смертный приговор. Революционер стоит на слегка подкашивающихся ногах, весь бледный, с таким же, как у девушки, чахоточным взглядом. Бенев не без удовольствия смотрит на его дрожащие руки со сбитыми костяшками и вспухшими красными отметинами от недавно снятых кандалов. Парень судорожно вдыхает, собирается с силами что-то сказать. Но Беневу уже надоело это слушать. Машет рукой — увести. Осужденных хватают под руки, волокут из зала. Уже на выходе мальчишка кричит: «Суд над вами близко! Суд народный над палачами!». Бенев только усмехается в усы. Эти двое — последние на сегодня. Теперь можно домой.

В нескольких шагах от экипажа подкарауливает его отчаявшийся, в ночь постаревший человек в гражданской шинели. Бухается в ноги генералу, пытается хватать за руки.

— Пощадите! Единственный, единственный сын!

Бенев отталкивает его брезгливо, бросает грубо:

— Молчать! Сами виноваты, надо было воспитывать сына, если и вправду был вам дорог.

Человек в шинели корчится на земле, продолжает кричать, просит хотя бы отсрочки; казаки из генеральской охраны пинками отгоняют его прочь. Беневу его не жаль. Тот, кто просит за революционера — хотя бы и за сына, — слаб и мягок, а значит, сам в душе предатель. Был бы верным слугой государя, принял бы приговор со смирением как свой собственный.

На следующий день утром, пока еще не открыли первое заседание, генерал, попыхивая трубкой, спрашивает прокурора, как прошла казнь.

— Да как обычно, — тот небрежно машет рукой. — Вечно эти разбойники что-нибудь да выкинут: то поют да стихи декламируют-с, то кричат — солдат смущают-с, Ваше высокопревосходительство. А этот, неизвестный который, когда ему петлю накинули, смотрит так на меня и говорит: «Ибо нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».

— Даже Писание своей поганью оскверняют, — морщится Бенев.

***


Звук взрыва бьет по ушам, заставляет подскочить на кровати и скатиться на пол. Спросонья Шиллер не понимает, в чем дело, слепо запускает руку под матрац в поисках браунинга. Отчаянно бьющееся в груди сердце замирает на секунду, будто проваливается куда-то, тело прошибает холодным потом. Забыв про браунинг, Шиллер кидается в соседнюю комнату, босыми ногами ступает по щепкам и осколкам. В мастерской будто пронесся секундный ураган; горит поврежденная взрывом столешница, дымно. Первый взгляд — на чемодан с динамитом в углу. Слава Богу, обошлось. Рванули бы все двадцать кило — от дома бы одна выгоревшая коробка осталась.

Генриетта лежит на полу лицом вниз. Шерстяная ее юбка слегка дымится. Опустившись на колени, Шиллер бережно и опасливо переворачивает девушку. Лицо у нее изрезано осколками, глаза закрыты, а рот приоткрыт, волосы чуть обгорели. Но страшно не это, — Шиллер видит болтающийся кровавыми лохмотьями рукав, и едва сдерживает крик. Рукой зажимает ей рану на боку, вокруг которой расползается невидимое на темно-коричневой ткани пятно крови. С минуту Шиллер не может понять, жива Генриетта или нет, пока она не начинает слабо постанывать и тянуть правую израненную руку в попытке схватиться за него.

— Вася… — шепчут перечеркнутые осколком губы. — Динамит…

Шиллер перетаскивает девушку в соседнюю комнату, укладывает на свою кровать. Поспешно, как умеет, перевязывает ей левую руку выше почти совершенно оторванной кисти. Правая не так сильно пострадала, хотя мизинец и безымянный палец почти наверняка придется отнять. С раной на боку Шиллер не знает, что делать — кусок жести с рваными и острыми краями засел глубоко в теле. Генриетта не кричит и даже не стонет, только твердит бессвязно, едва сознавая себя:

— Вася, динамит… нужно сохранить динамит… должны убить Бенева…

Шиллер знает, как принципиально необходимо для революционеров покарать палача-Бенева. Шиллер был на заседаниях ЦК, где решался этот вопрос. Шиллер помнит, как горячо вызывалась Генриетта быть исполнительницей этого убийства. Ее отговаривали, успокаивали, убеждали сочувственно — не обязательно самой, другие найдутся. Но Генриетта выбила право лично изготовить снаряды. Она — опытный техник, она всегда работала аккуратно; потому Шиллер и лег спокойно спать, доверив ей возиться с патронами снарядов. Этого несчастья не должно было случиться.

Шиллер лихорадочно соображает, что делать. Куда перенести уцелевший динамит и, что важнее, Генриетту? В больницу нельзя, там ее арестуют. На конспиративную квартиру? Но кто окажет помощь? Ведь она так умрет от потери крови или заражения.

Генриетта все шепчет в беспамятстве: «Бенев, Бенев, Бенев…», и Шиллера осеняет невозможная, отчаянная мысль. Он бежит во двор, к сараю, выводит лошадь, спешно, мерзнущими руками запрягает ее в сани. Животное спокойно, оно ничего не понимает, оно пойдет, куда направят...

Завернув Генриетту в одеяло, Шиллер несет ее из дому, укладывает в сани. Она без сознания, она не знает, куда ее собираются везти, а если бы знала — сама бы вырвала из себя засевший жестяной осколок, чтобы истечь кровью по дороге.

Шиллер гонит вспотевшую лошадь по ночному городу. На улицах ни души, только брешут кое-где собаки. Хочется Шиллеру быть уверенным, что поступает правильно, но он не может; знает, что нарушает инструкции. По уму, надо выбросить товарища возле лечебницы для бедных и уезжать самому, увозить динамит. Генриетту тогда, конечно, арестуют, но она не выдаст товарищей... Потом связаться со своими, передать динамит, сделать новые снаряды и убить Бенева. Так было бы правильно, действуй Шиллер на благо террора и боевой организации. А он вместо этого думает о том, как Генриетта будет лежать, искалеченная, в тюремной больнице, как скверно ее будут там лечить, а может и мучить… Как она умрет там одна, в грязной палате, на провалившейся койке, в окружении чахоточных и дизентерийных уголовных арестантов. А если выживет — тем хуже, тогда виселица, опять после мучений…

Генриетта стонет сзади, пытается приподняться в санях.

— Держись, уже почти приехали, — пытается ободрить Шиллер.

— Куда?

— Где тебе помогут.

Сани останавливаются перед генеральской усадьбой, Шиллер бежит по сугробам к воротам. Дворник пытается его отогнать, но революционер настаивает, что ему надо видеть хозяина. Между прочим, охраны вокруг усадьбы нет, даже пары казаков. Захоти Шиллер сейчас убить Бенева — было бы проще простого…

Шиллер стоит перед генералом в просторной прихожей, пальто, в кармане которого лежал браунинг, с революционера сняли, чтобы обыскать, нижняя рубаха на нем вся в засохших пятнах крови.

— Так вы пришли меня убить? — спрашивает генерал. Видно, что эта мысль ему очень льстит, как подтверждение того, что служба его полезна для Отечества.

— Нет, я пришел просить помощи, — отвечает Шиллер, и прежде чем генерал успевает еще что-то сказать, поясняет отрывисто: — Маню взрывом искалечило.

Бенев в два удара сердца бледнеет совершенно, крупная рука вскидывается к груди.

— Где она? — выдыхает генерал.

— В санях, я ее привез.

Генерал выбегает на улицу, как есть — в домашнем халате и бархатных туфлях; Шиллер, тоже раздетый, за ним. Генриетты в санях нет. Она лежит шагах в десяти от них, в снегу. Чернеет в лунном свете кровавый след. Пришла в себя, узнала усадьбу — понимает Шиллер. Вдвоем с генералом тащат бесчувственную в дом. Уже там, при электрическом свете Бенев видит, что с ней сталось, и страшно тяжело глядит на Шиллера, будто это он виноват.

Вызванивают по телефону доктора, тот приезжает быстро. Требует сперва везти в больницу, но Бенев объясняет ему, что к чему. Недовольный и припугнутый, врач берется за работу. Возится до самого утра, режет, достает осколки, зашивает. Шиллер сидит в коридоре на полу, бессильно привалившись к стене, вяло текут мысли: «Что-то со мной сделают?». Наконец уходит доктор со своим обычно месячным заработком в кармане.

Вываливается из определенной под операционную комнаты и генерал. Также бессильно сползает по стенки, грузно плюхается на пол рядом с Шиллером.

— Как же это? — спрашивает генерал. — Кто другой в нее кинул снарядом?

— Нет, сама делала снаряд в мастерской — патрон, верно, взорвался и жестяная оболочка лопнула.

— Для кого же вы, мерзавцы, снаряд делали?!

— Для вас, — ровно отвечает Шиллер, чувствуя, как против воли совершенно слипаются глаза и тяжелеет свинцовой тяжестью голова.

Генерал страдальчески стонет, закрыв лицо большими пухлыми руками.

— За что же она меня так ненавидит? Разве я ее чем когда обидел?

— Может, за суды? — устало и без всякой иронии предполагает революционер.

— Да причем тут суды? — восклицает генерал.

И Шиллеру ясно — бесполезно объяснять, не поймет, не хочет.

К утру в комнате шум, генерал бросается проверить — Генриетта лежит на полу, стиснув зубы, рвет оставшимися на правой руке пальцами повязку на боку. Ее силой укладывают. Черные глаза, свободные от скрывающих почти все лицо бинтов, блестят лихорадочно и злобно, к вискам катятся злые бессильные слезы.

— Ну, Манечка, доченька, тише, все хорошо, ты дома, — генерал целует ее в бинты, успокаивает.

Она ищет глазами Шиллера, смущенно мнущегося позади Бенева.

— Убей, — произносит отчетливо, жестко, насколько хватает сил.

Революционер не двигается.

— Убей, убей его! Предатель… — слабнущим голосом, последнее слово уже едва различимо. Голова Генриетты западает назад, глаза наполовину закрываются.

— Может и предатель… — шепчет Шиллер сам себе. — Ибо нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друга своего.

На рассвете Василий Шиллер тихо покидает генеральский дом, а заодно и революционный террор.

***


На скамье подсудимых трое молодых людей, из которых один совсем еще ребенок. Рассматривается дело о неудачном покушении на вице-адмирала — последнее дело на сегодня и последнее для председателя военно-окружного суда генерала Бенева, подавшего прошение о снятии с должности.

— Я полагаю, здесь все далеко не так однозначно, как кажется на первый взгляд, — вдумчиво изрекает Бенев, обращаясь к остальным участникам процесса. В руках у него письмо, написанное лично главой боевой организации и адресованное вице-адмиралу. Бенев зачитывает вслух: — «Считаю необходимым официально заявить, что никакого отношения к покушению на вашу жизнь не имел, о приготовлениях к нему не знал и ответственность за него принять не могу. В равной степени к означенному покушению не причастны оба мои товарища».

— Вы полагаете, Ваше высокопревосходительство, что можно верить свидетельству преступника, пытающегося выгородить своих подельников?

— Если мы верим их признательным показаниям, то почему должны отметать их показания, когда они заявляют о своей невиновности? — риторически спрашивает генерал и добавляет, обратившись к подсудимым: — Готовы ли обвиняемые подтвердить то, о чем говорится в письме?

Самый младший из террористов поднимается:

— Это правда. Непосредственно к покушению причастен лишь я один.

Об этом, младшем, уже выяснили, что ему едва исполнилось шестнадцать, и он не связан с боевой организацией, а принадлежит к анархической группировке. Бенев заявляет, что в отношении малолетнего решение должна принимать специальная гражданская комиссия. Что же до двух других обвиняемых — у суда нет доказательств их причастности к террористической деятельности. В зале беспокойное оживление, судьи тихо переговариваются между собой.

— Уж не собирается ли вы, господин Бенев, их и вовсе отпустить с тем, чтобы они учинили еще какое-нибудь злодейство? — звучит чей-то негромкий, но сочащийся иронией голос.

— Безусловно, нет, — спокойно отвечает Бенев. — Мы имеем все основания считать доказанной их причастность к тайному сообществу, имеющему в своем распоряжении взрывчатые вещества. Это подтверждают и они сами, и их лидер в своем письме.

После непродолжительного совещания суд выносит приговор. Двоих членов боевой организации лишить всех прав состояния и отправить на каторжные работы сроком на 3 года и 3 месяца каждому. В отношении несовершеннолетнего, обвиняемого в покушении на убийство, сформировать специальную комиссию для дальнейшего разбирательства о мере разумения преступника.

Необычайно притихших террористов выводят из зала. Бенев, странно умиротворенный, возвращается в свою усадьбу. Дома ждет его Маня. Она сидит, как всегда, закутанная в шерстяной плед, в своем кресле в гостиной и читает, уже самостоятельно и ловко переворачивая страницы. Бенев наклоняется поцеловать ее в исчерченный рубцами лоб, но Маня дергает головой, отворачивается.

— Можешь написать своему другу в Швейцарию, что письмо его на суде было рассмотрено и сочтено достойным доверия. Двоим его товарищам назначено наказание в виде трех лет каторжных работ.

— Полагаю, им должно благодарить за столь мягкое наказание? — негодующе вскидывается Маня.

— Во всяком случае, это справедливое наказание за участие в тайной организации, — примирительно говорит Бенев, усаживаясь в кресло напротив. — Кстати, с этого дня я больше не председательствую в военно-окружном суде.

Маня угрюмо молчит, закрывает краем шали лицо. Генерал спокойно курит свою трубку и читает вечернюю газету. Он знает, что со временем должно стать лучше.