Мой любимый преподаватель

 
 
   Среди  преподавателей нашего факультета выделялся  преподаватель научного коммунизма Шмелев, — мужчина среднего роста, русоволосый,  с проницательным взглядом. Его гипертрофированная требовательность к студентам была притчей во языцех. Он был настоящим грозой бездельников. Если бы собрать все слезы, которые пролили задолжники по его предмету, то получилось бы целое море.   Я сам был свидетелем душераздирающей сцены: студентка, которая не смогла сдать ему экзамен, истошно визжала, умоляла его поставить ей тройку, но он был непреклонен.
   Его принципиальная позиция на экзаменах и зачетах  отбрасывала наш факультет на последние места в социалистическом соревновании, и  тогдашний декан Любовь Ивановна Богомазова, женщина умная и обаятельная, находилась с ним в состоянии войны.  В другой стране  его требовательность принесла бы ему почет  уважение,  но у нас его считали сумасшедшим.
   Конечно, я понимал, что он не всегда бывает адекватен,  но испытывал к нему искреннюю симпатию и интерес. Мне нравилась его манера читать лекции (основные теоретические положения  он диктовал, а примеры рассказывал). Он не был ортодоксом, и на его занятиях сквозь толщу коммунистических догм порой пробивалась живая мысль. Но  более всего меня привлекало в нем то, что он высоко отзывался о  моем мыслительном аппарате: мы готовы простить людям все их недостатки, если они повышают нашу самооценку. 
   Долгие годы он вел войну на два фронта: и со студентами-бездельниками, и с администрацией. Наконец,  устав от борьбы, он перешел работать в какой-то другой вуз нашего города. До нас доходили слухи, что и там у него начались конфликты.
   Когда  у него умерла жена,  злые языки говорили, что это он довел ее до рака. 

  Прошло девять лет после окончания мною института. В конце февраля я  зашел в «Старую книгу» и неожиданно увидел  Шмелева, который стоял возле книжной полки и с напряженным выражением лица листал какую-то книгу.  Теперь ему было лет пятьдесят пять. Его голова была убелена сединами.
    Я обрадовался, подошел к нему, поздоровался. 
    Много воды утекло с тех пор, когда он вел у нас свой предмет. Началась другая эпоха:  в стране бурлила перестройка.
  Я давно хотел поговорить с ним, политологом, о текущем моменте. Когда-то на его семинаре я читал доклад о многопартийной системе,  который он высоко оценил, и теперь в новых исторических условиях мне хотелось обсудить с ним  проблему многопартийности. Как только мы вышли из магазина, я набросился на него со своими рассуждениями:
   - До тех пор, пока мы будем тешить себя иллюзиями, что можно построить идеальное общество, где будет всеобщее равенство и справедливость, в стране будет господствовать бюрократический аппарат. Сталинский режим осуждается сейчас, но не надо думать, что есть какая более совершенная модель социализма.
     Николай Федорович в целом со мной согласился, заговорил о многопартийной системе:
   - Бовин сказал, что в истории не было демократических стран с однопартийной  системой. Мы будем первыми. Конечно, тут возникает мысль: возможна ли она вообще.
   -  Конечно, невозможна, - согласился я. – Но без частного предпринимательства и многопартийная система не даст никакого эффекта.
   Он посмотрел на часы:
   - Мне пора. Я к зубному врачу.
   Я  напросился проводить его до стоматологической поликлиники, располагавшейся в метрах ста от «Старой книги».
   - Защитился? – спросил Николай Федорович.
   Я сказал. Он поздравил меня. Его слова оставили меня равнодушным.
   - Денег еще не прибавилось. Да и диссертацию еще не утвердили,  - сказал я. 
   - Ну да это утвердят. - Он пренебрежительно махнул рукой. -  Женился?
   - Нет еще.
   - А вы? – спросил я. 
   - Нет. Я решил лет пять не жениться. Спешить некуда. Женщину всегда можно найти.
   Он зашел в стоматологическую поликлинику. Мне хотелось еще поговорить с ним. Но он ушел надолго, ждать его не было смысла, и я вернулся в «Старую книгу».
 
     В середине мая, начитавшись публицистических статей в читальном зале, я спустился в фойе и через стеклянные двери увидел проходившего мимо библиотеки Шмелева.  Во мне вспыхнула радость, я ускорил шаг. Пока гардеробщица нашла мою сумку, Шмелев ушел далеко (ходил он быстро). Я бросился за ним  в погоню. Несолидно, конечно, взрослому человеку бегать. Но что было делать? У меня от молчания скулы сводило. Хотелось с кем-нибудь отвести душу.
    В метрах двадцати от Шмелева я притормозил, чтобы отдышаться, перешел на шаг. Приблизившись к нему, я заметил, что он сильно постарел за последнее время: его голова была убелена сединами, на ней отчетливо выделялась плешь. Он о чем-то громко разговаривал сам с собою. Мне стало жутко. «Может, он и правду сумасшедший?» - мелькнуло у меня подозрение. 
    - Здравствуйте, Николай Федорович, - сказал я.
    Он вздрогнул от неожиданности. На его лице появилось выражение озлобленности.
   - А ты что здесь делаешь? – спросил он раздраженным тоном.
    - Иду в центр.
    Когда мы заговорили,  мне стало ясно, что он вполне нормальный человек. А что говорил вслух, так в этом нет никакой патологии. Все одинокие люди говорят вслух. Я тоже не исключение. Иногда идешь по улице, а воображение рисует разные сцены, образы. Увлечешься, разговоришься,  а тут появляется посторонний. Стыдно становится. Чтобы тебя не сочли сумасшедшим, делаешь вид,  что ты говоришь о чем-нибудь конкретном, например о погоде: «Ну и жара сегодня».
   - Ну и как? Вы по-прежнему осуществляете свою  программу пять лет не жениться? – спросил я.
   -  Осуществляю. Более того, думаю: зачем жениться после. Зачем в доме чужая женщина? Приезжают дети. Зачем им чужая женщина?
   Мне хотелось возразить: дети детьми, а о себе тоже надо подумать.
   - Я живу в своей квартире, - продолжал он. -  Могу сам еду приготовить. Зачем жена? Поговорить? Обменяться мыслями? Да, надо. Но такую трудно найти. Жена нужна еще кое для чего. Но это можно получить и без женитьбы.  Это не трудно. Я еще когда женат был, баловался. А сейчас и подавно проблем нет. Правда, и желания большого нет. Сладок запретный плод.
    Я поддержал его последнюю мысль и перевел разговор на политику, которая тогда была мне более интересна, чем проблема брака.
    Больше я никогда его не видел. До меня дошел слух, что он переехал   в Подмосковье, где у него жила одна из дочерей.