Песни моей родины

Среди всех сословий, прослоек и племен, живших в ХХ веке в Советском Союзе, пожалуй, ни кому не довелось перенести столько бед и страданий, как русскому крестьянству. Минувшее столетие стало каким-то невероятным испытанием для всего многомиллионного царства российских и советских хлебопашцев и земледельцев, которые став солью земли, щедро окропили ее не только своим потом, но и кровью.
Ни когда доселе не доводилось переживать им таких тектонических изменений, как в 1930-1960-е годы. И этот «великий перелом» прошел через сердце, через душу наших отцов, дедов и прадедов. Как сумели, как смогли они выдержать все испытания и остаться людьми, трудолюбивыми и совестливыми, терпеливыми и искренними? Пожалуй, это вопрос, на который нам еще предстоит найти ответ.
Одно знаю точно, что во время туги душевной, в минуты отдыха и в краткие мгновения простого человеческого счастья, укрепляла и помогала нашим близким песня.
Отчего-то именно песни в рассказах старшего поколения представителей моей семьи уже давно стали своеобразным душевным маяком, символом прошлого, теплым и трепетным. Их вспоминают, без исключения все, кто хотя бы раз прикоснулся к семейным праздникам, скромным застольям и просто посиделкам.
Центром притяжения всей многочисленной родни в 1950-1960-е годы была семья моего деда – Григория Петровича Сомова. Его братья и сестры, повзрослевшие к концу 60-х годов дети, частенько собирались в родовом гнезде – небольшой деревеньке Каменное Нолинского (Молотовского) района. Крохотная бровка ее единственной улицы сегодня уже неразличима в стремительных побегах сосен, елок и березок. А тогда, полвека назад, это была обычная, как и десятки, других – деревенька, «деревянная дальняя».
Моим старшим братьям и сестрам повезло. Каких-то пять-семь лет разницы, но они воочию помнят те теплые семейные встречи, когда в доме Григория и Клавдии Сомовых собирались многие: Шаровы и Скрябины, Колпаковы и Зуевы, Золотавины и Хлебовы.
Уехавшие из родных мест, они иногда собирались на родительский зов. И тогда в доме допоздна лились, не кончаясь, любимые песни. Душа пела. Мир, небо, земля, дома и деревья, да и все вокруг наполнялось неповторимым, тонким ароматом сердечной теплоты, радости и счастья. Я от силы раз или два побывал на этих семейных праздниках, и где-то глубоко-глубоко, я верю, память еще хранит, прозрачные воспоминания младенца лежащего в люльке, подвешенной в комнате дедушкиного дома.
Мужчины за столом, выпив, поддерживая деда, затягивали его любимую песню, которая до сих пор остается одной из главных застольных песен нашего народа. Воспетая в литературе и кинематографе эта песня все еще остается неподражаемым вокальным произведением.

Летят утки, летят утки и два гуся.
Ох, кого люблю, кого люблю – не дождуся.
Приди, милый, приди, милый, стукни в стену.
Ох, а я выйду, а я выйду, тебя встрену.
Мил уехал, мил уехал за Воронеж.
Ох, теперь его, теперь его не воротишь.

На звуки песни собирались в их дом соседи. Музыкальный слух и вокальные способности моих близких отмечали многие, если не все односельчане, прислушиваясь, а иногда и подпевая всем известные песни.
Луна, словно репа, а звезды – фасоль.
Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль.
Еще тебе, мамка, скажу я верней –
Хорошее дело – растить сыновей.
Чуткое крестьянское сердце выхватывало из полноводной реки советской эстрады, то, что было особенно близко их поколению, прошедшему стропотными путями бушующего ХХ столетия. Близко ритмом, близко стуком крови в висках, близко невероятным темпом проносящихся социальных событий и явлений.
Но спустя несколько минут этот запал незаметно остывает, проходит. Меняется, едва уловимым дуновением новых душевных переживаний и воспоминаний. Дедушка Гриша со своим братом Сазоном Ивановичем, под восхищенные взгляды детворы, лежащей на полатях, затягивают старинного «Хас-Булата»:

Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя,
Золотою казной я осыплю тебя.
Бедну саклю твою разукрашу кругом,
Стены в ней обобью я персидским ковром.
Галуном разошью твой бешмет по краям
И тебе пистолет мой заветный отдам.

И снова и снова звучат песни, любимые, родовые, бесконечные…
И сейчас глядя на многочисленные достижения, успехи, да и просто на неиссякаемый творческий потенциал моих близких, я с готовностью подпишусь под каждым словом, которые когда-то произнес великий Гоголь. Именно «народные песни» Николай Васильевич называл одним из важнейших источников нашей национальной самобытности и творческого вдохновения.
Но соседи понемногу разошлись, дети улеглись и заснули. И когда вся многочисленная родня, наконец, потихоньку успокоилась, в доме начинали звучать самые сердечные, самые любимые куплеты бабушки Клавдии.


Где эти лунные ночи,
Где раньше пел соловей,
Где эти карие очи, 
Кто их ласкает теперь!

Наверное, дедушке с бабушкой, в такие часы вспоминались самые важные моменты их многотрудной жизни. Война, голод, встреча после ранения, рождение детей и работа, работа, работа. Наверняка они вспоминали, как в середине 30-х годов «великий перелом» чуть было не забросил их на юг страны, на Кубань, обезлюдевшую после суровой и голодной поры.
Остановил их лишь рассказ бывших соседей, которые после нескольких лет жизни в новом регионе приехали позвать бывших односельчан за собой.
– Что же это, Гриша, за край-то такой, где хлеб на навозе пекут? – искренне и глубоко поражалась бабушка рассказам о том, что вместо дров в тех неведомых краях используют зловещие кизяки.
– Нет, Гриша, мы в такой край жить не поедем… Ни за что, – весьма настойчиво убеждала она мужа.
Многое можно было вспомнить.
Когда дети разъезжались, песня не покидала их дом, который год от года терял своих деревянных собратьев, в стремительно угасавшей деревеньке.
Моя мама часто вспоминает это время, проведенное после окончания сельскохозяйственного техникума.
«Вечер. Мы поужинаем. Мама что-то, например, сидит, шьет, мешки латает. Папа тут же сидит, газету читает, а я на печи. Мама просит:
– Люся, а вот спой-ка эту песню…
И вот я с печки, мама, папка – всё перепоем. Вот какие, только нам хочется песни. Грустно стало – грустную, а потом – веселую песню.
До конца дня, даже ночью тихо бормочет или поет радио. Папка его держал недалеко от себя, то добавлял, то убавлял звук. Радио никогда не выключалось.
Мама часто учила меня – тяжело тебе или хорошо – всегда пой».
Сегодня уже мамины рассказы, знакомят нас – ее детей и внуков с простой, но одновременно такой необычной жизнью моих близких в глубине Вятской земли.
Ярким воспоминанием осталась у мамы и ее брата – Аркадия Григорьевича песня, название которой они не помнили, как не помнили, с годами забыв,  имя исполнителя этого необычного шедевра. Как мне кажется, их – вятских ребятишек, долгими зимними вечерами, восхищали названия неведомых городов и экзотических фруктов, которые в припеве вспоминал артист:

Бананы ел, пил кофе на Мартинике,
Курил в Стамбуле злые табаки.
В Каире я жевал братишки финики с тоски.
Они по мне.
Они, по мнению моему горьки.
Они в дали от Родины горьки.

За несколько мгновений находим в сети уже старинную песню Н. Богословского, текст которой написали В. Дыховичный и Н. Слободской (уж не вятских ли он корней?!), которую в конце 1940-х годов включил в свой неподражаемый репертуар легендарный Марк Бернес.
Этот музыкальный и песенный опыт уже дети переносили на свои занятия, учебу и игры, запоминая любимые произведения. И частенько во время частых сельских работ уже детские голоса подхватывают песню, уже детские души не дают погаснуть этому потоку творческой любви к своей земле, своей малой родине.
Но вот какой-то невероятной загадкой, незаурядным краеведческим вопросом, который мучил меня долгое время, стала считалочка, которой мама иногда развлекала нас, вспоминая свое не простое детство. Считалочка удивляла нас – больших и маленьких – именами действующих лиц этого произведения.
Ничего подобного нам не доводилось слышать раньше. Но экзотические имена, звали нас, заставляя просить маму рассказать считалку еще и еще раз.

Жили-были три китайца: Як, Як-Цедрак и Як-Цедрак-Цедрони.
И жили-были три китайки: Ципа, Ципа-Рипа и Ципа-Рипа-Умпапони.
Все они переженились: Як на Ципе, Як-Цедрак на Ципе-Рипе и Як-Цедрак-Цедрони на Ципе-Рипе-Умпапони.
И родились у них дети: Як у Ципы, Як-Цедрак у Ципе-Рипе и Як-Цедрак-Цедрони у Ципы-Рипы-Умпапони.

Вероятно, сближение советского и китайского народов в середине ХХ века, совместная борьба с японскими милитаристами, смешение народов и культур привели к появлению этого самобытного произведения. 

***

Спустя десятилетия я сквозь годы слышу все эти песни знакомые и не очень, застольные и бодро несущиеся из дедушкиного репродуктора. Все он собираются в воображении, переплетаются, живут друг в друге, воскресая удивительный образ русской деревеньки, ушедшей, но бесконечно любимой и родной.
И уже само сердце выводит, ранее незнакомые строки, которые фантастическими ручейками памяти уносят меня в прошлое:
Деpевня моя, деревянная, дальняя,
Смотрю на тебя я пpикpывшись pукой,
Ты в легком платочке июльского облака,
В веснушках чеpемух стоишь над рекой.