ПУНЯ

Даже не подумайте, что Пуня – это собачка или кошка.
Что вы! Пуня – это была очень пожилая  женщина.
Просто так ее называли с самого детства и до самой старости: Пуня да Пуня.
А на самом деле ее звали Апполинарией Брониславовной и была она младшей дочерью отставного государственного лесничего, получавшего до революции жалованье в триста рублей золотом. Помните, в романе «Как закалялась сталь» отец Тони Тумановой был лесничим? Это ученый-лесовод, под руководством которого армия лесников убирает валежники, следит за болезнями деревьев, гнездовьями птиц и миграцией животных. Так берегли некогда царский лес и его насельников.
 
Отец Пуни, дворянин, коллекционер и книгочей, был большой любитель трубочного турецкого табаку. Обладая несметным количеством трубок, он не вынимал изо рта одну из своих  последних  любимиц – вот и нажил себе рак губы. Предварительно растратив на лечение все свое состояние и страшась грядущей революции, он умер еще в шестнадцатом, оставив жену и двух малолетних дочерей.
Поэтому старшая грамотная Валентина, как только подросла, пошла работать "пишбарышней" к «большевикам»,то есть машинисткой,а Пуня, поддержанная деньгами старшей сестры, – учиться  в Киевскую консерваторию. Да выскочила замуж.
Муж – убежденный большевик с девятнадцатого года – немедленно забрал её документы и запретил ей даже думать о сцене, а вот в пединститут – одобрил. Через какое-то время пединститут преобразовали в педучилище, и хотя Пуня там уже закончила учебу, дали ей диплом училища. Так осталась она с «высшей свитою» преподавателем младших классов на всю жизнь.
А муж ее, многоопытный и красивый, все рос и рос по службе и стал начальником железнодорожного узла города  Одессы.

Как раз в это время Валентина, бедная старшая сестра богатенькой младшей Пуни, вышла  замуж за агронома, сына стрелочника.
Родив двух дочерей и забрав мамашу и корову, Валентина так и осталась на всю жизнь вести хозяйство при муже.
Вскоре сестры объединились в Ростове, куда перевели мужа Пуни. Ему, как важному специалисту, дали большой дом. Вот в этом светлом доме, сложенном из лиственницы, и объединились две семьи – в одной половине бедная Валентина с семьей, а в другой богатая Пуня с дочкой и домочадцами.
 Великую Отечественную войну Пунин муж встретил начальником железнодорожного узла Ростова-на-Дону.
 Разъезжая на пульмане по различным железнодорожным веткам, он  придумал возить в своем вагоне все свое семейство, включая маленькую дочь, Леночку, и Валентину с детьми. Так и проездили всю войну туда-сюда, туда-сюда, пока он не остался в Берлине восстанавливать железную дорогу в братской Германии на весь сорок шестой год.

А в Ростове в их доме во время оккупации стояли немцы. Когда женщины и дети вернулись домой, то обнаружили и белые фарфоровые миски со свастикой на дне, и медную ступку с пестиком, никогда им не принадлежавшую, а еще – дореволюционный определитель цветочных растений на немецком языке. 
 Вскоре Пуня родила мальчика, а Валин муж возглавил Ростовский ботанический сад. Он был на этой  должности чуть ли не до кончины, и все ростовчане не дадут мне солгать – при нём ботсад был долгое время райским уголком.
Спустя годы Валин муж защитил кандидатскую диссертацию по генетике растений и надолго остался младшим научным сотрудником…

В моде нашей страны в те годы была доктрина Лысенко и практическая агрономия, помноженная на селекцию Ивана Мичурина, а генетика была объявлена лженаукой, следовательно, все ученые, объявившие себя генетиками или сочувствующие этой «лженауке», не имели перспектив: им ограничивали и количество занятий, и объем научных тем, а значит, и зарплаты, не давая возможности защитить диссертации.
Это продолжалось годы и годы...
Как бы там ни было в нашей заплутавшей стране, а дети в большом дружном доме росли, и материальная сторона существования семьи пока полностью разрешалась Пуней, а точнее, ее "богатеньким" мужем: либо нанять учителя музыки для талантливых детей, либо пригласить профессора для установления диагноза, а также обложить дом кирпичом – везде нужны были деньги…
В напряженном быту как-то не сразу обратили внимание, что белый китель начальника железнодорожного узла все чаще бывал испачкан помадой, а затем начальник стал вообще работать сутками, ссылаясь на производственную необходимость...
Пуня долго колебалась, но объявила о своем решении развестись.
Несколько лет они прожили чужими в одном когда-то светлом и большом доме – муж надеялся на прощение. Но она брала от него только необходимые деньги на детей, остальные возвращала.

Они расстались, что было началом краха его карьеры.
Его понижали в должности, и на пенсию он вышел начальником небольшой черноморской станции Лазаревская.
А Пуня осталась одна с двумя детьми.
Младшему сынишке было тогда пять лет, и у него был обнаружен редкий абсолютный музыкальный слух – не мелодический, как у других, а гармонический, позволяющий услышать и распознать все звуки аккорда.
Это открылось случайно, во время занятий музыкой с сестрами –  старшая дочь Валентины уже поступала в музучилище, но каждый раз не доигрывала в программном произведении какую-нибудь ноту, и учитель всякий раз спрашивал: а это что за нота? – и  нервно проигрывал ее. Вот мальчик однажды и пропел «ля-л-я».
Учитель, не поверив, нажал следующую клавишу: а это что? – «си-и-и».
С ним тоже стали заниматься.
Пуня гордилась своим уникальным сыночком.
Она растила сына и дочь сама, отказавшись от вариантов замужества, материальной помощи приличных бездетных людей и даже от возможности отдать своего мальчика в музыкальную школу особо одаренных детей при московской консерватории, объясняя это тем, что ребенка нельзя лишать материнской ласки…

В дальнейшем его родная сестра окончила музыкальное училище по классу вокала, с успехом исполняя репертуар Барсовой и Обуховой.
Им, двум Еленам – другая выпускница Ростовского музучилища была Еленой Образцовой, – было предоставлено редкое право выбора оперного театра сразу после окончания училища. Но тогда петь на сцену никто не торопился: умница Образцова поступила в консерваторию, а эта – выскочила замуж за выпускника военного училища.
И поехала по гарнизонам бескрайней Родины, пока не дослужились до полковника и не ушли в отставку…

Пуня теперь уже была бедной сестрой богатой профессорской жены.
Незаметно выросли все дети.

Две невзрачные дочери Валентины, привыкшие к маме-домохозяйке, приходящей домработнице и красиво накрытым столам, не торопились замуж.
Засиживаясь «в девках», они собирали вокруг себя интеллигентную молодежь Ростова: преподавателей музыкального училища, учителей иностранного языка, молодых ученых из университета, где преподавал их папа. 
Профессорские столы ломились от изобилия, и поражали своей изысканностью разнообразные блюда. Ясно, что завсегдатаями этих посиделок была певучая Елена и ее подрастающий талантливый брат.
Пуня была тоже, но в другом качестве. Помогая прибирать после ухода гостей, она комментировала чьи-то высказывания, прогнозировала развитие романов и адюльтеров, прочила в женихи то одного то другого гостя, сразу же отметая и этого, намечала возможные  мезальянсы.
Уже перетирая последние тарелки и  каждый раз обращая внимание, что опять уже ночь, сетовала: «И когда их возьмут замуж?» – и прощалась, целуя на ночь старшую сестру Валентину.
– Пуня! Ты? – просыпался сын. – Чего так поздно?
– Хлеб отрабатывала. Спи! – Пуня привычно подтыкала одеяло и целовала умненький лобик. – Спи, радость моя.

Он уже готовился поступать в музыкальное училище по классу фортепьяно и подавал большие надежды. Поступил.
Беда грянула внезапно.
В ответ на материнский упрек о лишних тратах сын бросил училище на последнем курсе и пошел на завод слесарем. В этот же день он вернулся пьяным.
Дальше – больше.
Изнеженный барчук с музыкальными пальчиками, редким слухом и голубой кровью пропадал ночами сначала сам, а затем стал приводить в дом странных женщин, курить и – прости, Господи! – ругаться, как драгаль.
Жизнь учительницы начальных классов, которую знали все в округе, превратилась в сплошной кошмар. Не помогли даже беседы дяди-профессора с ним, как с сыном.
Уже вкусивший свободы и обнаруживший другой мир, параллельно сосуществующий с миром его семьи, он предпочел оставаться в нем, беззаботном, не претенциозном, доступном...
 
 Дочь Елена уже отмоталась по отечественным гарнизонам, уехала за рубеж дослуживать и в редкие приезды ничего не замечала. Но вскоре ежедневные запои стало невозможно скрывать. Энергичные двоюродные сестры нашли знакомого врача, который пролечил его  не только медикаментами, но и угрозами внезапной смерти – помогло. Отыскали доверчивую простушку – женили.
Дядя, не выдержав скандалов и позора, умер, оставив на разрушение ботанический сад…
Пуня, уже нездоровая и полуслепая, настолько рассчитывала на благодарную любовь своего сына к ней, отдавшей ему свои лучшие годы, что в бесконечных претензиях потеряла всякую возможность общения с ним.
В мире исчезло все, кроме его молодой жены.
Ни матери, ни друзей, ни музыки – только она.
С появлением у молодых малыша Пуня, уже слабеющая и крайне раздражительная, казалось, снова обрела силы жить. Лаская и приговаривая, она по нескольку часов не отходила от его кроватки, делая по малейшему поводу выговоры молодой матери. Та молчала.
Прошел год, пока Пуня не слегла совсем.
Дочь, несмотря на отправленные телеграммы, не смогла приехать, но прислала денег. Сын, не осознавая скорого печального исхода, не хотел даже видеть мать такой исхудавшей и неестественно желтой.
Он к ней не заходил месяцами.
Кормила Пуню старшая сестра Валентина, а прибирала и стирала молчаливая невестка.
Однажды Пуня попросила не приносить к ней и внука.
Последний месяц дежурили возле Пуни круглосуточно: днем кто-нибудь из родственников, а все ночи доставались молодой невестке.
– Странно всё… – проговорила вдруг Пуня ясным голосом, внезапно придя в себя перед рассветом, – я…любила сына – а…нет со мной... В войну… телом спасала от налетов… дочь…не приехала... Умираю на руках… у чужой… Прости меня...

Началась агония.
К утру Пуни не стало. Хоронили ее торопливо в тот же день, 31 декабря, чтоб не держать покойника три дня праздников дома. Хмурые копачи долбили ледяную землю, пытаясь углубить могилу – пришлось им доплачивать сверх уже отданного.
Никому не пришло в голову готовить тризну – лишь оставшаяся дома невестка сварила лапшу.
Вернулись с кладбища и сели за стол с чувством законченного дела, стараясь не смотреть друг другу в глаза.
 Весь месяц приходили ученики, учителя, знакомые, чтобы выразить соболезнование и сожаление о том, что не узнали вовремя и на похороны не пришли.
Как оправдывались…

Через год сын с невесткой развелись, вскоре умерла  старшая сестра Валентина, дом был продан, все разъехались кто куда. Уже нет никого…

Недавно я была со своей семьей в запущенном Ростовском ботаническом саду – нас встретил плачущий  сторож-грузин. Он причитал, не веря глазам, что кто-то сюда, в его одиночество, забрел, что месяцами здесь никого не бывает – а ведь как раньше тут было – не хуже, чем в Сочи!
– Что наделали, а? Хозяина здесь нет, вах-вах, горе какое, я один видел эту карасоту – как можно, а? –  и тыкал пальцем в  огромное дерево. – Тюлипанное дерево цивело, первий раз зацвело, все в гарамадных красных циветах – и никого, и никого не пришел смотреть, мама, вай-вай!.. – он качал головой, натуральными слезами оплакивая беду, постигшую ростовчан. – Теплица разабити, пальмы вимерзли, а какие растении пагубиты – а-а?
Я подняла один даурский орех, которых было насыпано на земле видимо-невидимо, и с горечью вспомнила, что раньше было редкостью – найти этот ароматный орех. Мы насобирали целый кулек орехов, а дома их раздавали, объясняя знакомым, где они водятся и что они съедобные.
Люди даже не помнили, где находится ботанический сад.
А я не знаю, где Пунина могила…