Аскет. Том первый

Том первый.

Часть первая

I


Кто бы спорил, что у детей на одном плече, - с арфою,  воспевает добродетель ангелок, а на другом, - с трезубцем и еще не созревшими рожками, стремится нашкодничать бесенок. В этот раз Кирюша полз по сухим веткам , по дубу, на самую вершину, где трепало на ветру желуди, только вот-вот появившиеся. Внизу нервно бегала коричневая нерасторопная такса, не умело поворачивающая вокруг дерева, и также беспокойно лаяла. Своей необычной длиной, что теперь мешала правильно бегать ей по кругу, она была известна по всей округе. Устав, та фыркнула и водрузилась лапами на кору, с надеждой большие глаза собаки глядели на Кирюшу, который неумело переставлял толстые свои члены от ветки к ветке. Кирюша же почти достиг середины; пожалуй, только солнце попадало в правый глаз, приходилось его закрыть. Но что такое солнце, когда тебе хочется срезать телевизионный провод кусачками и посмотреть: а что же будет? Ветерок и затишье дали Кирюше немного отдохнуть, и он, нахмурив розовые толстенькие щеки, полез далее. Заветный провод был уже близко. Такса почувствовала самое что не на есть жареное и скулила внизу.

- Подумайте только, скулит она, - Игорь, покурив одну за одной, выходил со двора в гадком утреннем настроении, Кирюша притаился, в кроне его теперь надежно спрятало, - то лаешь, то скулишь! Чего не хватает?

Такса едва вывернула за дуб и также притаилась, высунув только мокрый нос.

- Чего опять орешь? Поди накорми курятник, навоза несут больше, чем яиц! - послышался еще более нервный голос со двора; что-то пробурчав, Игорь повиновался; только забрал кастрюлю с палисадника. Кирюша торжествовал в кроне, щурясь на садившееся полуденное солнце. План его был почти идеален и почти выполнен. Такса же теперь взвизгивала и фыркала, при этом пытаясь издать что-то подобное лаю. Ее трепала за длинные уши настигшая из неоткуда Лера. Как чувствовал свои военные планы обрушенными, а войска поверженными настоящий генерал,  так и Кирюша сейчас сетовал, что появилась противная соседская девочка. "Бе!" - передразнил тихо ту Кирюша. Игорь не постеснялся выйти с огороду на лай и фырчанье, только теперь с палкою.

- Вот ты знатно у меня отхватишь, сарделька на лапах! - он твердо держал ведро с комбикормом и палку, но смягчился, увидев Леру в палисаднике, которая беззаботно играла с таксою. Сам не знамо почему, на грубого и неотесанного Игоря нападало благоговение, когда он видел пухлую эту соседскую девочку. Он не в удел постоял еще с минуту и решил покинуть эту чертову таксу. Кирюша с облегчением выдохнул, толстые щеки снова залил румянец, он вытащил из кармана курточки кусачки и приготовился уничтожить провод. Лера устала мучить таксу, сложила руки за спиной и ходила у дуба. Такса едва передвигала ноги за ней, до сих пор пофыркивая. Сегодня успокоения на псину Богом не было распоряжено, и она опять пошла по рукам: Дениска с сущей ему ломающей бойкостью трепал за лапы бедную.

- Ой, Денис! - Лера смутилась и ушла за дуб, - а ты что?

Лера не только смущалась, но и покрывалась красною крапинкой, когда видела длинного и сухого этого парня; нравился он ей той смиренной детской, ничего не требовавшей любовью. Денис же был, как в классической пьесе, парень хоть куда, но без своей гармошки.

- Пришел к Кирюхе, он мне фишек обещал. А ты чего?

Лера сжала зубки, стараясь найти ответ: но была такая пунцовая, что и не могла больше и слова ответить. Кирюша теперь не обращал внимание на происходящее внизу действо и был поглощен орудованием кусачками. Толстый алюминиевый провод не поддавался. Такса, более не интересная Денису, была отпущена, и лежала на спине, высунув язык от жары и расслабляя помятые конечности; чуть засыпала от жары. Послышался "кляц", "етить твою мать" из окна и громкий спуск с дуба. Кирюша очутился между горевшей Лерой и не понимавшем ее Денисом. Те обрадовались ему как подарку.

- Вот же: прямо с неба! - Денис поднял Кирюшу, вымазавшегося в смоле и с приставшими к куртке листьями. Лера помогла поднять Кирюшу. Алюминиевый провод с хлестом и звоном обрушился в окно; оно сразу отворилось; высунулся из него дед Кирилл с злым выражением лица.

- Я вам, етить твою мать, уши отдеру, етить твою мать! - он помахал им кулаком. Злое "етить твою мать" услышал и Игорь, который теперь был в ужаснейшем настроении еще и потому, что ему никак не дали докормить кур. Он вышел теперь только с палкою. Во дворе у дуба и в палисаднике никого не было. Только одинокая такса грела живот на солнце, в нее Игорь и бросил палку.

- Шкодники! Вот домой вернешься - отпорю, как Сидорову козу! - кричал Игорь в пустоту, надеясь, что кто-то из детей услышит его. Такса вылетела из калитки, чтобы ей более не попало. Вслед за Игорем выскочил дед Кирилл с такою же палкой, только длиннее.

- Я вам сейчас, етить твою мать! - он пригрозил палкой кому-то, Игорь же над ним посмеялся.

- Нет никого, дед. Убежали. Домой иди! - дед Кирилл бросил палку, бурча свое "етить твою мать", он ушел в дом.

- Жрать кто курам будет давать? Али мне по петухам лазить? - кричал опять голос со двора, только еще нервнее и еще громче. Игорь опять повиновался, тоже бросив палку и тоже бурча: "Уж я этой псине задам! Орет и орет!"


  II



Лера шла за бодро вышагивающим по лужайке Денисом, наблюдая за его сутулой спиной, как за чем-то интересным. Далеко от них отстал Кирюша и уже уставшая такса; она волокла язык, он путался среди сухой травы. По полю они вошли на пролесок, открывавшийся самым лугом и рекой, через который был проложен мост. Денис остановился у пригорки, в него ударилась Лера, которая совсем не ждала от него остановки и от неожиданного прикосновения опять раскраснелась. Тот, полдень, что был проказным и шкодным для детей заканчивался теперь вечером, с тем же приглушенным солнцем и ягодным отблеском летнего неба. Кирюша, наконец, догнал их и застал уже сидящими на завалинке. Рядом, положив нос, на осот устроилась такса, подогнула под себя лапы и хрипло засопела, закрывая один глаз от солнца.

- Попадет теперь же тебе, Кирюха! Как же тебе пришло это в голову?

Кирюха устроился подальше от Леры и ближе к Денису, сев таксе на хвост; та стерпела от уважения и морального бессилия, так и уснула с прижатым хвостом. Кирюша раскинул толстые ноги в траву, хихикая от щекочущей полыни.

- Попадет, - он сказал это отвлечённо, а больше делая акцент о неважности наказания ремнем за благое дело. Больше он был сейчас занят травой, ласкавшей усталые от похода ноги своим колебанием на слабом, сушащем ветру. Кирюша оттянулся назад, - Пошли в пещеры?

Лера спряталась за Дениса; она в профиль увидала "жирного" ручейника, который казался ей самолетом или дирижаблем, для нее он страшно летел, страшно жужжал, и, думалось, страшно кусал. Она схватилась за Дениса и смотрела из-за его плеча на нависшее над ней насекомое.

- Да ну Вас, - Кирюха отвернулся, так что хвост собаки прижало сильнее, та взвизгнула и опять уснула.

- И правильно, что ты боишься ручейников! Папа говорил они разносят смертельную болезнь, - Денис ехидно смял свои скулы, до того противно и страшно для Леры выговаривая все "слова"; тот надеялся только посмеяться над наивным страхом девочки перед пусть и обидными, но не до такой степени насекомым.

- Ага, откладывают в кожу яйца! - Кирюха нагнетал еще большую напряженность.

- Фу! Убейте! Убейте его! - Лера махала руками и отбивалась от назойливого насекомого; тот продолжал звучать над ухом и садился ей на плечо, а та взвизгивала, только он приблизиться. Денис нежно объяснил, что сейчас он улетит. Так и случилось. Эти ручейники были остатком после утреннего выпаса здесь коров, которых гнали с фермы у N. Купающихся и отдыхающих они не кусали, ведь напились крови с утра. Истома таксы каким-то чудесным образом теперь передалась и Кирюше, он теперь боле не думал о походе в пещеры и о том, что ему попадет. Даже если он и разозлил Игоря и деда Кирилла, то делал это не со зла, а делал это из расчёта быть хотя бы отпоротым. "Дед Кирилл бы ни за что меня не ударил, он добрый дедушка!"

- Я не хочу в пещеру! Там страшно! - Лера не выдержала паузы, обусловленной полудремой Кирюши и несловоохотливостью Дениса; Денис и сейчас не возразил. "Ну пусчай так!" - прочлось в его глазах. Невинное молчание так и держалось, если бы его не нарушил подскочивший со стороны моста с взъерошенными волосами и вытаращенными глазами Брюлик, как его звали ребята. Вечная его тяга собирать пробки, проволочки, красивые камешки и что-нибудь медное навсегда обозначило за ним прозвище среди местных девчонок и мальчишек. Он всегда был в грязных шортах и дырявой майке, изредка с подпаленными волосами и воспаленными, но всегда глазами, будто он увидел нечто удивительное и странное.

- Вы тут сидите! А там такое! Такое! Такое! - он немного шепелявил и делал тон медленный, даже когда-то что-то хотел объявить всему свету.

- Дурак, - поругалась в плечо Денису Лера и отвернулась от него. Такса же оживилась, но подбежать не смогла, хвост был плотно зажат, она также уснула. Кирюша, увидав своего странного друга Брюлика оживился, ожидая что-то новенькое и в его духе.

- Мы с Госей тут нашли такое. Ну прямо такое! - он указал пальцем под мост, там где была низина, уходящая к реке, там обычно был навален песок и на берег выбивало хлам из речного течения, - Пойдем, пойдем, пойдем! Лера сложила недовольно руки на груди. "И куда вы? Оставите меня одну?" Денис привстал, пытаясь разглядеть куда показывал Брюлик. Кирюша тоже встал с энтузиазмом и затянувшей его чужой эйфорией. Лера до сих пор чувствовала себя плохо, ей не хотелось ходить с Брюликом и уж тем болей с Госей. В прошлый раз они нашли мертвого крота. "Что может быть в нем интересного?"

- Может, в пещеры? - неуверенно выдала Лера; Денис и Кирюша же загорелись идеей; что говорить: для них и мертвый крот был огромным открытием.

- Да ну тебя со своими пещерами! - Кирюша опять говорил это не со зла, а только потому, что ему, да и Денису это было уже не актуально. Лере ничего не оставалось, как поплестись за ними, про себя ругаясь на мальчишек. Признаться, ей не хотелось спускаться вниз с завалинки и испачкать белое платьице, но она покорилась этому мальчишечьему духу. Денис, Брюлик быстро спустились вниз к реке, за ними медленно шли Лера и Кирюша. Такса наблюдала за ними с завалинки, совершенно не понимая что происходит. У самого песка, где река заканчивалась небольшим затоном стояла Гося в новых брючках и в новой короткой стрижке.

- Не открывается! - она пустила невинную приветствующую улыбку Денису и Кирюше, которые подошли вот-вот в аккурат. Денис первым заметил находку: это был стальной сундук, такой который показывали в фильмах о пиратах.

- Ох ты, вот это да! - Кирюша подлез ближе к сундуку, - Давайте откроем!

- Вот и шишу! - грустно сказала Гося, - Заперт! И никак!

- А молотком пробовали? - решила принять участие подошедшая только что Лера. Даже Брюлик и тот увидел бездарность Леры в инструментарии, но поспешил помолчать, а только засмеялся.

- Зачем же молотком? - обернулся на нее Денис, та опять сделалась багровая.

- А может распилим? Болгаркой? - Кирюши пришла в голову мысль и он сразу же ее выдал, а потом в ту же минуту расстроился: дома была болгарка, но она от него была уже точно закрыта за семью замками, ужель хотя бы предстоящей поркой.

- А, может, взорвем? - Лера сказала это неуверенно, боясь что мальчики засмеются опять над ней; те же встретили предложение с уважением и одобрением, даже Гося кивнула ей. Важная миссия тащить сундук назад в деревню была поручена Денис, который теперь бодро вышагивал по покрывшемуся росой осоту. За ним вся красная тихо шла Лера, снова наблюдая за его спиной. Потом Брюлик, Кирюша и Гося, обсуждавшие все возможное, что могло быть в сундуке. И самой последней плелась такса, которая иногда скулила, когда больной хвост ударялся о траву. Дело близилось к ночи.


  III



Лера, Гося и Брюлик простились с Кирюшей и Денисом. Кирюша с вверх поднятым носом шел получать "должного ремня", выражая при этом самую стойкость своих благих намерений, мелким хулиганством он срезанный провод до сих пор не считал; однако, в глубине души вынужден был признать, что сундук теперь откроют без него, он еще сегодня к тому же задержался на час, больше чем ему было положено гулять по деревне. Денис спешил домой по той же причине, Гося, провожая его, крикнула едкое: "Горшок свистит!" Сейчас надо признать и пояснить, что девочки: Гося и Лера по-разному (как это бывает) выражают свою искреннюю симпатию. Денис же хотя и желал открыть сундук, теперь не променял бы вечер с Госей и последующим ремнем на поспевающие мамины котлеты, да и в голове его был в сумбур. Сейчас он, например, думал: "От чего Болгарка называется так? Может, придумали и сконструировали эту машину просто там?". Лера также нерешительно и вся красная провожала его спину взглядом.  Брюлик только разводил руками и про себя жаловался, что он оставлен в самый важный миг его жизни с девчатами. "Что может быть хуже? А вдруг если там золото, они будут ныть? Придется же им дать на ситро." Лера теперь совсем сконфузилась и расстроилась. Домой же ей не хотелось: папа был в отъезде по работе, а мама на дежурстве; ничего не оставалось Лере делать, как пойти дальше с дураком - Брюликом, и противной девчонкой - Госей.

- Лера, а у тебя динамиту не будет? - спросил Брюлик сейчас Леру, да с таким уверенным выражением, что она носит взрывчатку ровно в кармане платьица.  Гося посмотрела на друга, на секунду ему показалось, что он нарушил какую-то девичью заповедь, которая мальчишкам не разглашалась из-за их примитивности и недалекости, так Брюлик и, поджав хвост, отошел к сундуку. "Ну откуда же у меня динамит? Мне только от одного слова страшно!"

- Может, у Толстого есть? - почему-то предложила невзначай Гося, полагаясь на несбыточную интуицию, которая и подсказала самый нелогичный вариант, который и понравился Брюликом. Толстый, можно было называть его Ваня, был второй после Кирюхи завсегдатай отчаянных наблюдательных приключений Госи и Брюлика. Он сопровождал его в таких боевых действиях: жгли карбид и порох, испытывали ружье, били соседскую деревню за девчонок (зачем-то), подглядывали на озере (правда без Госи). По сторожей дороги, достигнув между собой референдума, дети пошли на край деревни, где жил Толстый. Он скорее еще не спал. Черная волга пересекла им путь, остановилась у самых их лиц, Гося немного отпрыгнула от страха. Из окна высунулся лысый и неприятный дяденька с сжатыми скулами и скомканными висячими волосами. Он внушил покорность сразу не только Лере, но и Госи, да так что они вытолкнули вперед в ус не дующего Брюлика; тот же опешил и поспешил спрятаться за Госю.

- Где сельсовет, малышня? - он больше прожужжал это чем сказал, дети же молчали, вздрагивая от одной мысли что-нибудь ответить. Брюлик неосознанно закрыл ногою сундук, боясь что его отберут; Гося и Лера стояли неподвижно; их взял настоящий тремор, который обыкновенно бывал от черной волги; а теперь с ними еще и заговорили.

- Что молчите? Языки проглотили? - дядя нахмурился и высунулся из окна до самой шеи; какая-то черная аура снизошла на Леру; она обхватила за руку Госю и судорожно дышала ей под ухо.

- Афанасьев, оставьте детей! - послышался хриплый голос с заднего сиденья; возможно было определить, что со страшным дяденькой сидел кто-то рядом; дядя бросил на него недовольный взгляд и закрыл окно. Лере теперь захотелось домой; не выходить оттуда никогда; только Брюлик странно мигал своими большими глазами, провожая волгу, забегающую уже на пригорок, что шел к райпо. Машина завернула к клубу и потерялась в мгле. Дети никогда раньше не видели в N таких происшествий; будь они немного взрослыми - они решили бы, что произошло несчастие; несчастие большое, значительное; подумать же они об этом не могли, единственное им захотелось к родителям или в шкаф, куда-нибудь, где их не увидят, не узнают. По времени заканчивался выпас, уже возвращались с лугов пастухи, ведя за собой мычащих что-то на своем буренок. Шли и козы, поедая запрещенную им крапиву по дороге. Только дети не обмолвились больше ни словом, только переглядывались друг на друга и отворачивались, не хотя идти ни к Толстому, ни домой, ни вообще куда-либо. Лера хотевшая домой прежде - боялась идти. Сундук, черная Волга - все это перепуталось в их голове, от того они и встали теперь в ступор.

- Святой Сталин, да на Вас что белизну пролили? - Толстый появился нежданно и негаданно. Он спешно глотал за 6 копеек крем-брюле, переваливаясь с ноги на ногу при каждом укусе; собственно топтаться на месте было его привычкой; обнаружив своих друзей всех зелеными и бледными, он удивился; даже когда рассматривал их кругом, они не обращали на него внимания, будто Толстого сейчас и не было вовсе, а это его обижало, ведь он был весьма и весьма заметен. Он постоял еще минуту и только тогда до тугодума дошло: "Что-то с ними приключилось!"

- Никак мочевины наелись, - он скривил однобокую улыбку, так что его толстые щеки перекосило, он стал как-то ужасен. Устав от своих речей и молчания друзей, он принялся рассматривать то коров, то траву вокруг себя; взгляд же его быстро повис на сундуке, хищный - пиратский. "Уж не из-за него ли весь сыр-бор? От чего они теперь молчат? Агу проглотили? Или ужа?"

- Что за сундук? - Толстый уже ворочал его так и эдак пухлыми своими руками; в сундуке же ничего не бренчало; он хмыкнул и уставшим смятением смотрел то на Госю, то на Леру, то на Брюлика с вытаращенными его глазами. Наконец, Толстый вспылил:

- Я значит Вас ищи по всей N, а вы в молчанку! Да что с Вами?

Брюлик проснулся от ступорозного сна и выдавил сквозь не отпускающий его уже бессознательный страх:

- Ди.. Ди..намит есть?

Толстый обрадовался, что с ним заговорили и похлопал в жирные ладоши; его радость по-прежнему не принял ни Брюлик, ни Лера, ни Гося. "От чего я так боюсь? Чего мне так страшно?" - думал про себя Брюлик. Победить в себе это чувство, а попросту притвориться, что оно побеждено Брюлик смог только через некоторое время. К этому времени и коровы, и козы разошлись по хлевам, заперты были двери за ними. На деревне уже в ходу была ночь. Толстый копался с сундуком, намереваясь его открыть. Крехтя и розовея, оно не поддавалось ни с замка, ни с тарца, ни с боков.  Брюлик с Госей теперь объясняли ему: нужен динамит или что-то режущее металл. На том и порешили: перепилить его лобзиком.


  IV



Шел 1991 год; в деревне N, там где мост выходил через реку в торжественных одеждах, в велюровых ленточках и счастливые собрались выпускники местной школы: 12 девочек и 6 мальчиков. Миг, когда твое имя больше не звучит Ксюша, а уже гордо: Ксения Александровна; то время, когда игрушки старые можно передать братьям и сестрам и взяться за то, что ты давно воспевал в мечтах, но оставлял это на "завтра", потому, что был еще связан с детскими друзьями, обязательствами дневника и уроков; "аттестат"- так подчеркивает твою будущую самостоятельность. Душа игрится, как игрится "Российское" в фужере, светлеет в сердце - как  светлеет на мосту.

- Эй, Хохлик, лей шампанское! Что застыл, - Чернов подавал свой бокал через Ксюшу и Сашу: Хохликову, зная что он непременно про него забыл.

- Тебе нельзя, ты будущий врач! - когда еще классный руководитель мог не наказать, а посмеяться над Хохликовым; правда, Валерий Степанович старался сегодня быть в тренде со всеми им выпущенным, поэтому и позволил себе эту милую шутку.

- Да, да, да, Хохлик! Руководство против! Не налью! Пей "ситро" - уже лил с пеною шампанское Чернов своему другу Хохликову, - а где чета "Семериковых", они теперь не пьют с холостяками? - Чернов оглядывал мост в поисках одноклассников.

- Под мост уперлись! Милуются! - Балканов подскочил в толпу, встав посреди девочек со стаканом, - прыскай, Чеча.

Чернов от него ушел в другой конец моста: разливать Кичику и Владимирову, который стоял с остальными девочками. Балканов со стаканом поперся за ним, потеряв по дороге ленту.

- Девушки, помните: нам еще гулять! - Балканов, сам изрядно выпивший считал нужным предостеречь двух Маш, Нину и остальных.

- Да уйди ты, Балканов! - отпихивали его Кристина и Лада.

- От чего, Балканов, у тебя красное теснение? Только аттестат не потеряй! - смеялась над ним Лида, стреляя глазками то под мост, то на самого Балканова.

- Вы предвзято относитесь к моей учебе! Уйду я от Вас, вы меня никто не любите! Уйду от Вас домой! - Балканов посмеялся и обнял попавшуюся под руку Лену. В это время Кичик и Владимиров привязали "Российское" к двум своим велюровым лентам "Выпускник"; целью сего был спуск бутылки шампанского под мост "Семериковым".

- Семериков! - кричал Чичик под мост.

- А! - отозвались под мостом

- Принимай помощь молодым семьям!

- Премного, - приняв бутылку, отзывались из под моста.

Утро началось ранее обычного, уже в пол четвертого светлело; под гудеж проезжавших машин продолжали произносить тосты, также лили шампанское, только Балканов перешел на ситро, сам не понимая - и зачем? Валерий Степанович был в том гордом настроении учителя, которое никогда не почувствовать обычному человеку; сравнить это можно с тем самым настроением свободы или освобождения, только что разморенный усталостью он получил энергию, которую ему бы хватило на полет в целый космос. "Каких орлов я сегодня выпустил? Врачи, военные, учителя, инженеры! От чего же не птицы? А Ксюша? Ты, подумай, из нашей халупы во ВГИК! Эх, мне б еще раз всем вам вручить аттестаты! С 8-го класса я не верил, что вы все станете взрослыми! Разве видел я в Лиде будущего культуролога? А в Бакланове? Ну какой же он был инженер? А теперь посмотрите! А какие красавицы выросли: Лида, Нина, Маша! Прожить бы еще сотню раз!"

- Пропускаете, Валерий Степанович! А у нас строго с пропусками - к директору и занесение в личное дело! - Чернов с бутылкой подошел к классному руководителю; блестящие их глаза поняли друг друга.

- За КПСС! - поднял тост Кичик, смотря на Чернова и Валерия Степановича, которые теперь занимались розливом вдвоем.

- А я не буду пить за КПСС! - напыщенно и кривляясь заявил в самую толпу Балканов.

- Ну ты чего? - воскликнули в ответ ребята; Балканов поднял вверх стакан и выдержав паузу, также заявил:

- Я выпью за президента! За Горбачева!

Одобрительные выкрики последовали за чокающимися стаканами. Уже и Семериковы вышли из-под моста с выражением лиц будто они пропустили все основное. Многие ребята взялись за руку и делились между собой планами на жизнь, кто объединился парами, кто окружил Валерия Степановича. На часах уже было почти шесть. Но мало, кто из них хотел, чтобы время текло; пусть оно ненадолго остановится. Все слезы были пролиты, школа покинута, но миг прощания - как хотелось запечатлеть его еще на день; перед ними не было тернистой жизни, они были взрослыми, но душой еще вместе - в одном классе.

- Ну, знаете Литву исключать из Советов, хуже этого не придумаешь! Они же наши братья! - Балканов спорили о чем-то с Владимировым.

- О! Балканов! Ты, кажется, перепил сегодня свой аттестат, - смеялся над ними Семериков.

- Нет! Нет! Ничего не говорите мне! Советы еще растут! Польшу нам Польшу! - Балканов продолжал дальше.

- Ай, Вера! Забери его домой! Сейчас про Маркса начнет! - пихал Веру к Балканову Чичик.

Почти кончалось это знаменательное утро; утро, когда дети становились уже взрослыми; когда забыты тетради, но уже открыто большое будущее, в Республике, которая как и всегда носила название Советов.


  V



Брюлик с усердием пилил сундук; сломал он уже не одно полотно; его определенно покарает брат, только вернется с моста. Сейчас Гося держала сундук, чтобы он не ездил по половицам, а еще и поддерживала Брюлика морально: тот истекал потом и ругался, как иногда мальчишкам нужно наставительное и руководящее слово, Брюлик же не отказался если бы попилила Гося. "Проку-то от Вас?" - думал Брюлик, слушая Госю, которая твердила: "отдохни", "поменяй угол", "поменяй руку". Лера же зевала на старом диване, заваленном инструментами и запчастями от старой Победы, которая когда-то почивала в этом гараже. Толстый же взял на себя роль теоретика "сундукоткрывания" и ходил кругом то около Госи, то около Брюлика, причитая:

- Разве не стараясь, вы откроете сундук? Разве так пилят! - чем вызывал раздражение больше у Госи, чем у Брюлика, который опять затупил полотно. Гося недовольно съедала глазами размахивающего руками Толстого, который до сих пор объяснял свою самую важную миссию в руководстве этим процессом.

- Пилили бы, а не пели бы под ухо! - Брюлик сказал это со знанием того, что Госю и Толстого не в жисть ни принудить к работе. Одна скажет - я девочка (поразительно, когда патроны взрывали из винтовки, она не была девочкой, а когда пилим - так на тебе счастье), а Толстого? Что Толстого? Ну его. Толстый угадал: его опять не слушают, повесив уникальную улыбку, что делает его таким страшным, ушел к Лере, которая уже полчаса, как соснула.

- Труд превращает обезьяну в человека. Маркс, - завершил свою мысль Толстый, внимательно осматривавший сопящую Леру. Брюлик же совсем откинулся на половицу от усталости. Денис не слышно шлепнул дверью, вошел в самый кипящий отдых Брюлика, в печальное состояние Толстого, в пик причитания Госи и в третий сон Леры.

- Я знал, что найду Вас здесь. Доброе утро! Показывайте, сокровища.

Брюлик молча указал на лобзик, торчащий в сундуке, разорванные напополам полотна. Гося встала, поправив волосы, а потом быстро сменила выражение на неприлично негостеприимное.

- Еще один пришел, мамина гордость, тоже как Толстый будешь руководить?

- А что сразу, как что, так Толстый? - он обидчиво нахохлился и раздул красные щеки; "Знайте, меня задело прямо в сердце!" - Я, может, за идею и как лучше.

- Болгарку бы... Только Кирюха еще долго дома! На неделю наказан, - Денис засмеялся, по пути домой они с Кирюшей поспорили, сколько же предстоит ему после порки быть наказанным: три дня его против недели Дениса.

- Вот и я говорю: лобзиком ровно ничего не добьешься, - закивал Толстый.

- Вот и я говорю, - передразнила его с языком и слюнями Гося.

- Да, задача!

- Да нет никакой задачи, малышня! - в ленточке, в немного мокром и прослащенном пиджачке, при всём настроении перед детьми обратился Хохлик, ровно в 11:00 вернувшийся с моста, но заглянувший на полемику в гараж, окромя двора. Брюлик вскочил, пытаясь спрятать сломанные полотна; вообще встал, как штык; "Нет! И не было никакого сундука! Ничего не пилили! А полотна? Сами сломались!" Хохлик высунул язык брату в знак того, что в этот день все позволительно, даже орудовать в его гараже.

- Вы пилите, там где жесть толстая! Зачем же, когда вот тут внизу, - Хохлик перевернул сундук, - есть латунная вставка. Такие еще польские заводы делали. Дай-ка отвертку и молоток, Гриша, - Брюлик побежал за молотком, Толстый чинно кивал, сложив руки на поясе: "Не понятно, почему вы, Брюлик не могли догадаться об этом! Меня нужно было слушать!". Хохлик проделал четыре дыры молотком и отверткой в латунной вставке и с силою ударил. Вставка пролетела вниз. Денис и Брюлик с Госей настолько были поражены простотой, что пооткрывали рты и охали. А ларчик, каки бывает - открывался весьма легко. На смену пришло торжество добычи и жажда раздела несметных сокровищ. Брюлик было побрыкались с Денисом за право осмотреть сундук, но потом решили вместе, что право имеет Гося, которая жадно на них глядела, держа молоток.

- Что там, Гося? - из-за плеч прыгал Толстый, которому было не видно, ростом не вышел. Хохлик с торжеством добродетеля и наставника отправился прочь из гаража почивать, даже не дождавшись находок. Его немного покачивало. Гося аккуратно достала содержимое: это оказалась книга, иссхошаяся от влажности с золотым тиснением и настоящим кожаным переплётом.

- А где же сокровища? - Толстый расстроился больше всех, надув щеки пуще.

Мгновение расстройства и несбывшихся надежд быстро передалось всем кругом: эхнул Денис, что-то вторила Гося, только Брюлик с каким-то остаточным чувством обнаружения настоящей реликвии, открыл книгу: она была пуста.

- Пустая! - заявил Брюлик удивительно для себя.

- Может, это карта сокровищ? - Лера все это время наблюдала позади ребят.

- Карты разве бывает пустые? Там хотя бы крестик должен быть? А в книгах пишут карты? - Денис пушил книгу.

- Атлас? Как Атлас ССР! Только он, кажется, другой! - Толстый попытался глупой мыслью хоть как-то оправдать бесполезное пиление, мысль Леры показалась ему явной зацепкой.

- Голая. Ни карт. Ни слова.

Брюлик продолжал листать книгу; не заметил он, как крикнули "Пока!" ему Лера и Денис, как уговаривала его Гося идти тоже спать, попрощавшегося по-английски Толстого. Он листал, надеясь найти в книги, того что, может, он, а может ребята недоглядели. "Разве засовывают пустые книги в сундуки?"


  VI



Рост - кризис - рост - кризис: все это пережитки империалистического общества, которые раньше не касались никого из граждан Союза; твердым шагом вслед за Марксом и Энгельсом, за Люксембург, Лениным и Сталиным шагал добрый и трудолюбивый советский народ навстречу светлому будущему.  Каждому свободному жителю разрешили трудиться, трудиться свободно - и каждый честный слесарь выполнял пятилетний план в три года, каждому свободно разрешили научные изыскания - и каждый честный космонавт уже сказал свое "Поехали!", разрешили свободно любить своих деятелей и - каждый честный школьник читал А.Гайдара, а стремился стать Стахановым, каждому разрешили ценить свою страну - и каждый честный гражданин доставал с гордостью и честью "паспорт из широких штанин", каждому мужчине разрешили умирать за свою страну - и каждый честный военный водрузил красный флаг сначала над Финляндией, а потом над Германией и Афганистаном, каждому ребенку было разрешено стать целым мировой революции - и каждый честный ребенок становился в ряды комсомола и пионера. Но прошло немного, и теперь любому разрешили свободу рынка и слова - и каждый честный советский гражданин этого не понял; паспорт стали доставать с небрежностью, а флаги над Финляндией и Германией оказались окрашены кровью репрессий и убийств, тиранией и деспотизмом. В августе 1991 года для всех жизнь образовалась новая с большей неопределенностью и странностью ее разрушения, но никак не созидания. Все больше и больше говорили о том, что великая Республика вот-вот падет, но никто не давал точных прогнозов. Об этом говорили от стара до млада, но все отказывались верить. Деревня N, прежде полная детьми и молодежью (еще в июле планировали строительство нового дома культуры), теперь была почти пуста. Из N выехала и чета Семериковых - в Москву, колхоз под шум прикрыли, закрыли одну из школ - Брюлику с отцом, матерью и братом также пришлось уехать в деревню к бабушке; Брюлику пора было в первый класс, но набор не производили. Закрыли магазин,  открыв кооператив вместо него с особенной для того отчетностью, Игорю пришлось забрать семью в Москву к дяде; дед Кирилл до этого момента не дожил - умер в конце июля. Даже Балканов, планировавший за июль спится, бросил все и устремился в Петербург, - искать счастья. Гося простилась сначала с Кирюшей, а потом и с Денисом, переехавшим в соседнюю деревню, где брали его отца на жатву, а колхоз был еще открыт. РСФСР - так теперь называлась наша страна. И гордой здесь, пожалуй, на то время оставалась только буква "Р", остальные только грезились. Хотя и не говорили уже по треклятому ящику о выходе Украины и Прибалтики, все это поняли давно (как хорошо, что Кирилл срезал этот телевизионный провод). Ладу по неизвестным причинам не взяли во ВГИК, а Чернов с Гичиком не были взяты даже на завод. Между собой люд заговаривал о новом для них, беспокойным слове - "безработица". В конце 1991- начала 1992 годов в деревне N на черных волгах раздавали бумажки - "ваучеры", а рядом тут же меняли на "водку".  Разнеслась мысль о том, что Горбачева сняли решением ГК ЧП. Семья Фирсовых тоже уезжала из РСФСР на последние деньги в Литву.

- Лера, ты собрала вещи? Мы опаздываем, - кричал отец ей из передней.

Лера только номинально ответила "да", на самом же деле в комнате и чемодане был полный хавоз, она и собираться теперь никуда не хотела, что-то держало здесь девочку неведомой силою. В передней родители продолжали спорить друг с другом.

- Может, Саша, не будем, никуда ездить? Кто мы там такие? Отучим Лерку в школе и уедем. Верюшкины остаются.

- О чем ты думаешь? Разве не понимаешь, что значит ваучер для всех нас. Все раздали кругом! Все заводы! Нас освободили в свободное плаванье! Ты - акушер-гинеколог, я - учитель! Нам платила советская экономика! На что теперь мы будем существовать? Подрастет Лера - а на что она подрастет? - он нахмурился так, что вспучились его глаза и поднялись усы, он рассказывал это настолько бодро и ярко, что пот проступил под очками. Его жене также, как и маленькой Лере не хотелось бросать эту деревню, здесь в N было все родное, свое; огород, цветы, Машка-соседка и муж ее, в конце концов свой дом.

- Я с тобою согласна, но, может, отложим? Борисовы здесь.

- Да что нам Борисовы? Какой они нам толк? У них разве растет девочка?

Лера слушала их с хватившемся дыханием и у нее складывалось впечатление, что весь сыр-Бор и дележ и даже поездка из-за нее. Она укладывала уже на всякий случай вещи.

- Больница! Устроим тебя водителем! Ну куда мы сейчас? В такое время?

- Ты не понимаешь, Лариса, ничего не понимаешь? Скажи мне, честно?! Неужели не понимаешь, что скоро будет голод? Бабушка твоя мало в Ленинграде пострадала? Нет! Нет больше государства!

- Отчего? Смириться, Саша! Смириться! За тяжелым временем только лучшее.

- Страшные слова, страшные, по крайней мере врача учителю. Собирайся, в коем разе послушай меня, пожалуйста, - из тона протестующего он уже сменил на умоляющий; он сейчас страдал от того, что жена его не хотела понимать.

Лера не понимала от чего они уезжают и ругаются, но понимала чем-то неосознанным, что они сейчас уедут навсегда в Литву, а папу ей хотелось слушать. Он был, как это по-детски зовется, умным.


  VII



Верюшкин был окружен целою толпою недовольных, огрызались на него стоило только сказать хоть что-нибудь, он и успевать не успевал перекрикивать то женщин, то мужчин; голос его уже почти садился. Но он еще держался, нанятые им мужики из местных помогали несколько отодвигать протестующих. В советском камзоле он виделся неотразимым себе, а остальным - прогнившим кооперативщиком, который терроризировал весь рабочий пролетарий N.

- Вор! - ругался Семёныч более остальных.

- Что  я могу сделать? Нет больше по советскому рублю продуктов! Не подвозят! - оправдательно кричал Верюшкин. - Извольте, менять на бумаги!  Что мне ваша латунь? Беру только бумагами!

- Да как же мы тебе заплатим? Костями разве! Преступник! - старая женщина с котомками продвигалась к Верюшкину и была остановлена мужиками.

- Прошу митинг у кооператива не устраивать! Частная собственность! Али.. - он прохрипел, в голове Верюшкина возникла мысль, что пора кончать с этим, ей Богу устроили "зеленую улицу". Спорить с народом деревне N было уже похоже на его повседневное хобби; он уж и знал их всех поименно: Семёныча, Палыча, Матвея и эту - самую противную Марфу Павловну. Что только они не делали, чтобы атаковать его магазин: и лозунги, и плакаты, и силой брали, спасения никакого не было, - охрану он нанял только недавно; он пришел к выводу быть теперь деловым человеком, прекрасно было пребывать в идеологии, но когда дело у него дошло до простого выживания Верюшкин решил поднатужиться. Толпы людей ничего для него не значили, он разумел, что они жертва развалившейся экономики, но сделать рад был только еще хуже для них: "по волчьи жить - по волчьи выть". Разве он теперь, раздав им продуктов за "латунь", станет святым? Верюшкин и сам не заметил как в его голову пришла мысль теперь богатеть на других. Он работал в магазине: знал всю деревню: от мала и до велика. Семёныч заходил за водкой, дети за ситро, Марфа Павловна за хлебом, он приносил домой свои 100 рублей честно заработанные, покупали с них обновку Госе, немного откладывали, на остальное питались. Хотели купить новенькие "Жигули"; и по стечению обстоятельств на тебе: ваучеры, приватизация и кооператив. Приветливые некогда улыбки сменились на едкие укоры: "держатель", "ворюга", "путчевик"; Верюшкин удивлялся. И почему? Он разве был замешан во всем этом? Некоторые бросали ему деньги с отвращением. "На - забери!" Потом ему вдруг взбрело в голову: "Я работаю сейчас ровно на страну и экономику, которую более даже не будут писать в учебниках. Да на кой мне это черт?" Так он сам влился в волну приватизаций, и магазин, бывший в ведомстве райпо, теперь перешел на законных правах к Верюшкину. А в 1993 ему на руку пришла самая мощная сила той экономики, которая прочно вставала на рельсы: свободное ценообразование. Не нужно было быть экономистом, чтобы обнаружить монополию: магазин был на всю N. Теперь Верюшкин не брал рублем, а брал бумагами и закладками. Уж сколько на него наводили порч, сколько проклинали, сколько терроризировали "капиталистом" и "рыночником", но в жизни это своей роли не сыграло. "Трепаться языками можно бесконечно, а жрать хочется три раза в день". Первое время было невозможно и непреодолимо для души выдержать натиски, ругательства, недовольство, критику, самосуд и рукоприкладство, но потом он привык, даже как-то обязывал себя к этому. Боялся он одного: не исчезли бы друзья; но ни Борисовы, ни Жигловы не судили его в своей работе и увлечении, только часто брали в долг, а Верюшкин охотно давал, но под процент с распиской - еще одно прекрасное новшество, которое он почерпнул. Именно, когда дела шли трезво и разумно, даже в гору  произошел этот бунт, который не ударял не по самолюбию Верюшкина, не по деньгам, не по его убеждениям, а что еще важно теперь?

- Побоялся бы Бога - обманывать столько людей! А! Ээээ х!

- Верюшкин, Верюшкин! Нет в тебе ничего больше хорошего!

Верюшкин был готов и к этому. Ночами он, сводя дебит и кредит - опять-таки новые и неизведанные слова конца советского века, думал: "Возьмем человека, пусть - самого простого. Чтобы ему жить нужно хотя бы есть и пить! Вот если ты покормил человека? Что ему хочется? Спать! А выспится? Что ему будет нужно? Развлечений? Самоутверждения? А отбери хлеба? Он начнет его искать в другом месте. Пойдет в магазин! А в магазине нет? Куда он пойдет? Разве на склады обеспечения? Нет! Он будет пытать того, кто не дал хлеб. А хлеб не дала власть? Нет! Разве кто будет спорить с президентом? Нет! Пойдут ко мне в магазин! И будут требовать с меня! Но я его заработал? Как я могу отдать его просто так? А потом? Потом начнут думать, что я его своровал у народа. Будут клеймить вором и чертом! А дальше! Сами воровать будут. Сначала у меня! А там - шиш да масло! Будут воровать друг у друга! А как они требуют хлеб? Как дети. Сначала спокойною просьбой. Тысячу причин придумают. И разжалобить будут пробовать, попенять смогут, высшими силами и властью поругают.На просьбу я отвечу - "нет", потом будут  "кричать", потом "плакать", но потом скажут: мне и не надо от тебя хлеба. На нет и суда нет. Наворуют потом хлеба друг у друга, потом перепеняют друг друга. А потом привыкнут и придут за хлебом. Сначала будут отдавать свои бумаги с едкими словечками, потом с тяжестью расставания, а потом обыденно. Что докажут они? Только то, что без хлеба им быть нельзя. При этом из меня не делается ничего скотского. У меня есть хлеб. Я его произвел, Маркс бы перевернулся в гробу, если бы я его раздал. Я должен продать, чтобы купить себе материал для хлеба и опять его производить. Другой вопрос. На что я продам свой хлеб. Если мне не нужны железяки? Куда мне они? Если бы я отдавал хлеба за советский рубль, то менял бы ценную вещь на фантик. А это сродни тому, что я отдаю хлеб бесплатно. А как мне тогда потом его производить? Из фантиков? Нет, брат. Закон натурального хозяйства - бартер. Ты мне ценное - я тебе ценное. Где же я кого обманул? Мне нужны ценные бумаги, вам нужен хлеб. Как тут быть обману? А вот ежели я бы отдавал хлеб за фантики - это обман"

- Граждане! Расходимся! Кто с ценными бумагами - проходим! Али нет, идёмте домой! - с этими словами Верюшкин ушел прочь в магазин, оставив мужичков снаружи с толпою.


  VIII



Хохлик не отходил от брата уже третий день: Брюлик заболел так тяжело, что испугал и отца, и мать, и бабушку. Сначала поднялась тяжелая температура, потом его бросало в пот и судороги; в кровати он стонал, наружность его поменялась до неузнаваемости: он иссох, постоянно кашлял, кожа была суха и горячая. Глаза его широкие выкатились пуще прежнего, впал живот. К вечеру он бредил. Хохлик, успешно сдавший экзамены в медицинском институте теперь не верил своим глазам, он - отличник ничем не мог помочь своему брату. Лихорадка не спадала ни компрессом, ни растиранием, ни индометацином. Вера Игоревна тихо вошла в спальнюю, Хохлик смотрел на нее с настоящей болью, что поражает человека, беспомощного перед злой стихией, болью еще не возникшей утраты. Он держал Брюлика за руку и слушал его тяжелое улюлюкающее дыхание.


- Как он? - мама тихо прошептала, едва сдерживая слезы.

Хохлик только хмыкнул. Брюлик еще даже еще не закончил первого класса, но обещал быть самым несносным ребенком, непоседой. Первый день в школе (его приняли не хотя) он надрал косы девочке с соседней параллели ("а почему она дурочка?" - объяснял Брюлик); он не только не хотел считать яблоки на математике, он и не понимал: "как вот так? У Димы было два яблока! Он взял и отдал Васе яблоко. Это за какие такие заслуги? Не было сказано, что они друзья или братья. Зачем мне отвечать на вопросы, которые в жизни не бывают. Разве я отдал бы Лере яблоко? Ни за что! Она - противная и не любит меня, а вот Госе бы отдал два!", написал на доске "Леша - дуб!", "а что если он дуб? Я ему говорю - Леша - ты - дуб! Ласточки по весне не летают! Это грачи! Он говорит: а ты куркуль. Это неправильно! Нужно писать всем о том, что думаешь! Леша же дурак? Что смеешься надо мной?", подрался с кем-то: "а зачем у меня отбирать посмотреть книгу"- продолжал Брюлик-"Она же моя? Сказал же сразу. А потом. Вот. Заживет же", и только литературное чтение его забрало, он сидел тихо и впитывал каждое слове о капитане дальнего плавания, который в одиночку переплыл Северный Ледовитый океан. "Вот бы мне на медведей белых посмотреть! А ты, братец, был в океане? А где нужно учиться, чтобы стать капитаном? А зачем же ты туда не пошел, если не был?" - рассказывал Брюлик. Хохлику было смешно, он наблюдал за Брюликом: жажда открытий и приключений - вот что он наблюдал в брате, пропущенная через детскую, еще непроезженную призму, она выступала какой-то осмысленной и легкой, что Хохлику уже было недосягаемо. С каким интересом он расспрашивал всех о медведях, кораблях и льде и с какой твердостью заявлял маме: "Вырасту - уеду! Как куда? В Ледосеверный океан!" Вокруг все смеялись над Брюликом, пока один раз не обнаружилось несусветное и курьезное. Проснувшись в полуночь, Хохлик забрел на включенный свет в кухонку, выпить молока на бессонницу. Открыв холодильник, он обнаружил сидящего внутри него Брюлика. Полки были аккуратно сложены на столе. Хохлик остолбенел.

- Ты что голову потерял! А ну вылезай оттуда! И как тебя только угораздило? - Брюлик не принял это ни как заботу о нем, ни как должную команду от старшего брата, а отвечал даже как-то со злобою.

- Уйди, рушитель, медведи выдерживают минус сорок. А я как же? - Брюлик сидел там в осенней куртке среди яиц и молока.

Хохлик покрутил вокруг виска:

- Мало тебя пороли? Откуда у тебя такое шило в попе выросло? Сколь ты сидишь тут?

- Ничего у меня не выросло. Я хочу плыть в Ледосеровитый океан.

Хохлик еще раз покрутил у виска.

- Сбрендил совсем ты, батенька!

Хохлик с трудом отправил его спать и принялся расставлять продукты и полки на места. Два дня Брюлик ни с кем не разговаривал, не выходил из комнаты и не ел в знак протеста. Мама уговаривала его хотя бы попить чаю, но тот только кричал из комнаты: "Да ну Вас! Рушители!", отец было хотел всыпать ему ремня, но бабушка отговорила решительного главу семейства. Только на следующий день забили тревогу: Брюлик даже не выходил пописать. Тут-то они его и обнаружили всего больного.

- Врач прибудет, мам? - Хохлик смотрел на маму с надеждой.

- В две деревни звонили, никто не идет. Отец сейчас в третьей упрашивает - только она за шесть верст. Как он себя чувствует?

- Бредит! - Хохлик положил руку на лоб; был он очень горяч.

- Что-то можем сделать?

- У-у, - отрицательно закивал Хохлик, - по крайней мере я сделал все, что знал. Он простыл серьезно, даже страшно предположить чем.

Отец вошел с врачом ближе к ночи. Температура немного снизилась, Брюлик дышал ровно, также кашляя. Семен Семёныч (врач) выслушал рассказ Хохлика и гыкнув принялся слушать легкие, потом стянул с него футболку и утвердительно себе закивал. Он позвал к себе мать из зала.

- От кори прививались повторно?

- Нет, с переездом и развалом не выстояли очереди. А что случилось?

- Корь, тетушка, корь, - врач поправил очки, бросая взгляд на всхлипывающего Брюлика.


  IX



Был один из самых обычных летних дней 1993 года, не было ласкавшего душу июньского дождя, как и не было жары, о которой так долго  и неохотно фговорили пожарные службы в 92-ом; летняя прохлада иногда стучалась в лицо - была больше бесполезною в нежаркую погоду, что образовалась после вчерашнего ветра с пылью.  Москва, уже успокоившаяся после протестов и сражений на улицах, доходивших до крови и поножовщины, готова была к строительству и расширению своих границ, она открывала теперь свои объятья для тех, кто искал здесь жизненной удачи, которая была потеряна с разрушением союзных республик. Москва обещала стать матерью потерявших свою Родину детей, но совсем жестокой и извращенной. Но об этом совсем не заботился Кичик, который объездил всю округу в поисках куска хлеба. Ему: молодому  требовалось движение, движение вперед. Цепь комсомола оборвалась; оборвалась и надежда стать быстро успешным; он теперь предоставлен себе и свободному качанию на волнах беззаботной Москвы. Закончил бы он школу, пошел инженером, а там авось и Ксюшу в жены, а тут случилась оказия. Заводы у рейдеров, работники не нужны, а кому нужен мужик теперь без работы. Как презерватив с дыркой; кстати - об этом он тоже узнал в Москве, люди говорят он теперь очень и очень пригождается. В 1992 году ему дало материал для размышления письмо его одноклассника Балканова, который по словам обосновался там и звал погостить. Он жил за МКАДом в Орехово-Зуево, адрес Балканов прилагал. Кичик, как уже сказано, после тщетных усилий найти работу сыграл в "пан или пропал" и после долгих уговоров и пересудов с родителями уехал в Москву, искать счастия для себя и для Ксюши, коею он точно заберет из N, только заработает немного. Кичик нашел Москву загадочную и необъятной. Хотя в школе ему и рассказывали: "Москва, брат тесна", он не верил, он видел своими глазами все. Монастыри, арки, дороги, люди все встречали его, как нового члена большой и трудовой семьи - москвичей. Он шел по улицам и будто ловил кивки: "Ты, Кичик за счастием? Проходи туда! Мы поможем тебя. Я приехал из G, а моя жена из R, мы славные малые, и ты - тоже!", он был уверен, что за суровыми лицами советских людей, прошу прощения - россиян - прячутся "золотые" и гостеприимные люди. "Кичик, друг! Мы приехали сюда без денег! Мы прорвал чьи ты прорвешься брат!" Он наблюдал за каждым здесь: за людьми в высоленных пиджаках, одетыми по европейски дамами, за людьми в черных или малиновых пиджаках; вся эта разношёрстность казалась ему органичную, будто Бог так и выдумал Москву: пеструю, но удивительную. Большой Казанский вокзал ему представлялся щепоткой в большом море добрых и счастливых людей с большим будущим и твердыми надеждами. Даже те, которые почивали на вещевых мешках под скамейками у метро думались ему ошибкой. "Верно, они проездом!" Ксюша точно говорила враки о холодной Москве и больших городах, она и не жила и не знало. Разве может соврать теперь Кичику теплота внутри живота, разжигающая прежние скитания по индустриальным заводам? На Казанке он пересел на электричку. Даже вагон метро, в котором он был еще в раннем детстве, показался чем-то интригующим. "Тишина и стук колес поезда! Отчего так раньше мне не был приятен! Скоро и я так буду путешествовать! Москва! Тебя не было в моей жизни раньше! От чего? От чего?" С такою мыслью Кичик не заметил как вошел в дом и уж подъезд Балканова, а также как позвонил в дверь. На звонок вышел сам Балканов, невыспавшийся, бородатый и с амбре. Он оглядел Кичика, как чужого.

- Если вы опять со своим  е..м "помогите церкви", то идите н..., - он принялся закрывать дверь.

- Э, Балканов, ты чего братьев не признаешь? - Кичик сам удивился как вырвалась из него это фраза.

Балканов продолжал безалаберно оглядывать Кичика, пытаясь хотя бы в памяти найти причину его появления. Он чесал бороду, но вспомнил.

- А, Кичик! Ба! - он обнял его, - да ты что же не предупреждаешь старых друзей, встретил бы тебя! Ну, проходи, проходи.

Кичик вошел сам и внес котомки. Квартира показалась Кичику малой, но уютную.

- Люд, оденься! - Балканов прошел в переднюю, предварительно шмальнув желтую тряпку в спальню, а потом пригласил Кичика за собой в кухню. Кичик тащил по полу котомки.

- Я тебе тут гостинцев принес, - он с улыбкую начал копаться в дорожной сумке.

- Рассол есть? - держась за голову, смотрел на него пристально Балканов, он был весь отекший.

- Соленья, варенье! Домашнее! Ты тут в Москве голодаешь, поди. Ну, ты расскажи, устроился как?

- Не жалуюсь, - Балканов развалился на табуретке и закурил.

- Ты вроде не курил? - Кичик все еще сравнивал все изменения прошлого Балканова, пусть и позерство в нем раньше играло, малым он был примерным, а теперь больше похож на Михалыча, местного их токаря.

- С нашей властью закуришь, запьешь и займешься проституцией. Москва, знаешь ли меняет, только не в лучшую строну.

- А как у тебя с поступлением? Пристроился куда?

- Боже упаси, я уже закончил и к.т.н. получил. Зачем мне поступать? - Балканов сильно засмеялся, учеба как год его не заботила.

- Как? Тебе только 20?

- Гениями, Кичик, - Балканов встал из-за стола и открыл окно, - гениями становятся.

- Хорошо, - с недоверием процедил Кичик, - а где ты работаешь? На завод попал?

Балканов засмеялся в голос, так что закашлялся.

- Разве на заводе пахая я бы пил... Э... - он уже кричал это в другую комнату, - Э... Люд, че мы там вчера пили?

- ТЕкила - послышалось из спальни нежным женским голоском, и с характерной рязанской "Е" вместо того, где надо "Э".

- Во, - продолжил Балканов - тэкилла.

Балканов быстро устал от разговора и достал из-под стола "задушевную", ту самую недобитую вчера тЕкилу. Здесь и воцарилось то царственное дребезжание говора и смеха старых добрых друзей. Кичик рассказывал о своих похождениях на заводы, о Ксюше, о здоровье родителей, их реакции на развал Советов, о многом том, что они позабыли друг о друге за 1,5 с лишним года. Балканов многое подтверждал, а о себе лишь рассказывал односложными словами. "Зарабатываю", "было дело", "ну да". Кичик потерял теперь навсегда прежнего Балканова в нынешнем.

- Почем же не остался в Питере?

- Не срослось, да что там. Какой из меня инженер? Семериков, царствие небесное, вытащил меня в Москву, на первое время дал кров.

- Как? - расплескал текилу Кичик - Как? Царствие? Когда? - он не верил твердому легкому заявлению, с которым говорил это Балканов.

- Замочили... Э... Люда! - он опять крикнул в комнату.

- На сортировке, в башню, - снова запел детский голосок.

- Во. В Москве, брат, теперь голову надо держать далеко не от дождей, а от очередей пуль. А что делать? Все там будем! Кстати, будем! - Балканов поднял бокал вверх, -  Ты в гости или навсегда? - он закусил.

Кичик затупился, он до сих пор и не знал как сказать, что навсегда.

- Я сказать не знаю даже как.

- Короче, навсегда. Могу месяц тебе комнату снять, по-братски, а потом.. Ээ... Люд, как там на твоем е..м француском.

- Au revoir! - опять донеслось из спальни.

- Во, - кивнул Балканов, - а я... Это.. Спать. Тяжелое мне выпало теперь время. Не прощаемся.

Он встал с табуретки и побрел в спальню, будто и Кичик не приезжал или жил у него всегда.



           X



Брюлик носился по детскому отделению с той крепкой детской радостью, которая дается один раз после тяжелой болезни, когда твои легкие дышат, тело твое не дрожит и чувствуешь себя "победившим", свободным от гнета антибиотиков и тетенек в белых халатах. Между тем, последние бегали за неуловимым Брюликом, который улепётывал от них и прятался в боксах.

- Там же ветрянка! Несносный ты ребенок! - старая Вероника Васильевна  ходила за убегавшим Брюликом, - а ну, остой! Что говорю!

Хохлик проник в отделение именно в этот момент, когда Вероника Васильевна потеряла всякий смысл догонять неслушника. Брюлик же с привычным ему хохолком на затылке показывал ей через стекло язык и строил гримасы. Вероника Васильевна тыкала Хохлику его брата, повторяя про его неусидчивость, а заодно рассказывала его проказы. Зеленкой, дескать, он не мажется, а вот усы соседу рисовал! И, Господи упаси, у того пиодермия, да можно! Но как же за ним следить? Национальная бы гвардия с Буденым и Жуковым усы терла хотя бы его догнать. Антибиотики тоже кормит соседу. И упаси, Господи, у того пиодермия, ему можно левомицетин. Кашу не ест, только котлеты. А что на рентгеновском учудил? Взял с собой книгу, как только пустил корпускулу врач, Брюлик и прикрыл грудь. Книжку сняли, а легкие нет. Вероника Васильевна также поспешила выразить свои соображения о его правильном воспитание, а главное назвать родителей Брюлика героями, если он у них сидит хотя бы минуту на ровном месте.

- Несносный, несносный проказник, вы посмотрите! Оно! Какие перлы выписывает! - Брюлик раздувал щеки и пуще водил языком по стеклу.

- Отпустит ли врач его домой? Там уж мы с ним справимся.

Разве же мы раньше не были детьми? Были. А что руководило нами? Кто же это теперь узнает? Не мог Хохлик ругать своего брата теперь за проказы, что-то сменилось, что-то щелкнуло, но не от того, что было все как "об стенку горох", а оттого, что не хотелось видеть  брата снова больным. Конечно же, он придумал, - схорониться в холодильнике. Но теперь морали читать Хохлик не хотел. Он был счастлив, что его брат снова весел и снова тот же, "без гармошки", что порой и взрослым даже не нужна. Вероника Васильевна долго ворчала: мол, рано еще на выписку, без контроля, не разрешит врач; после долгих уговоров она отправилась во врачебную комнату. Хохлик постучал об стекло бокса.

- Выходи, малышня! Домой пойдем! - Хохлик неожиданно для себя показал Брюлику язык и сам состроил гримасу. Брюлик вспыхнул, глаза его заблестели и он вышел из боксу, бросившись к брату с объятиями. Брюлик трепал его за гимнастерку. Брюлик долго рассказывал, что притесняли его права, возбуждали в нем антисоветское поведение, и вообще - мучители, по-другому не назовешь.

- А Советов-то и нет, Гриша, тю-тю!

- Как нет? И Горбачева? - Брюлик сменил тон сквозь смех на самый серьезный, что мог.

- Они мне всё равно не нравились. То ли дело этот.. Гебельс!

- Энгельс, Гриша. Энгельс!

- Ну да! - он смеялся - мы идем домой? Ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! - он тянул Хохлика за руку.

- А ты мне чего?

- Экий стал спекулянт. Ну и ладно, мне и тут хорошо, мучитель! Нет, нет! Нет! Забери меня отсюда! Тут травят кашей и заставляют мазаться зеленкой, -про зеленку он сказал всерьез и с каким-то напыщенным отвращением, - Ты же не оставишь братика здесь? Ну, скажи? Чего молчишь, а?

- Может еще недельку?

- Ну не надо... Я скошу дома траву! И никогда не буду просить конфет... Ладно, хотя бы одну неделю.

Вероника Васильевна вернулась с одобрением врача и снимками. Она же их и перекрестила на дорогу: уж больно активный ребенок, вот и "крест" на него. Хохлик передал огромное спасибо в пакете из гастронома и забрал Брюлика под руку.

- А еще! Я раскрыл тайну, - Брюлик начал загадочно, - книга из сундука читается, она не пустая.

К этому времени они уже проходили постовых и выходили за забор инфекционной больницы.

- Это та пустая? Как же?

- А вот так! Все бигбеновские лучи.

- Рентгеновские, - Хохлик улыбался до сих пор.

- Ты братик, орунгутанг.

- Педант.

- Ну да. Прочтем ее дома?

- А ты обещаешь не лезть к холодильникам?

- Клянусь перфорацией.

- Революцией!

- Ну да.


  XI



Кичик, прожив всего две недели у Балканова нашел нужным навестить Семерикову, сведения о смерти супруга повергло его в смятение, - как об этом говорил равнодушно Балканов. В первые же дни, в Москве он нашел небольшой заработок в ночном ларьке, день через три, и в свободные дни, сообщил Балканову о намерении уехать ненадолго и посетить вдову. Балканов, не усмотрев ничего в этом хорошего, все-таки проводил друга на первом поезде. Кичику просто необходимо было теперь покинуть комнату Балканова, в который он до сих пор не понимал, что происходит. Балканов был практически всегда дома и всегда с гостями и прихожими, с которыми он постоянно закрывался в спальне; только изредка Балканов куда-то уезжал и приезжал уже в дрызг пьяный. На вопросы, по-прежнему, Балканов старался отвечать односложно или не отвечать вовсе; а эта его Люда и того: жила что ли в спальне, маршрут был так привычно для нее построен - туалет/душ/спальня. Балканов иногда возвращался ни один, а с большой компанией, бритых и лысых, в кожаных куртенках и в цепочках; Балканов, всегда завидев Кичика, представлял его хорошим своим другом, но тем и кончалось. Кичик почти всегда уходил к себе в комнату, стараясь не прислушиваться о чем говорили в кухоньке. Чаще он начинал задумываться: а не замешан ли Балканов в чем-то воистину неправомерном; как мог самый умный человек его класса изменить себе и от чего теперь это произошло? В плане же бытовом и дружеском, Балканов не притесняли его, иногда даже старался помочь ему и подкинуть плевую, но подачку. За две недели, надо сказать, Кичик разочаровался в своей позиции: Москва представлялась ему теперь несправедливой, заносчивой, как истеричная девчонка только хотящая чего-то, но ровным счётом ничего и никому не выказывающая. Вся эта загадочность Балканова и сложность Москвы теперь пугала Кичика. Но в N дороги он теперь не только не видел, но и нужным не считал вернуться в родительский дом. Ритм жизни ему импонировал. Заработок был скромный: 98 тысяч, но и тут Кичик нашел заработок: поштучные сигареты, разливные кружки пива, водка по стопкам, левак. Два дня он просиживал над книгами или за телевизором. А потом снова на целый день выходил на продажу. Свои деньги он употреблял на провизию и по возможности откладывал, правда смысла в этом и не видел: нараставшие тысячи не хотели дать возможности заработать про запас. С Ксюшей он не виделся давно, еще с конца 1992. Первое время было трудно: он справился. В ларьке ему нравилось, но он не собирался вечно в нем красоваться: нужно было что-то стоящее. В Питере он также был намерен найти за что, да зацепиться. И больше и сильно его волновала эта странная "тайна", что образовалась между Балкановым и Семериковами. И хотя Балканов не препятствовал их встречи, при одном только упоминание впадал в настоящую немилость. В конце второй недели, когда Балканов согласился его сопровождать до вокзала, Кичик несомненно подумал следующее: "Он хочет от меня отделаться, как можно быстрее". Кичик затаил небольшую обиду, которая заключалась в его неразговорчивости, но Балканова это не пугало; он был невозмутим; он сопровождал его молча. Иногда он покидал Кичика ненадолго: переговорить с кем-то знакомым; и Кичик не в удел, ждал его на пешеходной дороге. Любопытство Кичик удовлетворить не мог: Балканов обыкновенно шептался со встречными, а были они такими же, какие бывали у него дома. Балканов что-то спешно им передавал и возвращался к Кичику со словами:

- Надеюсь, брат, ты не скучал, пока мы перетирали с другом?

- И о чем же? - Кичик говорил это злобно и с большим подозревающим недоверием.

- Шашни всякие, мелочи бизнеса. Твой поезд в 15:00, думаю ты знаешь! Сумку взял?

- Да, - отвлекся Кичик.

- Ты на мои дела не обращай внимания: житейские они.

Воцарилось молчание. Кичик и Балканов простились в 14:55, когда прибыл поезд "Москва-Санкт-Петербург"


  XII



- Радикальная перестройка системы ведет к несбыточной попытке возвращения ее на круги своя. Так хочется идеологам возвратить и склеить то, что разрушено. Чего ждет простой люд от власть имущего? Может, многие хотят перемен - экономических: чтобы дети учились бесплатно, матери хотели рожать детей, а за твои дела вознаграждалось или падало с неба, когда у тебя ничего нет; моральных - убийства наказывались, незаконно разбогатевших делали бедными; врачи и учителя стали наконец-то кастою; политических - дали свободу слову, изречению, искусству. Но вся это метамодель невозможна в одном и том же государстве. Идеального сообщества людей не существует. Каждый человек, что живет, ждет и дышит, жаждет только одного: слов о морали, правильном и политически правовом своем существовании. Увеличь пенсию на 1% - никто и не заметит, но если пообещать увеличение на 5% и увеличить на 1%, сказав, что  рост пенсии степенно и разумеющийся происходящий процесс, то все в голове, как по мановению руки, станет на свои места. Мы не хотим, чтобы мошенники сидели в тюрьмах, но хотим настаивать, чтобы это было так. И пока государство не выполняет свои обещания, мы ратуем на то, что имеем. Болтовней обычно никак не помогаешь делу, а только расстраиваешь его, но именно она становится инструментом, движущей и социальность, и культуру, и политику.  Обещание - всего лишь категория речи, которая является своего рода перформативом, но не должно быть исполнено. Тем не менее, психологически, она вызывает в человеке установку надеяться. "Не скоро сказка сказывается, да быстро дело делается" - одно время исчерпывающее объяснение одного и того же феномена речи, но трактующее неправильно положение возникших дел. Политическая структура речи всегда обильна междометиями и эмоциональными связками. Одной из таких важных идеом является лозунг. Лозунг - краткое запоминающееся изречение, имеющее цель воздействие психологическое. Не удивительно почему в первой государственной думе восседали в основном либералы и фракция кадетов. Либеральные лозунги были многообещающими.  В то же время политика терроризма эсеров и резко левая и критикующая позиция РСДРП были для народа сложной, непонятной и ужасающей. Только "лозунгинизация" речи большевиков стала своего рода переводом их материализма и скепсиса на язык понятный рабочим и крестьянам. "Мир! Труд! Май!" - этот лозунг мы знаем с самого детства, все его выкрикивали и носили на плакатах. За лаконичностью скрывается осознание его смысла. Мир - понятие отвлеченное, идеализированное, мир - некое понятие, к которому человек всегда стремится бессознательно. Далее с отвлеченным понятием связано "труд" - идеологическая составляющая любого лозунга. И май - понятие реальное, здесь и сейчас. Таким образом можно понять, что идиомы обещаний и идиомы лозунгов строится на трех элементах: отвлечённого, реального и идеологического. Нужно делать исключение для полных и неполных лозунгов, что имеет место быть. Мой разговор о лозунгах заведен не зря. Дело в том, что нам их пока остро не хватает, как и не хватает денег. Инфляционный процесс бесконечен. Но только идеология способна придать смысл политике. Пестрые названия партий не заменят чистых лозунгов. "Укрепим рубль либеральностью!" - удивительно, но не работает на сознание. Лозунги незаметно исчезли и увели за собой возможность работать на благо отечества. Когда-то в наших головах был царь и церковь, потом красный флаг и РСДРП. Теперь же мы в замешательстве. И как в замешательстве наше мышление, в таком же замешательстве находится наш русский язык. Итак, ясно, что язык лишился своей идеологической и политической подоплеки и словообразования. Феномен "отпечатка на слуху"...

- Достаточно, Чернов. Вы рассуждаете хорошо. Но сделаем исключение: страна наша поменялась, но рекомендую вам соблюдать преемственность, дабы у вас в жизни не было далее проблем, а я Вас пропускаю! Сдали. Отлично.

Чернов благодарно осмотрел профессора и выскочил наружу, забрав зачетку. Он только вышел за дверь как его со всех сторон окружили ребята: "Ну как? Что там? Сложно? Валит?" Каждому Чернов пропустил по успокоительному слову и вышел по коридору на лестницу, где закурил. Его почти следом настиг Владимиров, который только что сдал тот же самый экзамен. Этот человек считался "эталоном доброты" среди одноклассников Чернова, ему теперь повезло, что они учились вместе. Он как всегда положил свою увесистую руку на плечо Чернова; пухнул в него противным дымом.

- Я, сдался, Чеча!

- И я, - улыбнулся Чернов; но больше от того, что Владимиров был счастливее некуда.

- Тройбан. Из меня культуролог речи, так себе.

- От чего это ты так решил? Не твой предмет! То-то и всего.

- Да, - Владимиров далее продолжал с грустным лицом, так что дрожал его левый глаз; настроение сменилось также быстро, - Чеча, между тем я к тебе с двумя новостями: great и sad.

- Ну давай, без фамильярности. С грустной.

- Погиб одноклассник наш, - он сказал это с такой серьезностью, что улыбка теперь сошла с лица и Чернова.

- Неужели, Балканов? - и зачем, сам не понял, но отшутился Чернов.

- Да разве его убьешь? Его не смогла убить несчастная любовь, развал СССР и алкоголизм. Ему не трактор, не апокалипсис. Нет, - стал опять суровым Владимиров, затушив окурок, - Влад Семериков, сорок в субботу, а я узнал недавно. Марина, наверное, место себе не находит. Я так себя корю... Мне кажется в такие страшные минуты я должен был быть с ними... Но эти дела... И развал... И все... Вообщем - уже не подбирал слов Владимиров.

- А остальные как?

Владимиров уселся на подоконник и закурил еще одну.

- Я от Лиды узнал, - он начал очень медленно, видимо нужно было время немного восстановиться, - Саша, Ксюша были. Кичик и Балканов, их я и не видел и не слышал. Еще я позвонил Вере и классному.

- Вот это хорошо, - Чернов присел рядом.

- Чеча, вот ты умнее меня: почему люди умирают? И умирают хорошие люди? Ведь у Влада - Марина. Он за нее и в войну и под поезд готов?

- Хорошего в этом мире по-немногу, - Чернов затушил сигарету. - А Хохлатому передали?

- Матери его дозвонился. За одно и про дела его узнал. Ну, передал и узнал, так, как-то. Братик у него тяжело заболел. В больницу уехал за ним. Хохлатый теперь медик.

- Все-таки поступил, Хохлик. Не ожидал.

- Ну этому можно, - засмеялся Владимиров, - у них наука и эксперименты в крови.

- Не вспоминай. Иначе мы с тобой не уйдем по домам.

Владимиров еще долго и с энтузиазмом рассказывал Чернову о новых выдумках Хохлика, которые ему по секрету поведала его мама. Чернов лишь аккуратно улыбался; признаться на сегодня он устал говорить.


XIII



Толстый собирал сотенные бумажки с девчонок и мальчишек. Устроившись за столиком, он что-то горячо обсуждал с Лешим и Проскуровым, с Диной и Кузей. Он изрядно набрал за два года, теперь выглядел еще больше, еще страшнее был его добродушный оскал. Его живот свисал теперь вниз из синей рубашонки; а ходил он, как курица по цепочке.

- Мы на этом заработаем миллионы! Нужен только первый вклад! - Толстый поднимал вверх большой палец, обозначая свое предприятие на перспективу успешным. - Уже на следующей неделе вы получите 150 рублей! Ну! Кузьмин, ты в доле? Или коров пасти лучше?

Толстый хитро смотрел на неуверенного товарища, Кузю, который и не знал куда отдает свои 100 рублей, а это могла быть "жвачка" или конфетка.

- В доле, - отвечал Кузьмин, почесывая немытые волосы  затылка.

Толстый сделал довольную мину. В голове, маленький этот аферюга, уже задумал план своего возвышения, настолько идеальный, что никогда и ни при каких обстоятельствах не мог разрушиться и быть поднятым на дыбы. В то же время, когда у второклассников возник вопрос: "Откуда берутся дети?", у Толстого возник другой: "Откуда берутся деньги?". Он начал думать: "Можно работать, например дяде Дыбе помогать мешки таскать и иногда получать по 200 с ряду. Но разве это справедливо? За такой-то труд! Можно брать у папы! Но он дает только 100 рублей! Это даже меньшее, чем у Дяди Дыбы, но за то: только потому что я есть, мне причитаются эти рубли! Можно воровать! Но это не прилично и не правильно!" Летом 1993 года Толстый обнаружил странную ситуацию. Его отец занял 71 тысячу рублей у дяди Дыбы буквально на два месяца, а когда подошел срок отдать, у папы денег не оказалось. Папа вышел из ситуации так: перезанял 92 тысячи у дяди Феди и отдал дяде Дыбе. И Толстому пришла мысль: "А что если бесконечно занимать, да занимать так, что я больше отдам, то есть с процентом. Например, займу я у пяти человек по 100 рублей, потом из другой деревни займу 1000 рублей; а 500 отдам, потом у кого-нибудь займу 1000; у меня останется 500 рублей. Так я смогу постепенно выиграть. Вот и мопед готов!"

- Дина, а вы что же морщьтесь от прибыли? Разве папа дает вам по 150 рублей с ряду? - Толстый теперь пристально смотрел на Дину, совершенно кукольной внешности.

- А ежели ты не отдашь? - заметил дотошный до своих лет Проскуров.

- Ну ежели, так думаешь, не занимай, - Толстый решил упростить уговоры, - Интересно, только с чего ты решил? Разве я кого обманывал?

- Мне вернул 150, как обещал, - пожал плечами Леший.

- Ну вот, давай свой вклад, - Толстый сел на скамейку, она немного затрещала; Толстый вынул свой блокнот (еще с Лениным, дедушкин) и начал писать сданные суммы. Собрав почти 800 рублей, Толстый деловито простился со всеми и отправился пешим сразу в G далее творить свои махинации. Там же он по пути надеялся заскочить к Дениске, разузнать как и чем он живет. Даже в раскоряку, но Толстый, быстро прошел поле и пролесок, достигнув G в срок. Денис мотал тюки с сеном у самого клуба. Толстый появился, как впрочем и всегда, нежданно и негаданно. Денис не заколол было дурака вилами.

- Жиртрес, и откуда ты берешься? Черти что ли тебя приносят? - Денис все с той же широкою спиной и плечьми, смотрел на Толстого.

- Легкость - это мое призвание. Как жизнь, Денис!

- Потихоньку, готовлю сено буренкам, на мопед работаю.

Он было начал закидывать сено снова на тюки, но Толстый остановил его злой усмешкою.

- Бог помощь!

- Это ты к чему? А? - Денис грозил ему вилами.

Толстый оскалился так, что щеки его смешались.

- А что сразу "к чему?" Как что? Так к чему? Давай докладывай! Я приглашаю тебя на речку. Есть "базар"!

"Базар - это что?" - проскользнула мысль у Дениса, но теперь он твердо решил не обращать на Толстяка должного внимания. Может, уйдет?



XVI

О чем иногда говорить? Бывает так, что слова о человеке не нужны, более того его внешним видом все бывает сказано более, чем нужно. "По одежке встречают, по уму провожают!". Первая же мысль, возникающая у трезвого и здравомыслящего человека, о другом, что носит постоянно пиджак: человек этот деловой, любит стиль и выдержку. Но ежели бы "Маяковская пуговица" была враньем, никогда бы не предложил человек мыслящий критически, кое отлично от здравого, что человек этот выряженный пентюх, а в голове его помидорный салат. Именно поэтому Балканов не рядился в пиджаки, а тем более в брюки. Более того, его проницательность не могла быть обманута пиджаками и галстуками с фиолетовой французской обводкой. И не знай Балканов закона этого мира, он так бы и остался тем, кого вечно пинают эти пентюхи в пиджачках, которые приподносят миру их деяния в науке, культуре, политике и литературе, как вечные и непоколебимые, а самое главное стоящие чего-то, чем можно заплатить. Честность и авторитет любого из таких "помидорных чуд" навсегда исчезала с первым их блеском в глазах, когда перед их лбом водружался гладко вычищенный Макаров. Их великое: "У вас будут проблемы! Я большой чиновник! Или я большой бизнесмен!" исчезало навсегда и сменялось на скуление.  Балканов заметил, что люди честные и люди-сволочи реагируют на пистолет по-разному. Самый главный критерий того, кто ошибся и связался не с теми, и того, кто был пресловутым "засранцем" , был один: его речь перед мигом, когда жизнь его могла оборваться навсегда. Те, что предлагали в испуге деньги и дома были кандидатами на выстрел в голову, а других Балканов уважал - они просили застрелить себя, но не трогать семью. Последним Балканов обещал помочь, обещал их детям хорошее будущее и объяснял им неправильные поступки, пытался в последний раз поговорить с ними, как с честными людьми. Балканову приходилось делать это снова и снова, "Работа,"- замечал он, -" у всех разная, кто-то чистит хлева ради куска сыра, а кто-то чистит человеческий геном, от таких, как вы!" Балканов вновь приезжал в эти гаражи близ Патриарших для разговоров, которые ему редко были приятны. Он входил в гаражный комплекс, а ворота ему открывали "свои" в черных куртках и полностью бритые. Он сухо обменивался с ними парою фраз и проходил в гараж Г-47-2, где и происходили расправы. В осенний непогожий день, 1993 года, в гараже его ждал еще один такой пентюх в белом пиджаке.

- Семен Иванович, - Балканов садился на стул, - разочаровали вы моих пацанов, разочаровали.

Балканов закурил. Перед ним связанный и со сбитым лицом в малиновом пиджаке (новом, от кутюр) и модных туфлях, захлебывавшийся зубами и кровью, тихо стонал мужчина лет сорока.

- Вы - трупы. Все трупы, - он плевал на бетонный пол кровью, поднимая брови на Балканова.

Балканов содрогнулся от хохота.

- Эх, Семеша. Все мы теперь в нашей стране трупы. Только отличие в нас, как мы разлагаемся: медленно или быстро. Это не по-человечески, подставить и застрелить чужого друга. Грех, так сказать.

- Такая тварь, как ты Балкан, не станет моим исповедником. Только Рыхлый узнает об этом, и вы все сдохнете, - Семен засмеялся.

- Перед смертью я бы мечтал покаяться. За что же, Семеша, вы порешили Мента. Чем он тебе насолил? Жену оставил с ребенком без кормильца.

Балканов снял оружие с предохранителя и навел на Семена. Вошли двое, в черных куртках. Балканов им кивнул, как своим боевым товарищам. Звали их Кислый и Кочка. Кислого за его вечно недовольную мину, хотя это только предположение, его любимым делом было также просто так пороть лимонную кислоту, вместо "конфет", как он объяснял. А Кочку за его уголовное прошлое. О его здоровое тело заканчивались многие напыщенные авторитеты и апельсины. В большинстве своих вылазок Балканов опирался именно на них, как на самых преданных и честных. Это одни из тех уголовников, что были готовы работать за балкановскую идею "Чистки рядов". На их счету было уже около 20-и убийств, столько же краж. Но что не доказано, того быть не может. Как говорится, сначала ты работаешь на презумпцию невиновности, а потом она на тебя. Они сопровождали Балканова практически всегда, и теперь были вовремя.

- Ну, так... Не складывается у нас беседа, Семен. Между нами легкое непонимание. За что Мента порешил?

Особым типом пентюхов Балканов считал тех, кто угрожал ему смертью. Бесконечные связи среди тех, кто живет по уголовному, научили Балканова никогда не верить угрозам. Каждый из тех, кто хотя бы что-то украл ни за что не будет угрожать. Погибший его первый друг, Фрукт, которого он считал самым справедливым из воров, всегда учил Балканова различать угрозу и предупреждение. Угроза - когда карают расправой, смертью - нечто невообразимое, ведь так могут изъясняться только те, которые и сделать то ничего не могут, как только сказать. Люди же имеющие власть и способность к мести только сухо могут сообщить: "Вы пожалеете!". Балканову было по-своему жалко, что угроза не имеет повода в реальности, но принимал их больше, как последнюю защиту маленького человека. Мало того, если бы эти слова и исполнялись, то Балканов бы не напился позавчера текилы, а собирал бы вещи для отъезда.

- Пошел ты.

- От чего вести себя, как ребенок? Коли так, твое прощальное желание, - Балканов вздохнул, а палец переместил на курок.

- Ты сдохнешь также, как и Семериков.

Следующий пункт, который совершенно не нравился Балканову - это сравнение. "Ты кончишь, как он!" По мнению Балканова, все заканчивали свою эпопею одной точкой. От чего другие могут быть самоуверенны в том, как закончится твоя жизнь. Ведь Балканов три года назад и не знал, что жизнь его будет состоять в промывании мозгов нерадивым уголовникам. Не будь он приспособленцем, он пошел бы как завещал ему Кичик, по пути высокой материи, но! Но Питеру не нужны были инженеры; этому городу более полезны были преступники. Первый же день его пребывания в столице на Неве он должен был поступить по итогам собеседования на машфак. Однако, после общения с профессором, ему были сказаны золотые слова, которые он иногда повторяет про себя: "Вам не хватает знаний для поступления, но определенная плата может этот дефект сгладить." Около двух недель Балканов провел наедине со своими амбициями и в поисках работы. Везде ему отказывали по разным причинам, иногда по самым абсурдным, которых Балканов никогда бы не назвал разумными. В тот момент, когда он считал последние рубли в своем кошельке, раздался этот судьбоносный звонок. Долгое время он и брать его не хотел, подумал: "А у кого может быть мой номер, я едва въехал!" Между тем, он поднял трубку со скуки и нависающим над ним безработной грустью.

- Балканов, я слышал ты в Питере? Разыскать тебя было необычайно трудно. А номер и того.

- Кто это?

- Согласен по голосу не узнаешь. Жду тебя в два на Невском. Найдешь в пивнушке напротив управителя и спросишь "Аскета".

Все меняет один телефонный звонок, одно слово и решение. Вот чего Балканов не понимал до сих пор: зачем держать информацию до финала, ведь там она будет не нужна. Все еще со слабой надеждой он глядел на Семешу. Докурив, он подошел к нему вплотную, Макаров глядел теперь Семену прямо в лоб.

- Что ж! Тогда увидимся в другой раз, - Балканов резким движением прострелил ему колено, убрав пистолет со лба.

- С...ка, - послышался вой и ор от боли.

Балканов отдал распоряжения Кочке и Кислому, объяснив, что вернется затемно с аргументами, которые заставят расколоться Семена.

- Выбейте из него дурь.



XV

Что чувствует человек, когда остается в полном одиночестве? Пусть и человечек этот маленький, еще неоформленный и без цели поставить мир на ноги. Самое интересное, что он вряд ли чувствует всепоглощающую тоску; не хочет бросить все и уехать, а уж поди точно не винит в этом правительство, провидение и кого-то еще. Тем и отличается ребенок от взрослого - прежде всего он знает, что в скуке не виноват никто. Иногда нам бы было полезно говорить с детьми о своих мелочных проблемах, они бы нам точно ответили как быть. Бутусов бы не пел грустные песни, а чиновники бы не наращивали свои животы. Ведь ребенок точно знает: живот имеет только толстый, а плачет только нюня. Дети самые мудрые из всех, жаль: мудрость пропадает с годами, а замещает ее житейское знание, которое и без того толково только в режимах, когда жизнь твоя состоит из походов от дома до работы, а дома - от кухни до туалета. Жадного дети называют прямо: жмотом, взрослые же мягчают - скорпулезный или экономный. Тех, кто кричит - злым, только взрослые придумали тысячи наречий: агрессивный, раздраженный. Дети просят игрушек. Игрушки им нужны для деятельности: развития и обучения; взрослые же вполне могут купить безделушку, даже ненужную и бесцельную, отчего их можно уже назвать непрактичными, а самое странное - покупать ради этого живых существ - котиков, собак. От чего говорил Экзюпери? Мы в ответе за тех, кого приручили. Предоставленный самому себе, Кирюха сидел у открытого окна, разглядывая причудливые разноцветные листья, что медленно кружились у березы перед домом. Такса по-прежнему спала у корня дерева, ее чуть присыпало листьями. Между тем наступала осень 1992 года, так, как не ожидали ее год назад, как-то скучно, не хотя и без обычной грусти ее наступления. Кирилл остался без друзей, один в деревне. Он то и дело вздыхал от безделья вечерами. От того и перечитал все книжки. Он перечитал и советские (дурацкие, как он думал - про Советы, что-то про Троцкого, и про узбекскую кухню, даже учебники перечитал). Громко кряхтел срезанный Кирюшей телевизионный провод на северном ветру, напоминая, быть может, о самом светлом его лете, наполненном и друзьями и шкодничеством. Раз в пятнадцать минут со двора выходил дед покурить да покричать на соседку, которая бросала на половину дороги вывороченные хвощи с огорода. Только заслышав с палисадника вопли недовольного деда, Кирюша вместе с ретировавшейся таксой вздыхали. Калитка скрипнула, но вместо деда вывалился Толстый с сзади шагавшим Денисом. Кирюша оживился.

- Ба, жиртрес! - распахнув фрамугу поприветствовал его тот, такса шмыгнула в палисадник. Толстый бодро  лился между кустами палисадника, правда топтал проросший чеснок, но обходил мерзлую грязь. Денис поднял вверх руку, приветствуя Кирюху. Однако, сказать, что он был счастлив его видеть было нельзя хотя бы по выражению лица. Такса скользнула под старый бетонный поддон, высунула нос из-за балки и со страшным смирением наблюдала за Толстым и Денисом. Кирюша привычно вылез из окна и повис на наружном подоконнике.

Толстый подошел к окну, не обращая внимания на ворчащего за забором деда и влез на подоконник. Устроив свою складчатую ногу на поддон, рядом с Кирюшей. Тут же забросил на него руку и с той же наглой, и от того счастливой мордой уставился на Кирюшу.

- Выходи, Кирюшка, нас ждут великие дела! Сегодня я думал о тебе весь день! - Толстый создал многозначительную мину и поднял палец вверх. Такса лишь скромно поднимала голову вверх, высовывая язык по привычке на холоде.

- Толстый, кончай паясничать. Рассказывай Кирюхе толк, - Денис с отвращением отвернулся. Толстому, однако ж, это совсем не понравилось, он любил, что мысль его дошла до всех в правильном порядке, хотя сам этого не понимал. Он вновь поднял палец вверх и продолжил уже горделиво.

- Я думал о тебе! Знаешь, что самое отвязное в жизни - иметь за боком лучшего друга. М? - Толстый показал на себя, - Вот, представь, он всегда под боком.

- Разве тебя уложишь под бок? Весь бок себе отобьешь! - Денис смеялся, - Хорош друг!

За время своих махинаций Денис с Толстым заработали достаточное количество, капитала, львиная доля которого, конечно, уже прекратила свою ликвидность - то есть было истрачено на конфеты. Как и любых настоящих предпринимателей, их больше не устраивала одна сфера влияния. Кирюша, по словам Толстого, станет ключом к "холдингу".  Им нужен был ответственный человек, который в должной мере понимает математику и способен был нести ответственность. Лучшего было не найти. Мало того, Толстый придумал и другой заработок, суть которого было таскать цветной металл в другую деревню, то есть к Денису. Мало того, этот трансформатор в поле, по словам его дяди, мешал многим - не посеешь, не пожнешь. А им это только на пользу. И поработают и на конфеты, так сказать, получат. Помимо этого Толстый планировал расширяться и на восток.

- Не понимаю, к чему ты клонишь?

- Кирюха, ты когда-нибудь видел настоящий миллион?

- Подумаешь, тоже мне. Ну видел.

- А у себя в кармане, который можешь на конфеты потратить?

Кирюша задумался. Это сколько же конфет можно было купить на целый миллион. Можно было даже марсов и сникерсов купить. Но больше всего он подумал о том, что можно купить, то, что его родители никогда не купят ему - это билет в Литву, или Латвию (туда, куда уехала Лера). Ведь с мильоном, он ее найдет и увезет обратно.

- Соглашайся, сохатый! Это же мильон! Накопим и объедимся "коровками".

Денис кивнул неуверенно, он бы и объяснил, что его самого втянули в эту авантюру. "Базар!"- эка Толстяк назвал.  Такса высунула теперь вперед холку, за что получила тапочкой от недовольного деда. Со скулением она бросилась во двор. Дед, ворча, прошел к палисаднику и не заставил себя ждать, сразу накричал на молодняк.

- А ну пухлый, етить твою на лево, слезь   с подоконника. Продавишь - тебя вместо него приспособлю.

Толстый со страху  слетел с подоконника, сломав деревянную основу, так что подоконник развалился с одной стороны. Такса выбежала со двора, громко залаяла. Дед сразу забыл об обещанном и замахнулся на бедную тапочкой. Таким образом, у Кирюши, Дениса и Толстого было время сгинуть от греха подальше. Денис про себя отметил: "Толстый так еще не бегал". Да и сам Толстый странным образом принадлежал сейчас этому мнению: как он так быстро бегает?


XVI

Сегодня 2 сентября 1992 года, скромная хата на краю деревне наполнилась материнским трепетом. Обнаружить его было  и того легко: пахнет он пирожками и чистой одеждою. Не смотря на погоду непогожую, дождливую, что теперь обычно предварила холодные осенние дни, дома было тепло. Не топили печку, даже не кипятили воды в бане. В доме Борисовых настало время, когда беготня перестала быть рабочей, в ее вечном стрессе, а стало мельтишением заботливым и заполненым любовью. Обоих детей собирали на учебу. Старшего в университет, младшего - в школу.  Хохлик привычно разлегся на диване в прихожей, смакуя последние часы дома . В доброй хозяйской спешке рядом хлопотала мама, активно расспрашивая его о том, чтобы он взял в дорогу, что положить и не забыл ли он чего с собой. Всем известно золотая истина, мать не найдет себя покоя, если сын уедет холодный, голодный или без щепотки заботы, что должен обязательно он увезти из дому. Ведь без этого и не бывает дому. А дом - это там, где мы есть - совершенно неверное отношение. Каким же может быть дом без материнского тепла и запахов свежих блинов? Пока отец разбирался с транспортом и деньгами, Брюлик проказничал. Сегодня он ощутил себя рыцарем, буквально утром прочтя какую-то былину, кою отрыскал на чердаке в старой книге. Он мешал маме: с палкою и кострюлей он вызывал Хохлика на бой.

- Выходи на бой смертный, чудрище морское! - он тыкал палкой в бок Хохлика, а тот только переворачивался. Томная апатия и неохота сновала молодого врача. Чтобы остаться еще на сутки на Родине, он бы вынес Брюлика еще и еще.

- Не чудрище, а чудище! - Хохлик только улыбался, откидывая бок от палки. Хохлик, скривив страшную морду, изобразил испуг и тыкнул пальцем в сторону кухни. Брюлик с таким же ужасом повернулся на кухню. Хохлик же несколько привстал и напялил Брюлику кастрюлю на глаза.

- Бр... Да что ж... Мама! Он опять! - кричал Брюлик внутри кастрюли.


Хохлик вздохнул. Проводил взглядом брата, который от темноты кидался то в сторону кухни, то обратно в прихожую. А дальше снова повернулся в кровати о чем-то считая в голове. Дом вновь наполнился тишиной, которые иногда разряжала мама шорохом продуктов или одежды, укладываемых в сумку. Хохлику вдруг промелькнуло в сознании: а что если один раз я не вернусь домой? или буду приезжать редко? он снова вздохнул. Брюлик снял , наконец, с себя кастрюлю и вбежал в комнату к Хохлику с книгой, которую они нашли еще с Госей. Перед самым носом он бросил ее брату.

- Ты мне между прочим обещал ее освятить! Этими. Гургеновскими лучами. Бери с собой в город!  Ну-ка!

Хохлик бросился к книге. И правда. Он совсем забыл про обещание.

- Ну, давай, с тобой учиться: во-первых не освятить, а просветить. А во-вторых рентгеновскими лучами. Ладно, давай свою книгу, схожу как-нибудь.

- Вот! - победно ответил Брюлик. - а когда ты приедешь? Послезавтра!

- Эх, если бы мог. Хоть сегодня бы приехал. Только зимой. Но я обещаю: мы ее прочтем. Только не вздумай что-нибудь придумать вновь. И не расстраивай маму.

- Да! - послышалось с кухни.

- Бе, - Брюлик высунул язык, но с тем же победным шагом ушел в заднюю. Хохлик еще раз осмотрев книгу бросил ее в дорожную сумку и снова устроился на диван. Что не говори, могут меняться столетья, меняться власть, грязь двигаться вверх, а корифеи вниз, исчезать с карт СССР исследовательские институты, все это ничего. Институт  счастливой семьи вряд ли получиться сломать. И лучше всех это понимает тот, кто хоть раз ощущал себя в суетливой беготне и заботе. К первому часу Хохлик был собран с ног до головы, наказан за отказ от куртки и был замотивирован на успешную учебу, огражден от плохих компаний отцом и матерных слов матерью. Сумка была готова, оставался лишь один проблемный штрих: собрать в школу Брюлику. К тому моменту, как Хохлик уже прощался с отцом, мать снимала несносного мальчишку со шкафа. Тот напрочь отказывался идти в школу.

- Ну, мама! Разве это по-человечески? Я не пойду в школу. Хотите стреляйте в меня! Ни за что не пойду! Меня же посадят к Машке! К Машке!

- Ну-ка слезай, проказник! Мы опаздываем на поезд! Кто виноват что у тебя попортилось зрение? Разве я лазила в холодильник? Давай, слезай! - мама протянула к нему руку, - и к тому же что плохого, если тебя посадят к девочке?

- Фу! - Брюлик скорчился.

- Во-во! - послышалось папино с кухни.

Хохлик встал позади мамы. Тихо отодвинув ее, он принялся за настоящее дело. Убедить брата теперь только мог он.

- Кто не слезет, тот Горбачев!

- Братик, так ведь нечестно и незаконно. У ты, таран! - нахмурился Брюлик, но всё же слез со шкафа.

- Тиран, а не таран. Марш за ранцем и побрели. У нас всего час до поезда.

Немая сцена прощания и посиделки на дорогу были быстро закончено. На проселочную дороге Хохлик еще раз обнялся с родными: сам он отправился к железной дороге, а Брюлик с мамой и папой - в школу. Хохлика ждала Москва и следующий учебный год в институте.


XVII
  Хохлик прибыл в Москву около трёх  ночи. На время учёбы он жил у тетки в Балашихе в хрущевской трёхэтажке. На Казанке он пересел на частника и быстро добрался до места значения. Прибыв, он обнаружил закрытую дверь. С грустью обнаружив, что тетя скорее всего ещё на даче, Хохлик нарыл ключи в дорожной сумке, которую, признаться, кое-как волок до квартиры. Необходимо признать, что Хохлика устраивал небольшая однокомнатная квартира. Дело состояло в том, что комфорт он не измерял в квадратных метрах. Удобнее жить, там где живётся. Советский интерьер: польский комод, тверские часы, диван с московской фабрике – все ему казалось удачным и к месту. Многие же его знакомые заключали его условия невозможными для жизни. Он не принимал никогда в учёт ржавую воду, перебои  водой холодной, вечно лопающуюся канализационную трубу. Прихоти редко отличают человека сельского. Однако возвращался он сюда более как к месту обитания, нежели как домой. Сегодня Хохлик изрядно износился от дороги, особенно от пешей. Боль в спине заставила его усесться в прихожей, прямо на сумке. И ежели бы он курил, то сейчас бы выкурил одну другую папиросу. Иногда отдохнуть от дороги дороже всякой свободы. Хохлик спиной насел на сумку, прикрыв себе веки руками. Свободной рукой он немного отворил входную дверь. Что может быть лучше осеннего воздуха  и своеобразной лежанки? В голове Хохлик пересчитывал предстоящие дела, которые намеренно отложил на вечер – перестирать, переготовить, перевыучить. А потом решил отложить их на завтра, впереди были выходные.    
  Послышался грохот снизу, а затем шаги. Хохлик даже не шолохнулся: в Подмосковье его бы не смог потревожить залп Катюши. Навстречу холодку Хохлик потянуд подбородок, теперь задремывая и путаясь в мыслях. Прогудели голоса:
- Балкан сказал, что его лепила здесь чалиться. Неси аккуратнее, не дрова несешь. И на ступенях осторожнее. Что ты за валенок!
  Какая-то странная настороженность заставила Хохлика привстать. Он тихонько прикрыл дверь и встал у комода, прислушиваясь к шагам из подъезда. От чего-то ему думалось, что шаги идут к нему, мысль эту он отметал. Шаги меж тем приближались, только когда Хохлик получил дверью по лбу, он понял – пришли к нему. После того как боль от удара утихла, а пелена сошла, молодой врач увидел самое страшное – двух лысых головорезов. Это были Кочка и Кислый. Во рту пацана мгновенно пересохло.
- Лепила? – встретил Хохлика суровый рев.
Будто не поняв изъясняемый язык, Хохлик метался от смятения к испугу, а полностью отдался безысходности в тот самый момент приставления к его голове пистолета.
- Ты чё язык проглотил? Лепила здесь живет?
- Да вышиби ему мозги, станет сговорчивее.
Хохлик бы рад им сказать абсолютно все, даже номер счёта в сберкассе. Была только одна загвоздка – он их совсем не понимал. Кислый замахнулся на Хохлика прикладом, пока Кочка не остановил его.
- Дебил отмороженный, пацана пристрелишь? Дай-ка я поговорю.
Он аккуратно (с отцовской заботой) приставил к его голове макаров. Хохлик  впервые ощутил холод и запах пороха.
- Слушай, пехота, - начал Кислый медленно, дотошно и с презрительной улыбкой, - наш друг сейчас откинет конькобосы. И если откинет он, то откинешь и ты. А чтобы этого не случилось ты должен мне ответить на простой вопрос: Здесь живёт братан нашего пахана. Лепила. Где он? Лекарь где, шкет?  - Хохлик кивал головой молча, Кислый же неисстовал, взял его за шею – Ты чё головой орехи колишь?
- Давай я его кончу, - вмешался Кочка с тупой ухмылкой маньяка.
- Погоди, видишь пацан в смятении. Ну что? Что ты шлюху за трусы тянешь?
Хохлик каким-то образом сквозь холодную боязнь смерти дошел до сути вопроса бандитов: им нужен врач, а затем с ужасом принял для себя – ищут его, однако сделал это неуверенно.
- Я студент, врач, - с дрожью шепнул тот.
- Хохол, ты штоль, братан? Б…я, не признал, извиняй – с еще более глупой улыбкой протянул руку ему Кочка.
Хохлик протянул ему свою ватную руку. Кислый гудел на заднем плане. Примерный рассказ представлялся следующий: ранили какого-то бандита, который почему-то был братан Хохлику, и от того он должен был подлатать его. В голове Хохлика не укладывалась. И все было им понято: на диван внесли его одноклассника, Балканова. Он не видел Балканова три года. Не смотря, что разум его не был сейчас трезв, рассуждал он здраво: Балканову худо. Его лицо осело и посинело, а футболка насквозь была пропитана красной кровью. Из этого всего им был сделан досадливый вывод: Балканов – бандит, а хуже того раненный бандит.
- Хохол, латанешь по-братски? – Кислый, видимо, не думал о том, что говорит.
Хохлик промычал что-то невразумительное. Он был всего лишь на третьем курсе. Его бросило в горячий пот, сердце его забилось, заболел живот, рук тряслись. Пересилив себя, Хохлик разорвал на груди куртку и рубашку. Балканов тяжело вздохнул. Хохлик нервно, грязными немытыми руками потрепал кровящую рану. Он взглянул с ужасом на Кислого и Кочку, те лишь отрицательно покивали. Балкан бледнел, покрывался потом. Хохлик заключил, что Балкан потерял уж не менее литра. Хотя и Хохлик думал о необходимости сверить пульс, делать он этого не стал. Он застыл, ворочая перед собой собственными  руками, испачканными кровью Балкана. Он мучительно ощущал свою беспомощность как врача, а тягостнее беспомощность как друга. От того на его глазах наворачивались слёзы, горячие слёзы врача – холодные слёзы друга, теряющего первого своего пациента и старого своего друга. В голове не подворачивалось отговорок, как только «Что я могу на третьем курсе? Без практики и инструментов». Обернувшись назад, он ощутил на себе требующие выражения лиц Кислого и Кочки, холодный блеск револьверов в их руках. Ему хотелось обвинить головорезов в смерти Балкана, но только он был теперь собственный палач. Чужая надежда была в его груди скользким комком, который резал хуже всего. Разозлившись на себя, Хохлик выпалил на бандитов:
- Х…и встали? На кухню за ножом. Ты – порежь занавеску на лоскуты. Достаньте в холодильнике водку. Мне нужна зажигалка и нитки.
Решив для себя, что он либо убьет, либо спасёт Балкана, он принялся терзать рану, пока не получил от Кочки нож, воду, нитки и зажигалку. Хохлик брызнул руки, часть в рану и на нож с нитками, остальное выпил. С той же яростью он поджёг нож, его слегка обожгло. Застыв на секунду, Хохлик принялся за разрез. Он заключил, что дырку от пули надлежит немного надрезать. Расширив себе рану, двумя пальцами начал копаться в ране в поисках пули, Балкан пронзительно кричал от боли. Кочка и Кислый отворачивались, совершенно зелёные. Через минуту, Кислый, видевший в своей жизни расчленения и пулевые раны похлеще упал без сознания. Хохлик не обратил должного на него внимания. Он, наконец, нащупал пулю, затем с силой её выдернул. Похлестала кровь. Хохлик уже не чувствуя себя от ярости поджёг остаток водки на горлышке и опустил бутылку в рану, затем нож. Дождавшись кипящего шума, он вынул свою причудливую конструкцию. Кровь, как по чуду перестала идти. Хохлик очистился от пота, следующем его шагом стало зашивание. Сделав последний стяжок, он без памяти упал на холодный пол. Балкан тяжело дышал на диване, держась за зашитую рану.



XVIII

На Воскресенском острове, близ старого деревянного креста со слезшей от постоянного дождя краскою, уже ждал рассвета человек в замазанной грязью советской тюремной робе. Через пещеры и скалы одинокого острова ему на встречу поднимался солнечный диск. Человек отстраненно смотрел, как на крест опускаются первые "зайчики", нежно игравшие с водою в салочки. Каждый раз, когда плескался пескарь, он со вздохом отводил взгляд на речной затон.  И искал в речных бликах рыбу, просыпавшуюся ото сна. Когда капли стекали вниз со сталактита пещер, он вздрагивал и перекидывал ногу на ногу. А с каждым дуновением ветра поправлял фасетчатый портфель на плечах. Мысли его были здесь, в таежной природе, вдалеке он наблюдал угасающий в тумане Ямал. Он протягивал вперед руку: полуостров казался ближе, поднимался пар - и остров скрывался от него, пеною, что вымывалась из соляных течений карбонатных пещер. Он вспоминал: как прекрасна природа и как ужасна реальная жизнь, Советский Союз и малую церковь Епархии. В скравшемся облаке пенного дыма, что закрыл туманом Ямал, он представлял давно ушедшие образы, так бесполезно мучившие его пустое сознание. Дух, который царил здесь, можно назвать сказочным: и живо, и мертво он, знающий эти места, мог бы рассказать о походах Владимира и Ярослава с ратниками, о опричнине и о ссылке бедных декабристов.

  Пропитанный прошлым желтый закат, восходивший с тайги и блеклая зелень цветущих тысячелиственниц: все это так отвлекало старца от ненужных ему мирских дум. Время, так уныло текшее раньше, теперь стало рабом холодного озимого ветра. А с фантомами старых рыцарей и их гнетых коней, бежали по извилинам вехи, чуждые ему теперь вехи его прошлого: как он бездумно любил, как безумно ушел из дому, как попал под арест, как убежал оттуда, лицо его старой матери и младого истязателя.  Он тяжело улыбался, ловя новый и новый блик. Старый деревянный крест колыхался островным потоком подмывавшей снизу землю воды. Человек, увидав струю воды из грота, закапывал вымытый глинозем землей с острова; глядел на свои грязные и руки и вдаль: на просыпавшийся Ямал. Туман почти осунулся; рассвет ударил по пещерам. Тонкая полоса света устремилась к деревянному кресту, и преломлялась она к струйке, что родником вытекала с обратной стороны пещерного грота.

  Как только свет попадал в уставшие глаза, он пересаживался дальше от деревянного креста, гремя кандалами. Тонкое его тело тяжело перемещалось по воздуху, но легко и недвижно плюхалось на сырую землю. Дождавшись 45-ой капли пещерной воды (так он определял утро), он доставал из рюкзака исписанную коричневым корявым почерком книгу и начинал читать: "Веряти, Боги Отца Всеединаго, Неба и Землей Творца и Вседержителя, сыну его Господа Христа, прежде зачатого: Света от Света, Богу от Бога, наш ради человек и воскресения нашего сшадшего с небес и воплотившегося от Духа Света и Мари Девы, распятого же за на при Пилате Понтии, страдавше и погребенного и из пепла вошедшего на дне третем, взошедший под небеса. Его же Царствию не будет конца, не во живе, не во мертве.  Верете: в Духа Святага, Господа, и сына Господне, в пророке Иисусе Святого, во Едину Святу, Апостольскую и Соборную церковь. Исповедаю крещение грехов во имя искупление. Чаю в воскресение мертвых и жизни живых во веки веков. Аминь." Он заканчивал читать и наступало утро над Ямалом и Воскресенским островом. Только перекрестившись три раза, он доставал из сумки коренья и просвирки; шептав что-то под нос, откусывал немного. Когда падала 170-ая капля, он опять читал далее то же самое еще 2 раза.
 
  Туман оседал у грота, а волны успокаивались; крест переставал качаться. Весною 1935 года, он решил прочесть молитву только 2 раза. Как только прогремела 190-ая капля он рыл землю на краю острова руками. Ископав глинозем и водоупорный песок, он вытаскивал старый латунный сундук. Человек опять крестился; открывал сундук. Он крестился еще раз и складывал блокнот в латунную застежки на глубине сундука. Летом 1935 года он уже не встречал утро на туманном Воскресенском острове. Он умер перед самым рассветом. За три дня насыпь перед деревянным крестом совсем унесло холодной пещерной водою, а потом и подмыло остатки острова вместе с латунным сундуком, который теперь плыл к туманному и серебристому Ямалу, между таежными лесами и пещерными родниками, что были далее вниз по речному затону.

XIX


  Беликов выбросил на берег Воскресенского острова святителя Иосифа с жадной насилием злобою. И сам вышел вместе с Бородиным секундой позже. Больше всего ему хотелось плюнуть на крест, который в укор смотрел прямо на него. Страшные его глаза светились от не погашенного гнева, а черты лица взбухли от него; он возбужденно дышал. Грозный его взгляд в воображении ломал крест, вены его взбухли. Он держал руку на маузере и только в последний момент вспомнил о миссии, за которой они так далеко отплыли с Бородиным от Ямалу. Теперь гнев стоило пустить в ход, но попридержать. В 1929 Беликова декретом СНК сделали тайным по изысканию церковных ценностей, которые по всему закону и совести принадлежали национальному достоянию, а именно СССР. Карьера последнего теперь зависела от находки пропажи: дневника дьякона, хранившийся ранее в Василии Блаженном, и должная на продажу под большую цену нашим братиям: Германии; однако, книга пропала. По этому поводу устроили большую церковную чистку, от верха до низу. Через осведомителей последний след книги обнаружили здесь, в тайге. Говорят некий, имя дьякона не было известно, передал ее святителю Иосифу, что служил в маленькой часовенке на Ямале. Взяв в помощники Бородина, Беликов без труда захватил предателя; только тот не кололся, не смотря на мастерство Беликова, вот же сволочь империалистическая ему попалась.


- Вот, скажи мне, Родин (мирская фамилия святителя Иосифа), неужели ты способен предать собственную страну ради "символа"? Я могу сжечь этот деревянный крест и гроза в меня не ударит, - Беликов говорил это с особой мерзостью, - где, сука, я тебя спрашиваю дневник дьякона?


  Иосиф скукожился и припал к холодной мерзлой земле острова, он боялся удара в пах и по лицу, как это было в прошлый раз. Он скрыл лицо. Был он в той же рясе, в которой его избили и забрали перед акафистом. На мучителя в сером кожаном камзоле и его длинный грузинский нос он боле не мог смотреть, не от ненависти, но от тумана перед выбитыми глазами. Для пущей разговорчивости Бородин наступил святителю на ногу, он тихо вскрикнул от боли.


- Боже, прости мне все мои грехи, яко заслужил! - он шептал в траву молитву.


- Где дневник? - орал на него Беликов - Где дневник?


Беликов ударил его ногою.


- Прости нам долги наши, - шептал он сквозь кровь.


Беликов переглянулся с уставшим от такого безобразия Бородиным. Тот провернул пальцами вокруг головы.


- Изволишь?


- Угу, - Бородин откланялся к лодке, оставив Беликова наедине со священником.

Ногой перевернув святителя, Беликов наступил ему на горло.


- Я могу задушить тебя крестом или убить с винтовки? Но можешь мне признаться где дневник! Я прощу тебя, как прощает тебя твой Бог. - он смотрел на тухнущие глаза священника с улыбкой до рвоты правильной и логичной.


- Видит, Христос, ничего не знаю. Да простит мне все пригрешения, Господь, - Беликов ждал Бородина, что отправился в лодку за ружьем.


- Кончай его, Вадя!


  Выстрел распугал плескавшихся пескарей. Ямал ненадолго затих после короткого вздоха. На другой стороне послышался рев птиц. На мерзлой земле лежал холодный труп Беликова, а рядом подле него стоял Бородин с ружьем.

XX

Гося в своих брючках, обняв старого серого мишку, стояла у двери в палисадник. Дверь тихонько скрипела на ветру; за ней во всю шел ливень с грозою.   Когда дверь качало к Госе, она отстранялась на шаг, все крепче сжимая мишку в руках. Ранее бойкая и с присущим ей стремительным напором, она казалась больной: сутулой, окосевшей; может похожей на забитого в норку мышонка. Если гром расшибался о флюгер, она забегала на лестницу и замерзала скрючившись на старом ковре. Приметная в жизненной прозе ситуация, скажет иной, ребенок боится грозы. Только счастливая раньше Гося боялась не грозы, она играла с ней, как с соседскими мальчишками.

Надо сказать, что Гося почти полгода не выходила на улицу; только мялась здесь у двери палисадника. Она боялась: боялась дворника, который называл ее сучей дочерью, старушек, которые проклинали ее и били ее, когда мяч залетал к ним в огород, мальчишек, которые топтали куколок и ее тортики из песка, собак, которые на нее бывало спускали. И одним сентябрьским днем 1992 года она решила никогда больше не выходить на улицу. Она не понимала почему ее, такую безобидную, ненавидели все вокруг; она и спросить не могла, обычно ее толкали или шпыняли. «У, тварьская дочь!» - так ее называли в столовой,  также обзывали и на футбольном поле и у хлева. Когда она гладила бездомного котенка, кто-то да ударит ей по рукам с возгласом: «Не трогай грязными руками!». Скоро она отказалась ходить в школу и даже выходить из комнаты. Иногда, когда ей становилось одиноко и страшно, она убегала в палисадник, вставала у двери и замирала от страха. И гроза не пугала смелую Госю. Ведь ударит гроза или ударит соседка не имело значения: и то, и то очень больно, хотя про грозу у Госи не было точных сведений.   

И если бы знала маленькая, беззащитная Гося, что причина ее страданий не в том, что люди злы, а совсем в другом - они должны папе денег. Сам же Верюшкин и не знал, что происходит с его дочерью. Госе было стыдно подойти к занятому папе и рассказать обо всем. Верюшкин бесконечно занимался долговыми счетами, ваучерами и расписками. С каждым отданным рублем его проклинали и ненавидели еще больше. Скоро, когда он накопил на новенький мерседес, стали ненавидеть его дочь. До Верюшкина добраться было невозможно: ему была обязана вся N и к тому же должна. Под залоги он выписывал продукты и лекарства, а самое главное - водку. Все, что оставалось жителям: пить и тихо ненавидеть Верюшкина. Скоро он отстроил дом и сызнова магазин. Либерализация экономики стала золотой жилой для простого продавца в кооперативе, который вовремя приватизировал помещение и узрел денежный фонтан в государственных бумажках. Несколько раз его пытались убить, один раз заколоть вилами, другой сжечь в собственном магазине, но каждый раз ему везло.

Когда гроза сверкнула в дверной щели, из палисадника в ноги Госи шмыгнула чёрная тень. Гося подпрыгнула от неожиданности. Штанину Госи вынюхивало длинноносое чудище; она подняла что-то мохнатое к фонарику и обнаружила в нежданном госте неуклюжую Кирюшину таксу. 

- Ах, Бусинка, а что ты здесь делаешь? Бежала от грозы? Не бойся, она не такая плохая,  - она гладила таксу по мокрой шкуре.

  Такса свернулась в клубочек, дрожа, и вложила нос в Госины ноги. Так они просидели около часа в тишине. Когда чуть утих дождь, во дворе послышались шаги. «Наверное, пришел папа» - подумала Гося. Такса встрепенулась, ведь это быд не Верюшкин.

XXI

Хохлик уже около часа был на кухне, он глядел на ночную Балашиху; туда, где машины рвали автостраду; где над дорогами поднимался вспененный дым из осевшей пыли и смога. За прошедший вечер в его голове кто-то незаконно сломал перегородку, которая ограждала его от тени детства, от милой ему деревни N и жизни, которая ему раньше была приятна. Сломал безбожно, яростно, как ломает кости асептический некроз. Что было бы, если бы Макаров, приставленный к его голове выстрелил. Что было бы если бы Хохлик и вовсе был не нужен бандитам, а что еще хуже среди них не было бы Балканова. Теперь ему казалось, что реальность ворвалась в его мечтательную душу гулким поездом ответственности и отвращения к ней, сбивая все на своем пути, в том числе здравый рассудок, которым он некогда хвастался. Только он надеялся, что он студент, еще пушечное мясо, которому следует обучаться, и читать азбуки, и вот он уже сбитый поездом безжалостной бездны реальности зашивал рану тем, что есть, не умея этого и не задумываясь об этом. Хотя дуло пистолета убрали от его виска, и даже побратались, оно четким кругом стояло у Хохлика перед глазами. В его руке гуляла чья-то сигарета, тут же пропадало детское смирение; где-то под жилами таился неоправданный страх последствий событий, в которые незаметно затащила его судьба. И там же, мерещилось это треклятое дуло. Смятый и потный, он отправлял свои переживания к чёрту, туда - на улицы Балашихи. Когда гудел переход, Хохлику казалось, что это он поехал прочь на метро - назад домой, прочь от всего, что сегодня настигло. Он осекся. Никуда он не ехал, уезжало прочь его существование в собственном мире, где не было ничего, кроме спокойствия и детства. Он вывернул голову на кухню. Подле него на старом, еще сталинском раскладном столе с красными рожами и матными выкриками перекидывались картами два амбала. Хохлику было дико, что вся эта несуразица произошла с ним; он вдруг вспомнил, что значит пресловутое "противно". Сигарета догорела в его руках, обожгла его руки, Хохлик вскрикнул. Боль, наконец, вернула его из томлений и философского страдания назад, сюда в Балашиху, в сентябрь 1993 года, сразу после развала Советов, в накуренную кухню, где скатывались со стен  еще перестроечные плакаты с "А ты...!", лицом к грязному умывальнику, где покоились черные литовские миски. Вдруг его жилище показалось ему убогим и невозможным для проживания, а жизнь его бессовестной ошибкой. От чего ему так показалось? От усталости или от пережитого, но Хохлик ясно это понял. Одной минутой треснули его идеалы: он никогда не жил в безопасности, он никогда не мог без несчастья быть убитым - выйти из дома. В любой момент, в любой час его могут пришить вот такие вот амбалы, без разбирательств и компромисса. Все поменялось, подумал он: бытие, события, страна; он поменялся. Когда один амбал проиграл другом соточку баксов, и партия была окончена, Хохлик осмелился сесть с ними рядом; он боялся их, он чурался их, но сел рядом. Слепая смелость, подумал студент. И более того, он знал: что-то связывало "вот этих" и его одноклассника, самого приличного, начитанного и умного, а впрочем, чего скрывать - бандита по кличке Балкан. Эх, если бы еще не мешалось все в его голове. Кислый и Кочка вдруг скривили в улыбки свои красные рожи. Кислый подал Хохлику доверху налитый стограммовый стакан стакан.

- Е..ни, Хохох, успокойся. Ты ж какое дело-то сделал, братву с того света поднял.

- Партия бы тебя забыла, а братва не забудет, - поддержал его второй амбал и поднял свой стакан вверх.

- Я не пью, - отпихнулся от них Хохлик. - меня зовут Андрей.

Хохлик знал, что это было лишним. Два отказа во фразе провоцирует непонимание, золотое правило бихевеоризма. Кочка только проводил стакан в глотку, а Кислый понимающе кивнул.

- Интеллегент, мать его! - закусил какой-то колбасой Кочка. - Вас бы всех, да в Афган с портфелем. Под гранатой и запили бы все.

- Что ты, Кочер, б..ть, как горло зальешь все про Афган, людей пугаешь. Пацан-то молодец, а ты про свой еб..й Кабул. Ты мне, Хохол, расскажи, откуда лепить научился? Балкана отрехтовал знатно. Очнется как баба после пьянки, точно говорю.

- Учат так, - соврал Хохлик.

- Видал, Кислый, учат! - поднял палец вверх Кочка. - а я спеца даже не окончил. Не мое это. Не дружу я с техникой. Ладно, в армии стрелять научили. Так и зарабатываю. Баба-то есть Хохол?

Сам того не понимая, Хохлик нашел, что его страх переходит во вполне милую беседу. С бандитами, наверное, это не может казаться притягательным. По крайней мере, так считал Хохлик.

- Нету, - срезал Андрей.

- А как без бабы? - удивился Кочка. - Баба - это ведь, этот, ключ ко всему. Бабы нет и жизни нет.

- Ты, Кочер, залей еще! Может заснешь! Ты, Хохол, его не слушай, его как контузия е..нула, он с тех пор дурачок. Скажи мне, лучше Балкану чего привезти как очухается. Нам бы у тебя на хате денек другой покантоваться, пока у Солнцево ж..ы еще горят.

Хохлик безжизненно кивнул. Дуло пистолета до сих пор где-то висло в его голове. Пистолету не откажешь. Хорошо, что сегодня он остался жив. И пережил все, что его сегодня ударило в живот.

- Антибиотики нужны, нужны бинты и перекись, - неуверенно процедил Хохлик.

"И зачем это чертова перекись?" - возникло в голове у Хохлика.

- А у тебя в корзинках не запрятано пилюль?  В аптеку по стрему - палево, - важно заметил Кочка.

- Надо. - опять отрезал Хохлик.

- Надо, значит надо. - понял Кислый. - Слышь, Хохол, ты это, извиняй, что попугали. Сам понимаешь, вдруг красный или с банды откуда. За Макаров тоже - не хорошо получилось.

- Да, - согласился Кочка, - откуда же знали, что ты и есть братан Балкана. Вас разве узнаешь? За портфелем е..ла не видно.

- Но-но! - пригрозил Кочка. - П..й в аптеку, а лепила пусть к Балкану чалит. Я тут, на кухоньке прикорну.

Кочка, собрав в руки остатки "Балканки" вышел из квартирки. Андрей и не заметил, как повелительно тело его переместило в переднюю, где на кушетке охал зашитый Балканов. Хохлик, опустив голову, думал. Где-то в душе он опять отказывался от того, что произошло и не верил, что окончилось. В смерчь откажешься от ветра. Балкан больно вздыхал. Хохлик боялся к нему притронутся, но не от того, что боялся навредить, а от того, что не хотел касаться более чего-то опасного и неизведанного. Того, что было теперь истекающем кровью человеком. Волевым усилием его рука спустилась к ране, и таким же волевым усилием его разум заключил, что кровотечение остановилось. Еще большей волей он выдавил из себя:

- Ты жив?

- Да, - прошипел Балканов.

XXII

Когда Верюшкин нашел в своем палисаднике записку следующего содержания: "Ваша дочь похищена. Если хотите ее увидеть целой, а не по частям в пакетах, заплатите. Обратитесь к ментам - пришлем в конвертах палец. Начнут нас искать - пришлем голову. Найдут - по частям будем отправлять в бандеролях. Цена жизни вашей дочери небольшая - подпись в одном нашем документе. О деталях делового предложения ждите письма. Ваш добрый почтальон.", он не поддался панике, и тому ужасному душевному стенанию, что обычно поражает родителя с пяток до самой головы. И хотя нервы его были натянуты в гитарную струну, которая вот-вот треснет с необычайным резонансом, он старался комбинировать в голове решения так, будто был новейшим компьютером. Но кого можно было бы теперь обмануть тем, что родитель способен сохранять хладнокровие, когда его собственная кровь находится, быть может, на самом волоске от того самого, что называют в обывательской мистике - "необратимой беде" - смерти. О чем, о чем, а родители прежде всего никогда не задумываются о своих повинностях, о своих грехах и проступках, которые незамедлительно привели их детей к ответу, каре, карме. Нет, Верюшкин не вспомнил первым проклятье, всю злость которым пропитан этот странный мир, где царит несправедливость и неравенство, где сердце чужой дочери может стоить какого-то росчерка руки. И что это росчерк руки несет? Переданные по чеку ваучера грязную деньгу, пятиэтажный особняк, сколоченный на собственных трудах кооператив. Росчерк пера стоит жизни ребенка. Да что же это за мир, если подпись заканчивающейся ручкой на одной чащи весов равняется счастью самого сокровенного и честного создания - ребенка. И что же, он, Верюшкин, в слезах и своем разумном страдании должен теперь отдать? Он отдаст все и даже больше, он снимет с себя одежду, он продаст почки и даже печень, он станет хоть монастырским служителем, все только ради нее. Когда в твоих руках письмо, в котором набором журнальных вырезанных букв собрана фраза "присылать по частям" нет смысла мыслить суразно, нет смысла сохранять самообладание, нет смысла! Нет смысла! Верюшкин зарыдал! Зарыдал так, как не рыдал никогда.

- Уроды! - закричал в комнату Верюшкин - А я?

Вдруг закралась мысль в его голову. Когда слезы его усилились, а собственная вина стала тяготить Верюшкина сильнее, чем чувство своей беспомощности, он вдруг встал на колени: слезно просить кого-то или чего-то вернуть ему дочь, простить ему все содеянное. С началом 90-ых он перестал верить всему мистическому, божественному и праведному, но сейчас... Сейчас он пал на колени, и сердце его просило за него. В руках его облитое слезами теплилось письмо о выкупе, а у ног скулила такса, которая то и дело терлась у его колена. В слух Верюшкин проклял все, что имел, отрекся от этого и обещал отдать куда угодно. Бедный родитель, сквозь собственные страдания, спрашивал экран: - у кого ему просить помощи. И теперь его оглушило: у него не было друзей, соратников и доброжелателей. Одну половину он обокрал, с другой слыл скотиной, с третьей моральным уродом. И всему виной он назвал бы деньги. Да, деньги! Всему причины эти грязные бумажки. Грязные бумажки, за которые не купишь даже двух часов, которые бы уберегли его дочь от похищения. Если бы он прибыл в срок и похитителей бы был нож, он без раздумий бросился бы на нож. Но присказками и "если бы" не вернешь ничего, не Москву, не Байконур не построить. Он опоздал, он сам всему причина и сам всему вина.

В три часа ночи несчастие убило его, Верюшкин безжизненно пал на холодный пол. В голову его ударил горячий кипяток. Четыре часа он пробыл на полу, с открытыми бессмысленными по выражению красными заплаканными глазами. На холодном полу палисадника Верюшкина обнаружила бригада Толстого. У самой калитки они образовали монетный столбик: Денис, шедший с граблями в подмышках резко остановился, в него впечатался Кирюша и последним своей раскачивающейся походкой сбил всех Толстый. Монетный столбик, недавно бывший скорым веселым поездом, повалился целым составом рядом с Верюшкиным.

- Отрастил кардан, спрашивается куда? - ругался под Кирюшой Денис, и более от того, что грабли впились ему в грудь.

- Как что, так сразу Толстый! А вы что без глаз? Алкашей не видите? Так вы по запаху определяйте.

И только Брюлик, который остановился у калитки, миновав монетный столбик, молча раскрыл рот. Его горячие глаза тут же погасли, почувствовав что-то несказанно страшное.

- Слезь с меня тушенка! Граблями огрею! - кричал, не переставая, Денис.

- Ох, от чего вы так нервны? Толстые тоже люди. Между прочим в конституции РСФСР написано, - Толстый будто не собирался вставать, а так: кряхтел, перебирая пухлыми членами.

Брюлик обошел аварию и нагнулся к Верюшкину, протянул ему руку.

- Егор Генадьевич... Что-то случилось? Вы плакали? - маленький мальчик, который обычно казался идиотической непоседой, был совершенно серьезен.

Верюшкин не смог связать слово... Пошевелить языком... Одним пальцем он подвинул слипшееся письмо мальчику и произнес что-то бессвязное: "Э.. Бе.. Г..г". Пока Брюлик был занят чтением по буквам, а читать Брюлика толком пока не научили, активизировался монетный столбик. Втроем они его подняли.

- Ребята, его, кажись перекосило! И лицо сползло! - с ужасом и тонким голоском протянул Толстый.

Остальные согласились. Лицо Верюшкина перекосило, а один глаз вертел. Он не отвечал на вопросы. Кто-то из детей громко позвал: "Мама! Мама! Помогите!" Вокруг Верюшкина забегали дети. И только у дочитавшего маленького Брюлика, пребывающего в шоке тихо всплыло в голове: "Наверное, это он. Ударил консульт!" Посреди метаний детей появились взрослые тети и дяди, а потом такие же, только в белых халатах. От чего, Брюлик и сам не понял, стали затаскивать его на носилки, сувать в горло трубки. Среди размытых шоком картинок Брюлик слышал обрывки чьих-то фраз: "Ударил инсульт!", "Поделом!", "Да-да!", "А где дочь его? Где Гося?", "Паспорт берите! Паспорт!", "Толстый, пошел прочь, не мешайся!" Брюлик, ошарашенный протянул письмо какому-то дяденьке и ушел прочь из палисадника. "Я не поеду!", "Я не родственник!", "Дочь где-то бегает!", "Да тоже дура!", "А вот эта толстенькая девочка не она?", "Нет, это Борисовский!", "А? Это из N?", "Ага!"

Между тем скорая помощь, действительно, забрала Верюшкина. Даже не раздумывая, фельдшера угадали инсульт. Оповестив, что везут его в район, исчезли. Спустя полчаса толков и разевания взрослых, все они разошлись по домам. Они все с точностью изъяснились друг с другом, о том, что первую скотину деревни, эксплуататора и жмота, наконец взял удар. Другие, конечно же, сочувствовали, но предпочитали помолчать об этом. Скоро у палисадника, остались только дети: Денис, Кирюша и Толстый. Такса навзрыд лаяла и томилась, бегая вокруг детей. Дети же молчали. Молчание прервал Кирюша.

- Толстый, - жалобно произнес Кирюша.

- Что?

- А что такое инсульт?

- Я не знаю, - протянул Толстый- но это было страшно.

- Когда страшно, мой дед потом курит, - для чего то заключил Денис.

- А мой пьет... - добавил Кирюша.

- А я ем... - закончил Толстый.

Пронеслось тихое хи-хи-хи, но нисколько оно не разрядило обстановку. Каждый из них всё равно боялся этого слова "инсульт".  Что-то неизвестное всегда страшное. И кому? Кто увидел ли кто испытал?

XXIII

В один год исчезло большое братство, которое звучало гордо "Советский Союз". Раз это было союзом, то вероятно, союзом некрепким, сколоченным на соплях, если развалился он столь стремительно. Историки, конечно же, будут доказывать, что развал Советов - это закономерный социально-политический и экономический процесс. Но какой же он закономерный, и какой же он политический? Развалила ли союз нефтяная мафия или алкаши на танках, большой страны уже не существует. Она осталась на книжных полках, рядом с медалями Социалистического Соревнования, фотографиями со флагами Трудового Красного Знамени и детскими воспоминаниями о мороженном за копейки. Вместе с этой страной навсегда остались в прошлом советские люди. До сих пор говорят: "Хорошо было жить в советские годы!" Но это по обыкновению, люди не могут попросту прощаться с бывшим. Развалил ли Союз английский шпион или внутренняя вражда образующих его народов, он останется столетней историей, которой напекут клеймо: "стечение исторических обстоятельств". Такою трактовкой и Толстой пользовался, пытавшись объяснить вдруг начавшуюся войну 1812 года. Разрушать в определенном смысле легче, чем укреплять. Необыкновенная ирония вдруг всплывает, когда вспоминаешь поднебесную башню и социалистическую стройку. Что делал союз? Принес в мир бесплатную медицину и образование, которому нет равных до сих пор. Вместе с этим Советы принесли жестокость, репрессии и дефицит. Но если выбирать голодный желудок, подумаешь, не видевший апельсинов и спектакль в Большом театре, то лучше выбрать урчать животом в концертном зале. Развалил ли Союз Горбачев или либерализация экономики, ветераны той Великой Войны останутся на крестах и памятниках, в сердцах и книгах. С первого взгляда можно воевать с телевизоров: "Мы закончили тиранию пролетариата! Принесли свободу!" Но это только слова, которые пока не стоят того, что пережили Советы и тех, кто покоятся где-то в братских могилах у Севастополя. Пусть Советский Союз создан на крови и соплях, он был создан. Мы русские склонны что-то раздолбать, чтобы создавать заново. В 1917 раздолбали институт царизма, в 90-ых раздолбали институт Советов. Но разве от этого воскрес Лазарь или пропало крепостное право? Нет, оно стоит также над нами, неважно чей портрет висит в кабинете: Николая I или Сталина. Какой же причиной объяснить возникший развал? Объяснить можно социальной, политической или экономической, но всё равно это останется следствием необходимости раздолбать, поменять и склеить потом то, что раздолбано. Но склеенная ваза династии Мин - не ваза династии Мин. Между тем, по прежнему шел 1993 год, он оказался настолько долгим и константным, что уже порядком надоедал. Старенькие "Победы" и трактора "Беларусь" в N стали вдруг разбавлять иномарки, а старые колхозные селекционные станции строительства коттеджных каланчей. Ежедневно по-прежнему на лавочках загорали бабки с тростям, щурясь от солнца и проедая все однозубной улыбкой, дети ходили в школу, а взрослые на работу, на которой вообщем-то и не платили, но кормили - и то ладно. Вдруг откуда-то на радость соседским детям появились алкаши, люди без определенного места жительства и наркоманы. У оставшихся церквей и выросших рынков появились попрошайки и цыгане. Дороги почему-то стали хуже, а у старого РайСовета выросла свалка. И вроде все также во дворах играли в шашки, но морды били чаще. Чаще кого-то выкидывали из окон, чаще кто-то умирал от сердечных болезней. Газет о глобальных переменах стало больше, а денег на них почему-то ни у кого не оказывалось. Рубль падал и не вставал, да и зачем он был нужен если колбасу можно было поменять на носки, а котировался доллар. Все еще по-старинке порицали проституцию, но почему-то все больше ее становилось. В магазинах образовались продукты, но очередей за ними не было. Да и зачем они нужны, эти магазины, когда были рынки. А на рынках осуждали китайское фуфло, но почему-то все это делали в "Adibasa"х и "Reedok"ах. Исчезли вдруг кружковцы, которые подворно завлекали всех на самодеятельность и появились Свидетели Иегова, которые обещали святость. Предлагали по домам горячие пирожки и подписать какие-то странные документами.  Так они и жили простые люди: в каком-то необычном противоречии.

- А это что за бритые? - как-то вдруг скажет какая-то бабка.

- Черт их знает, бандиты, - отрежет другая, - Пенсию получила?

- Что-то пока нету.

- Вот и я. Но ягод вроде продала. Сережку собрали в школу. Нынче что-то пиджаков не найдешь. Одни малиновые.

- Вот-вот. А пипеток в аптеке вчера не было тоже. У меня доченька простыла. Я хотела ей золотым усом закапать. Молодежь все разобрала.

- Болеют.,. - поддержала бабка.

- Болеют... - согласилась другая.

 В ноябре, в том же месте, где Брюлик с друзьями, видел черную Волгу, вдруг образовался новенький черный БМВ, который прогорцевал по хатам. Остановившись у самого дома Кирюши, где последний уже возглавлял игру в пьяницу с Денисом и Брюликом за старым пнем. Толстый же располагался поодаль от него, считая рублевые бумажки. Во дворе все также рычала такса на деда, который гонял ее по двору все той же палкой, только явно уже проигрывал той по быстроте и ловкости.

- Туз вообще-то жрет короля, ты разве правил не знаешь, а, Кирюха?

Толстый важно отвлекся от своего важного счетного дела и переместил вместе с двойным подбородком свой важный взгляд на Дениса, доказывающего Кирюше игровую несправедливость.

- Короля в этой жизни никто не жрет! - изрек Толстый и помахал сторублевой бумажкой игрокам.

- Толстый, ты что же не играешь? Давай к нам. Я тебе Кирюшину половину отдам. Будем пару на пару.

Толстый отрицательно помотал подбородком.

- Я не могу! - все также важно протянул он.

- Чем же ты таким важным занимаешься? Деньги считаешь? Там у тебя пять тысяч. От того, что ты их считаешь разве их прибавиться? Давай к нам, что как лох?

- Нет, как лох, так сразу Толстый, - пробузил малый бухгалтер, - Между прочим деньги любят счет и уход, а не так! Взял да и бросил в копилку. Сейчас досчитаю и взгрею Вас всех.

- Ага, - засмеялся Брюлик.

Между тем из черного БМВ вывалились двое и направились прямо к детям. Конечно же, игра была брошена ради того, чтобы посмотреть на БМВ. Брюлик вскарабкался на пень ради того, чтобы посмотреть кто из него вышел. Двое в черных кожаных куртках целенаправленно направлялись прямо к детям. Брюлик рьяно воскликнул что-то вроде "Юххху!!", ведь за бритой головой он узнал своего брата. Слетев с пня, он бросился к ним, сметая карты и тем самым заканчивая партию.

- Черт тебя побери, Брюлик! Ты еще хуже чем жиртрес! - гневно воскликнул Денис вслед улетавшему Брюлику.

- Что сразу жиртрес? - удивленно развел руками считовод.

Меж тем Брюлик бросился в объятия Хохлику.

- Братик! - воскликнул он.

- А ты подрос, малявка, - оценил его рядом стоявший.

Сняв черные очки,  бритый протянул руку мальчику. И Брюлик узнал в нем Балканова.

XXIV

Воскресенский остров снова накрыло плотным туманом и тайга вновь, как и прежде испарилась за каймой белого водного пара. Бородин сидел с батюшкой у костра и докуривал солдатский "Беломор". Батюшка молчал, только странно смотрел то на него, то на ружье, то далеко - на Ямал. За это время ни одна жила не дрогнула на лице Бородина, железным взглядом он провожал плескающуюся рыбу и трясогузок с болотницами, что трепались на том берегу. Бородин задумчиво провожал пар из пещер. Тихо трещал деревянный крест над водною гладью. И хоть сердце святителя противилось, он спусти три часа все таки заговорил с Бородиным.

- Вы, сын мой, кажется не опечалены.

Бородин, наконец с улыбкой, но холодной и неясной, повернулся к батюшке. С виду он был самым простым: в черной гимнастерке, не меняной еще с гражданской войны; оттуда же досталась его жестокость и задумчивость. Он теперь и не понимал, зачем прикончил Беликова, но впервые ему показалось, что поступил верно. Он не отвечал святителю и ушел к лодке за лопатою. И у креста принялся копать суглинок, громко через дыханье обращаясь к батюшке:

- Нисколько. Я убил суку: - собаку, - Бородин повернул холодный взгляд на батюшку, - я в вашего Бога не верю, но отличить кусок мяса от человека могу, разумею. Беликов заслуживал смерти. От чего нужно убивать беззащитных и невиновных людей? Я уже и не понимаю ради чего это делали. Я это делал. Проповедями не свергнешь советскую власть и царя не воскресить. Надоело. Теперь мне захотелось покончить со всем.

Батюшка все смотрел на ружье, содрогаясь, когда Бородин ворочался к нему и отвлекался от лопаты.

- Каждый сын Божий должен жить, ради исправления и пути к Богу, но к нему придти - это долго. Иногда на одной ноге, иногда уже усопшим, - батюшка глядел также на ружье.

Бородин бросил лопату, подложил дров в костер. И он запел, огонек разошелся.

- Думаю, Беликов уже на пути. От чего вы верите в него? В Бога? - Бородин теперь потерял суровость и железность, в его лице можно было усмотреть какую-то незаметную пытливость и даже несмелость. Батюшка принял благоговейное лицо наставника и святителя.

- Верить в Бога - глупо, - Бородин обомлел, - Нужно им жить, друг мой. Вера она слепа. Я не верю в Бога. Я им живу. Когда я ложусь почивать, я придаю молитву в надежде повторить завтра ее снова. Можно верить в торжество мировой революции, а верить в Бога не нужно. Разве он требует от тебя в себя веровать? - батюшка вздохнул, поняв, что Бородин его не понимает, -  Бог обязательно должен быть на своем месте. Пожалуй, это То единственное в чем человек может сомневаться, иметь право  его отрицать, но обязательное его присутствие всегда имеет когда-то свое доказательство. В наших самых нежных снах приходят ангелы, а в самых радостях мы неосознанно благодарим его. Даже тот факт неудач и страданий мы принимаем виною не нашей, а виной Бога. Мы говорим "Спасибо", отдавая при этом благодарность прежде не помогавшему, а именно Богу. Как отличается слово "Спасибо" от слова "Благодарю!".

- Я склонен верить, что его не существует. И доказательств ему не было. Разве что ваш Иисус, но он мог быть и простым пророком, а может масоном или мормоном. Они же откуда-то пошли?

- Бог, мой друг: Отец, Сын и Святой дух. Бог-отец создатель, Бог-сын - святитель и пророк..

- А святой дух?

- Святой дух внутри нас: в каждом.

- Разве в Беликове было что-то святое? Тварь да и только. Убивал и мучил. Даже жену и детей своих.

- Было и есть до сих пор. Он исправится. Ежели бы с ним не из под ружья поговорить. Он делал из страху. Разве не так? Мы каждый раз поем Успенье на Ямале со страхом быть усопшим; семь моих братьев уже расстреляли, а трое на исправительной.

Бородин закурил и сел у креста.

- Ежели так. Ежели мы за Богом, то почему не покончит со смертьми. Неужели ему не тяжело смотреть на тысячи поконченных сейчас судеб в тюрьмах и переходных? Я знаю, что ты мне ответишь, батюшка, лучше расскажи мне за что тебя хотел убить Беликов? Разве ценность этот дневник? Столько расстреляно и столько сожжено вашего брата за него.

Батюшка взглянул на него с опаской, сильнее прежнего, до сих пор он боялся Бородина, его ружья и его холодного взгляда.

- Сын мой, моя память чиста.

Бородин подошел к краю острова, где скалистые сталактиты разбивали пену, зачерпнул воды; умылся.

- Мой отец был священником, - вдруг начал рассказ Бородин, - служил в Пресвятой Троице перед Смоленском, там и умер вместе со старушкой матерью. Когда красные пришли, разрушили его приход до основания. Не выдержал он, ушел. А за ним матушка, год не пережила. А я.. Если бы в гражданку не воевал сдох бы с голода. Сначала на продразверстку взяли, потом на кулаков. Потом... А потом вы поняли, батюшка... Отец рассказывал мне про старцев, которые здесь на Ямале живут в отвержение. Старый мой и говорил, что дед мой ушел в Аскеты на Ямал. И церкви эти рушил и грабил... Чтобы деда найти... Или след его. И убил этого... Надоело. Надоело мне. Не могу больше так.

- Бог тебя остановил..., - проговорил ему святитель; все также святитель боялся ружья, которое лежало подле Беликов. - Прости меня сын мой, боюсь смерти и потому грешен. Успокой душу старую... Что сделаешь со мной теперча. Матушке дай послание написать последнее.

Старый деревянный крест затрещал на ветру, искоса Бородин посмотрел на белый пар, что окутал крест, а потом и того пристально, но теперь без этого жестокого блеска взглянул на батюшку. Он убрал от себя ружье за спину, и снова подкинул дров в костер. Пламя трепало на вечернем ветру. Звезды спускались с белого неба Ямала, почти к самому низу, там где с вечерним туманом встречался горизонтом. Заплескалась рыба, и красный закат опустился на остров со старым деревянным крестом.

- Я отпущу тебя, отец.

Батюшка освежал. Его зеленая бледность пропала, он удивленно поднял голову на Бородина, который смолил свой солдатский Беломор.

- Храни тебя Господь, - батюшка припал к его ногам и принялся молиться, а потом прочитал про себя у креста Символ Веры.

Всю ночь он молился, а Бородин сидел у костра, задумчиво бросая окурок за окурком в тлеющий костер. Холодная ночь спустилась на берега острова. Старый деревянный крест покрыло серебристым инеем. Звезды спустились еще ниже, рассыпаясь по горизонту, где раскинулась лесополоса бесконечных пихт и тысячелиственниц. Докурив последнюю сигарку, Бородин скинул на плечо ружью и устало сел на берегу. От чего-то ему стало хорошо и хладнокровие прошло своим чередом.

XXV

Старые пещеры, которые святитель назвал Бородину венчали самый север таежных лесов. К ночи пешим старый солдат преодолел ледяные предгорные ручьи и голубые лесостепи таежных пихт и лиственниц. Среди покрытых туманом хвойных опушек Бородин прятался от северного солнца, то входившего, то выходившего с неба; переливаясь в розовой дымке, туман оседал на веточках, полных орехами и шишками. Едва слышно в лесах существовала живность: проберется таежный зверь, или норка; иногда по мху прорывались землеройки или шуршали черные муравьи. К ночи Бородин перебрался через переправу на овраг, где покоилась ледяная речка с зеркально чистой питьевой водой. На закате он набрал в солдатскую фляжку воды; уселся на камень и закурил беломору. "Если километра три буду идти по оврагу, а потом срежу через пустырь - буду к утру у заводи" - думал Бородин, смакую за губами сигарету. До Ямалу и Воскресенского острова было еще подать рукой; мелколесье и лесостепь, которые прошел Бородин, между деревьев еще бросали в глаза белый пейзаж тумана над горницей, где утопал в черных облаках старый деревянный крест пещерного острова. "Как же красиво, с..ка" - подумал Бородин - "Лишь бы волки стаей не ходили!" Он вскинул ружье на плече, больше для того, чтобы удостовериться, что оно было все еще при нем. Среди прочего, Бородин отмечал, что было бы сущим кощунством застроить такую тишь да гладь заводами. Воздух здесь был не просто приятен, кажется, он был целебен. Встав с завалинки у ручья, Бородин принялся карабкаться по камням - вверх, по оврагу. Все, что касается памяти почему-то исчезало в его голове, и он наслаждался праздником, которая подарила ему природа. Запахом свежей хвои и только что опавшей. В этом контрасте определенно что-то было загадочное. Живое и увядшее именно здесь в приостровном мелколесье гармонировали, будто слились в давно задуманном кем-то танце. Как же устроена замечательно эта философия мира, если все разрушить - никогда заново не придумать. Когда-то в такую же ночь Бородин ходил по тайге один с отцом. Папа обещал показать в походе настоящего медведя, свирепого и с клыками. У старого ручья, где сейчас старые сухие пещеры, они разбили небольшую палатку. Отец развел костер и на ночь сварил похлебки из редьки и солдатской вялки. Осталась еще с Русско-Японской.  Отца Бородина с Русско-Японской батюшка-царь комиссовал, точнее он сам комиссовался, получив сквозное ранение в голову. Из Петрограда его отпустили, но в запас, а попросту егерем в тайгу. Чинов-то офицерских у него в помине не было. Аристарх Сергеевич, отец Бородина, тогда прихватил жену и мальчишку с собой. От войны да Манифестов подальше, тем более в Петрограде тогда все о революции говорили, а Аристарх Сергеевич кровопролитий не любил, не дело - это убивать без дела. По столыпинке получил он десятину и домик таежный со старой собачатенкой и коровенкой. Но как-то зажил: с дыркой в голове и болью там же, но без революций и свиста японских снарядов. Вадя мальчишкой был хоть куда, дрова рубил, воду носил и по дому умел, читал, только не молился. Вырос мужчиной, но не похожим на своего деда - набожного и умного. На жизнь им хватало - тайга ягодами, орехами и грибами не обидит. Обходились своими разносолами и запасами. И Вадя от Петрограда быстро отвык, ему пришлась по душе тишина таежных лесов. Аристарх Сергеевич научил его стрельбе и охоте, да разбираться в следопыте, чтоб в тайге не заплутал и домой дорогу всегда нашел. Вадя же все помнил - бархатистую мховую дорогу сразу за ореховой лощиной, где на поляне сросшиеся пихты, а за ними овраг и дом. А за домом, где роща переходила в мелколесье, Вадя помнил старые пещеры с ледяной родниковой водой. Итак, в тот день Бородин и Аристарх Сергеевич ушли на весь день в пещеры; когда похлебка была готова, она была разлита по деревянным мискам.

- Тебе нравится здесь Владлен? - он принялся уплетать за обе щеки наваристый бульон.

- Здесь... Хорошо, - доскребал Вадя миску. Как же нам повезло здесь оказаться? Прямо за домом такая красота.

- Повезло. Нет, сын, так было предопределено. Ты это всегда знай... - он опустил ложку в тарелку. - Видишь там ручей из-за горки? Ключ этот святой. Еще мой дед меня купал в нем.

- Я никогда не видел деда... Где же он?? Он бородатый, прямо как ты?

- Да, сын. Но это не важно. Дед ушел... Ушел и давно, - Аристарх замялся. - Объяснить это трудно. Понимаешь... Бог позвал его с собой...

- Он умер?

- Нет, нет, - развел руками Аристарх, - он ушел. Простился и ушел.

Когда Бородин перелез по корням овраг, его ноги ступили на моховую поляну, поросшую осотом, между корнями которого текли ручейки холодного ключа. "Мой старый дом" - возникло у него в голове - "Пещеры". Старые сталактитовые карстовые пещеры поросли мхом и зелеными водорослям. Теперь и не видно было прошлой мелколесной дороги. Только долее за туей ветхая лачуга бывшего лесничего, его отца. Она уже давно накренилась от времени и неугомонного бриза мелколесий. Многие из пещер завалило камнями, но та, из которой бил ключ, который отец называл священным, все еще был жив; жив наполовину, мелкие ручейки протекали под обложенным купоросом гранитом. Воспоминания снова вернулись к Бородину, он шагнул вперед к гранитному камню; поднял его руками; и ключ сбил его с ног. В тот, день когда Аристарх обещал показать маленькому Владлену медведя этого не случилось; произошло что-то сакральное и яркое, что можно было бы пересказывать и переписывать и передавать столетиями. В тот день отец умыл его из этого ключа и что-то шепнул ему теплое на ухо.

- Дед привел меня сюда перед прощанием. И умыл меня. Сказал, что теперь все святые хранят меня. И ушел больше я его не видел. Храни тебя, Господь, сын мой.

И, Бородин, среди поросших мхом пещер теперь загрустил. В тот самый день маленький Вадя зарыдал и в слезах спросил своего отца.

- Ты тоже уйдешь? Уйдешь? Как дед?

- Уйду. Туда же куда дед.

- А я? Как же я? Как же матушка?

- Уйду. Мы все когда-нибудь уйдем. - он нагнулся к нему и хлопнул по плечу. - Я отправлю тебя к тетке в Польшу. Ты же сильный мальчик?

И Бородин покорился. Теперь он тут - сильный и смелый. В солдатской гимнастерке, но, будто, тот же мальчик, который плакал здесь почти 40 лет назад. И теперь он знает, если бы не отец, когда-то отправивший его на обозе в Смоленске прочь из Российской Империи, он бы не был кем стал. Он бы не научился выживать в продразверстку и умер бы с голоду в гражданку. Не подобрали бы его в Кёнигсберге штабные, и не научили бы его жить. Он бы не стал палачом, и не поступил бы правильно у старого креста Воскресенского острова. Бородину сейчас посчастливилось получить ответ: в гротах этой пещеры. Из всех свирепых операций по экстирпации церковных ценностей он смог узнать самое ценное, самое для него важное. Дед его, святитель Лука ушел когда-то в аскеты. И начнет он его искать с Холодного грота, здесь около своего дома. Из политданных большинство из монахов царского Петрограда была сослана сюда - в таежные леса. И если отец Иосиф не врал ему, его искомая община здесь: где-то в гротах старых пещер, что были  у его дома. Все теперь поразительно сошлось в его голове.

- И помни, сынок, - сказал про себя прощальные слова отца, - Бога в этой стране больше нет, но есть я, который в него верит и который будет всегда рядом с тобой.

Подтянув ружье, Бородин просочился в грот под бьющим в лицо святым ключом. И вновь его холодное выражение лица растворилось в темени узкого соляного грота старых поросших мхом пещер.


XXVI


Речка, добрая речка. Кажется, она вырастила несколько поколений: своими тенистыми берегами, лесами у песков и безмятежностью, которая всегда привлекала и духовного наставника, и загадочного философа и грустного обывателя. Все помним мы речную тишь прежде всего вечерами и ночами, которые мы провели в походах или с удочкой в руках. Вода удивительно манит человека. Может быть однажды раствориться - это и есть путь человека? Войти по шею в воду и окунуться, так, что весь день неприятный и грустный был смыт. И тело бы твое; нет, не тело; - душу - омывало речными волнами. Чтобы каждая фибра мышц чувствовала безмятежность и тишь, будто она обязательная к этому единица. Предки были много мудрее нас, раз строили селения у рек. Вода - единственное неживое живое; то, что откуда-то по необыкновению обладает гармонией. Будь это капля или разлитое по земле озеро. Наверное, этого ищут, отдыхая у морей и озер. Ищут этого спокойствия, этого приятного чувства, что заботит кожу, когда вода омывает ее. Речка же в N была всегда заброшена. Как обычно, один из знатоков, что похоже из народу, нарек ее "грязную" и от того, прозвали оную Мазуткой. Купались в ней, пожалуй, только местная пьянь и дети, которым еще не успели втолдычить, что река загрязнена. Противную, в банках и склянках, речку; кстати, говоря банки и склянки появились после наречения речки Мазуткой; приходилось проходить - дети убегали тайком от родителей в пещеры у поляны. В октябре 1993 Мазутку покрыли листья тополей и ивы, и черная сыпь заводских отходов. Шел легкий снег - мелкими, мелкими хлопьями. Немного подвывал ветер, иногда поддувало листьями. Через поляну, в такую погоду, собаку бы не выпустили ни за что и не один хозяин. Лишь одна топала своими мелкими лапками по хлопающим снежинками. Такса тяжело переваливалась от запасенных за сентябрь жиров, то ускоряясь, то опять останавливаясь, высовывала язык. На горячей ее пасти сгорали снежинки. Такса обыкновенно поплелась за теми, кто юркнул из N на волю, сюда к полянам. У низины речки, Брюлик толкал в бок Балканова; тот отказывался куда-то идти в буран, отпихивался от него и просил отстать. Может, передвигался Балканов только зараженный детским энтузиазмом, который несомненно заражал все вокруг, кто его знает. Стоит внести небольшую ясность. В действительности, Хохлик и Балканов покинули Москву по значительным причинам, которые еще будут раскрыты, в жизни их воцарилась небольшая передышка. В эту осеннюю, а чего уж греха таить, зимнюю пору настала некоторая оттепель. И в N два новоиспеченных москвича отдыхали. Мама Хохлика крапела на кухне, а Хохлик помогал его. Сам Балканов читал какие-то книги, пока Брюлик не набросился на него с дикими визгом: "Ну-ка, пошли со мной быстро!" Из рук Балкан мигом выпал том "Кортика" и через минуту он с огромными глазами спихивал Брюлика со своих ног. Но тот не собирался сдаваться; он начал щипать Балкана. Тот нехотя повиновался, решив выйти с ним на улицу только на секунду. Толкачем Брюлик загнал его на поляну за селом.

- Взял бы Хохла, малявка? Куда спрашивается я тебе нужен? Да, прекрати меня толкать. Пробью сейчас лося и зарою в пещере.

- Зароешь, зароешь. - продолжал пихать его Брюлик. - Только мне нужен только ты. Ты же этот, контингент! Умный очень. А мне такой нужен.

Балканов недоумевал.

- Какой нафиг контингент? А Хохла не судьба?

- Ну, континент. Как у Вас башковитых в Москве зовут. А Андрей пусть дома сидит. Кто банки будет крутить? Ты-то каши мало ел. Весь досочный.

Только, когда Балканова, будто камень, допихали до речного грота, он сообразил (или вспомнил) эту уникальную особенность малявки: бедный, путает слова. Континент, вероятно интеллигент. Когда Балканов оказался у заводи, Брюлик развел руками.

- Вот, смотри, Канканов.

- Что смотреть? Грот?

Брюлик показал ему ту самую низину, в которой год назад обнаружил странную пустую книгу. В низине, покрытой снежинками, аккуратно была примята и закрыта брезентом яма. Балканов переглянулся с Брюликом; тот махнул ему, мол: "Ну!" Балканов, обнаружив себя затянутым в авантюру, помешкал. Хотя, надо сказать, ему от этого стало не по себе. Бандиты, редко отличаются стыдом и недостатком воли; и тут его уделал малыш со странной выкопанной ямой.

- Ты так и будешь стоять? Как столб?

- А что делать? - где был теперь Балканов, ведомый и управляемый.

- Ну! Открывай! И смотри.

Балканов аккуратно открыл брезентовый покрой и тут же встал: он еще не оправился от раны; она то и дело стреляла ему в бок, когда хотела и когда ей вздумается. За брезентом Балканов обнаружил то, что не мог представить. Среди холодной земли и распушенного снега, на него, грешного глядел образ, вырезанный из чистого дерева; кое-где он сгнил и облез, но рисунки распятия еще были. Это был резной крест.

- Он огромный. И это только часть. Здесь под гротом - он весь! Откуда он может быть?

- Крест? - переспросил для чего-то Балкан.

- Ага, - стрелял в него глазами Брюлик, - здесь ранее я нашел и книгу, которая была пуста. Но на фосгеновских лучах я видел буквы, когда ходил в больнице на фосген легких. Я копал здесь! А вдруг, думаю, еще клад найду! И тут такое.

Балканов ровным счётом ничего не понял, но находка его впечатлила.

- А крест-то старорусский, годов 80-ых позапрошлого века. Его кто-то бережно закопал, - Балканов достал из-под креста кусочек вощеной бумаги. Кто же его сюда засунул...

- Вот, - заключил Брюлик. - Что будем делать.

- Откопаем для начала. Неси лопаты, малявка.

Такса от чего-то обрадовалась, зарявкала и метала хвостом, а позже побежала за Брюликом; тот уже летел за лопатами обратно в N.

XXVII


Пронюшкин был из тех гениев, которого почему-то не приняло и не поняло свое время. Его будто фрегат с алыми парусами покачивало на волнах, а на деле - уже с самого утра качала по прямому асфальту залитая одна-другая бутылка водки. Это время и эта страна безжалостна для талантов и преобразований. Все усложняется тем, что талант невозможно оценить по достоинству. И смысл творческого человека - сохранить свое видение мира. И если невозможно свой дар растворить в этом мире, то его нужно где-то утопить, например в водке. Одетый в новую куртку, купленную заботливой женой и в очочки, единственное, что осталось от его былого студенческого творческого таланта, Пронюшкин порыгивал от горячего самогона. У лавочки он так и резонировал, будто отыгрывал герцовку и с задумчивой отекшей мордой начесывал свой воспалившийся псориаз. Где-то за залитыми алкогольной синевой склерой скрывались бывшие когда-то вдумчивые глаза учителя высшей школы. Выглаженные женой брюки уже были испорчены, чего греха таить об..ны. Нелепая седая борода закрывала пораженные грибами губы. Рядом на лавке с Пронюшкиным сидело несколько таких же, только худее. Тем наверное, алкаши женатые отличаются от неженатых. Пузом они конечно же не разнятся, а вот массой тела значительно. И если бы было возможно отмотать это безжалостное время, то вероятно, получилась бы из них интеллектуальная элита.  В эту снежную пору, когда буран сошел на N для них и средства лучшего, чем предаться счастливому мигу - упиться до смерти, а чего греха таить, в с...ку, не было. И они починали шестой бутыль первака, обсуждая необходимые для них вопросы развала Советов, бездарных для простого народа политических реформ, в числе прочего возникали философско-религиозные прения, а также вопросы самых современных веяний науки, которые посетили практический быт.

- Нами правят алкаши. Вот Ельцин же алкаш, - раскрыл тайну мира соратникам Леха.

- Да, да. - Леха был поддержан выпитым кем-то стаканом.

Между важными глобалистскими темами возникали и меньшие, но порождающие среди них добрую гордость, например: "а мой сын, а я воспитал, а у меня дочурка". Далее среди них проходила веточка непонимания, может быть драка. После разбитых морд они немного говорили о себе. Кто-то раньше был в Горкоме, кто-то денег зарабатывал больше всех, кто-то, цитата "мать, его, Америкосов на рынке лопошил". В тот нервный миг окончания седьмого литра и усиления бурана разговоры алкашей прекратились, все они застыли, а Пронюшкин прикусил свои ржавые от грибов губы.

- Е...ный свет, Леха! - один из алкашей в советских лампасных трико перекрестился и почему-то перекрестил Пронюшкина.

- Ты чего, Михалыч, е...ся на старости лет совсем? - пробурчал еще один, запинаясь и жестикулируя.

Пронюшкин перестал качаться, вдруг полностью прекратил свой рассказ о былых заслугах перед Совобразованием и отечеством, а также других важных социально полезных функциях, который он принес в нестабильное общество Перестройки.

- Еб...й свет, Леха! - повторил он за алкашам.

Леха же не обращал внимания и продолжал заливать водку в горло, пока ему не прилетело кулаком в красную морду.

- За что б..ть, козел! - обидчиво вопил Леха.

- Как за что? За сивуху! Че ты нам припер! Белку я год уже не ловил! А тут на! - заявил бесцеремонно алкаш Лехе, и опять перекрестился.

- Хороша белка... - проговорил Пронюшкин. - Я тоже это вижу.

Алкаши обменялись матными прениями по поводу некачественной водки. Ведь все они видели одно и то же. Через поляну сквозь буран, весь вымазанный в грязи бородатый человек нес на спине огромный деревянный крест. За бородатым человеком медленно семенил мальчик измазанный в грязи и покрытый снегом.

- Я тебе говорил: не ставь бутылки на стол! Грех! - закричал алкаш Лехе и снова ударил его в морду.

От чего-то бывшая единой минуту назад единая компания разделилась на две фракции: верующих во второе пришествие и не верящих в него.

- По телику говорили, придет! - сквозь тишину заявил всем Леха, и снова получил в морду, потому что никому не сказал эту ценную информацию.

Буран заметал силуэты. Лавочка иногда  теряла в тумане собственных залитых глаз шедшее по поляне второе пришествие. Когда тишина воцарилась над алкашами, они решали жизненную свою необходимость: пойти или не пойти, наконец к женам. Все быстро порешали: нужно идти спать. Оставалось только спросить Леху, но тот от чего-то не вставал с лавочки и уже сопел, за что вновь получил по морде. Пронюшкин в волнении жевал свои губы. Буран совсем скрыл поляну из виду. И тут: перед самым лицом Пронюшкина появилось то самое бородатое лицо. Пронюшкин кинулся на колени. А у бородатого лица возникло лицо мальчика.

- Прости меня, батюшка, грешного! Не буду больше! Прости Господи! - завопил Пронюшкин.

- Мужики, а где деревня? Мы тут с малявкой заплутали! - удивленно спросил тот, кто нес на спине крест.

- Прости! Прости! - кричал Пронюшкин, не слушая того, что у него спрашивают.

- Не говорят, малявка. Пошли в слепую. - заключило второе пришествие мальчику, который томился у его ноги.

Бросив что-то вроде: "алкаши, е...ные", Балканов с Брюликом пошли на ощупь в буран домой. В снег они немного заплутали, вышли через лес, а не через поляну в N. Балканов бережно нес на спине выкопанный деревянный крест, а Брюлик две малые совковые лопаты. Мальчишка грустно провожал глазами молящихся алкашей, иногда поворачиваясь к всем телом. Когда Брюлик понял, что отстал от Балканова, а тот скрылся за бураном, Брюлик закричал:

- Боря! Боря! - и тут же чья-то рука схватила его за спину.

- Ты чего кричишь? Я здесь.

Хохлик водрузил брата на спину и побрел через буран к двору дома.

- Дурачок, я за тебя болел! Как же тебя оголесило уйти в буран. Ладно, Балкан, а ты-то куда, мелочь пузатая!

- Андрей, это ты! - обнял его за плечи Брюлик! - я нашел сокровище! Представь! И даже не надо быть пиратом!

- Ты уроки-то сделал, авантюрист?

- И сам ты этот террорист! Я математику не умею...- обиделся Брюлик. - Ты видел его? Видел?

- Видел, видел. Куда только его? И кому? В музей, может, сдать!

- Ни за что!

- Почему?

- На него же смотреть будут.

Хохлик заливно засмеялся; к вечеру все авантюристы были дома. Хохлик продолжил крутить банки, а Балканов уселся за книгу. Мама поручила Хохлику учить математику; но он, уснул, мечтая о каком-нибудь еще сокровище, которое найдет и не отдаст в музей. А может продаст и они все заживут хорошо.



XXVIII


Если бы когда-нибудь венценосный, но слабый духом Николай Кровавый увидел 1992 год, он бы ещё долго горевал. Испытав на себе весь шквал русской революции, он был свергнут собственными подданными, задетыми до глубины души идеей социальной несправедливости. Его дед Александр Освободитель дал народу эту идею, дал им быть свободным; это и погубило его.  Теперь здесь в 1992 году народу к свободе и либерализму дали то, что ему было нужно - алкоголь и воровство. Неужели бы не стало смешно теперь русскому монарху, как закончила идея его деда: о свободе и справедливости. Советский строй, который покончил с монархом, закончил так, будто его не было: осмеянный, оболганный. Водруженный миллионами смертей, он был свергнут не понятно кем и зачем. Тихая революция - она страшнее всего; цель ее никогда не будет понята. Иллюзия свободы, быть может, это движет людьми. На смену одному движению приходит третье. Политика. Она сакральна только в клеймах. Бывшие патриоты своей страны со сменой климата тут же тикают, допевая свои мысли о несправедливости. Между тем, кто в меняющихся условиях остаются, не знают что делать и с тех пор только наблюдают за происходящим. Народ он прост, только учись управлять их идеями. Борцы за свободу, что в 1917 были идолами и освободителями в одночасье превратились в пленителей и ужимателей прав. Сами взращённые в этом строю новые борцы за свободу нарекают предыдущих тиранами. В этом и парадокс политической свободы. Все ее чувствуют, но в чем она находится никто не знает. Александр III, умирая завещал сыну: "Крепче держи! Крепче сукиных детей!", Горбачёв же слинял в Америку, оставив страну в пересудах. Свергнутый позже Николай терзал себя, он оставил страну ради страны. Куда оставил ее Горбачёв неизвестно. Обе революционные тропы привели к смене строя, но привели они к свободе или нет выяснится позже. В любом случае исторический процесс таков, что каждый раз меняется идол, но народ остаётся. И хорошо если он не остаётся в дураках.

Саша с семьей вот уже второй день стоял на кассах в аэропорту Шереметьево. Уехать было невозможно; очередь за билетами была на несколько дней вперёд.

"Эту чёртову страну давно пора было покинуть! Кто здесь остались? Алкаши и жертвы, чьи души час за часом скупает дяденька с ваучером!" - так думал Саша, прижимая свою плачущую дочь и жену к плечу в зале ожидания аэропорта. Где-то у касс между собой давилась очередь таких же кто, стремился податься отсюда к чертовой матери: в красных пиджаках и кожаных куртках, в советских спортивках и рейтузах. Ровно половина из них ошеломлённых, ещё половина озлобленных. А рядом, в давке, между баулами и боками, дети, страдавшие от непонимания: куда? зачем? отчего мы куда-то едем? папа? мама? Через людские пробки, багажный раздор иногда пробирались ушлые с какой-то продажной мелочью: джинсами, очками, свежими пирожками. А на прерывистый микрофон, который гудел уже которую минуту внимания не обращалось и совсем. Под скрип герцовки: "Товарищи! Не создавайте давки во избежание травм и несчастных случаев!" люди, будто в насмешку словам контроллера перелезали друг через друга к заветной кассе за билетами с заветной золотой маркировкой. Лера со своими косичками и цыганской юбке, как могла прижималась к отцу, сторонясь тех, кто копошился рядом. Она отводила глаза от топающих здесь на взводе людей. Иногда в её глазах проступали слезы, и сопливое личико девушки окуналось в папин пиджак. У кассы кого-то били и некогда бывшие "товарищами" с гоготом отошли от касс. По рациям загудело: "Товарищи! Не создавайте ..."

- Тамбовский волк тебе товарищ! Билетов давай, скотина!

Драка дошла до середины: к удивлению даже эти самые в пиджаках и с портфелями дрались как настоящие бойцы освободительной армии; почти как в Берлине, только за свою невидимую свободу. Лера спряталась за отца, который окружил себя сумками. Местные смотрители взяли было в руки оружие, а потом с улыбками встали у касс, просто наблюдая. Кто-то из них и из народа попросил вызвать милицию, но милиция оказалась уже здесь в толпе голосующих за несчастное окончание здесь. Милиция решила ненадолго проститься с советским принципом "беречь всех подряд" и поберегла чистые свои рейтузы. Только после того, как внезапно возникший низенький армененок, окружённый толпой таких же, в чёрной куртке наорал на воинствующих и пригрозил отечественной винтовкой, толпа осела. А в это время несчастье окружило Леру, она плакала и сама не знала от чего: то ли от страху, то ли от того, что здесь творилось. Пригрозили оружием и на тропу войны вышла милиция, которая добила и так разнятых воинствующих. Битва за заветные билеты закончилась разбитыми носами и разбирательствами в кулуарах, а о билетах больше мысли не было. В толпе немного поговорили о поведении, его забытых нормах и давка вновь возобновилась: за билетами встали ещё рьянее и ещё решительнее, чем было минут десять назад. Лера, только установилась тишина, высунула носик и тихо, сквозь слезы, спросила у папы:

- Папа, долго ещё?

Саша погладил ее по головке, а сам отвернулся к жене; жена его все поняла и забрала Леру к себе, заговорив с ней о чем-то до того отвлеченным, что та заснула на котомках. Оставив жену с дочерью в зале, Саша принялся пробиваться к кассам. Он с трудом прошёл к краю, с ожиданием, наконец, покинуть эту чёртову страну и...

- Внимание! Рейс 73/14; Москва-Рига задерживается..
- Как? - водрузилось вокруг.
- Чистой воды издевательство!!!
- Сволота вы андроповская! Что же с людьми вы делаете?

Саша присел на баул. В двух шагах стояла заветная касса с заветным золотым билетом; но теперь получить его можно было через шесть часов. Люди вокруг протестовала, но своих укреплений не отдавала: все мечтали улететь сегодня же.  Саша  хотел уехать прочь тут же. Немного подумав, он принялся расталкивать толпу.

- Куда прешь?

Он не останавливался.

- Папа мы здесь! Приходи к нам! - рука Леры поднялась ввысь из толпы.

Саша не слышал их, он пробирался к кассам дальше.

- До Киева три, - отрывисто произнёс Саша, подав в окошко паспорта и деньги.
- Отлёт через час. Проходите в зал.

Ему подали сдачу, Саша бережно сложил билеты в карман. Счастье осветило его; он покинет хотя бы РСФСР, а из Украины хоть к чертовой матери. Он вернулся к семье; Лера тут же бросилась к нему в объятья и опять заплакала.

- Может никуда не поедем, Саша?
- Уедем! - решительно сказал он. - Больше это не наша страна.
- А чья? -спросила Лера.
- Их, - поразмыслив сказал Саша, нехотя указав на давку вокруг.



XXIX


Весною 1993 года, люди для себя исполнили американскую мечту; так нахально шутили олигархи между собою. Вдруг: по мановению мужика, что установил рельсы рыночной экономики в условиях раздора в плановой, доярки и дворники, учителя и врачи, бомжи и бизнесмены обнаружили себя миллионерами. Наконец, исполнилось столетнее желание крепостного народа аппелировать мильенами. В N народ подтрунивал друг друга, между тем сетовали на безденежье. Это же смешно иметь в руках миллион, на который и хлеба не купишь. То ли всего дети: радовались бумажным пачкам. Непосредственны эти дети! Что им мильон? Были бы деньги на жвачку. Однажды, в одно весеннее утро этого замечательного 1993 года, на завалинке около старого Райсовета, Толстый грел свою тушку, распластавшись на провалившейся от его веса в грязь лавочке. Его щеки разукрасились румянцем от восставшего в небосводе солнца, томно он прикрыл один глаз, наблюдая за мирным полетом первых весенних птиц. Чуть подул ветерок, Толстый вздохнул и засопел. Он задремал с миной истинного наслаждения. Как не спорь, так для него выглядело истинное счастье: без упора делами тратить время на солнечные ванны. Полезного мало, но приятно до колик. Кирюша нашёл своего громоздкого друга уже дремавшим и повторявшим что-то про себя просоночное, нерассудительное. Толстый только причмокивал. Кирюша подвинул его громоздкую коленку и уселся рядом; лавочка хрустнула, и Толстый повалился вниз - в грязь. Пока Кирюша ухахатывался, такса уже заботливо вылизывала лицо проснувшегося Толстого. Встрепенувшись Толстый обнаружил себя всего вымазанного, а между штанин хлюпала чёрная масса. Выдохнув ещё раз, Толстый вдел лавочку в обратное положение, отбился от радостной таксы и задумчиво присел на восстановленный им памятник местной культуры. Кирюшу осчастливила его малая шалость, он вновь присел рядом с едкую моськой. Но теперь лавка выстояла.

- Разве не знаешь, что конституцией РСФСР запрещено издеваться над толстыми? Когда принят документ, сволочь? - со всей обидчивой серьезностью заявил Толстый ликовавшему Кирюше.

Такса вопросительно тыкала мордочкой в коленку Толстого. Толстый скорчил лицо ещё серьезнее, теперь он мог себе это позволить: он пошёл в шестой класс. Кирюша дернул плечами и принялся извиняться, а потом невзначай заметил:

- Злой ты, Толстый!
- Не мы такие! Жисть у нас такая! Видал? - Толстый победив свою коленку с одышкой вытащил из кармана странную штуку, которую долго замыкал в кулаке. Когда, Кирюша разжал, наконец, его пухлый кулак, он обнаружил небольшую коробочку с экранчиком и кнопками.
- А ну! Не тыкай на кнопки! Руки прочь от Советской власти.

Такса разинула рот, минуту наблюдая за чем-то чудесным, а потом принялась ловить ртом муху, будто ничего из кармана Толстый не доставал. Толстый при Кирюше нажал какую-то волшебную кнопку, загорелся зелёный дисплей и на экранчике выплыло: "Hello!"

- Ух ты! Буквы не нашенские! - дивился Кирюша; зевающая такса терлась о его ноги.
- Эх ты, деревенщина пугачевская! Это же английский! How do you do?
- Чего?
- Fuck you bitch! Соси кирпич!
- Чего?
- Э! Глухота! Деееревенщииина!!! - протянул это Толстый как мог, - ничего ты не понимаешь в современной техники! Отсталость и только!
- Где взял?
- Места надо знать и английский язык!
- Ну скажи!
- Неа.
- Эх. Жиробасина ты! Не человек!
- Отец привёз из Москвы! Пейджер называется! С помощью него можно на расстоянии общаться!
- Как по почте?
- Ну да! Только быстрее!

Вопиющий вой оглушил половину деревни, так что из окон повыглядывали бабки. "Я тебе все уши повыдираю! Уж попомни мои слова!" Кирюша в страхе разинул рот, повернулся к Толстому, а его след уже ретировался, к тому же с таксой. Такса смылась от неожиданности, Толстый - по делу. В тапочках, золотой цепочкой  и семейных трусах по улице с палкою бежал отец Толстого. Толстый рьяно перелазил забор Райсовета, покуда его попу настигла хлёсткая палка.

- Вздумал мои вещи брать! Получи - распишись! - доносилось у забора!
- По конституции...!!! - визжал Толстый!
- Я тебе твою конституцию засуну... знаешь куда?

Минут через десять изрядной порки Толстый вернулся к ухахытывающему Кирюше. Он осторожно навис на лавку, поглаживая боевые раны.

- Свобода она всегда так! Упирается в противостояние! Сегодня получишь палкой по попе, а там глядишь и национальным героем станешь!

Полностью поверив в свои силы, Толстый полностью присел на лавку, облегченно простонав. Лавка под ним сразу же треснула; Кирюша злобно смеялся: план его, наконец, пришёл в действие; Толстый снова плюхнулся в грязь.

- Это социальная несправедливость! Толстых никто не любит!
- То факт! - не переставал Кирюша.
- Эх! - Толстый поняв, что кичиться больше нечем, молча ушёл.
- Ты чего обиделся? - возвращал его назад Кирюша.
- Нет! -отвечал Толстый, а у самого почему-то навернулись слезы.

Он направлялся домой.


XXX

"- Владлен, ты причастился? Я давал тебе рубль на причастие, оставил ли его ты в храме?

Владлен опустил голову; от стыда он зажал кулачок левой руки и закрыл глаза: все деньги он оставил себе, не ходив на причастие, в правой он нервно теребил серебряник. Его отец не мог ругаться:  он со вздохом прильнул к сыну, прислонил его голову к себе. Мальчик зарыдал от стыда и принялся объясняться с отцом:

- Я... я... только... на Невском завтра продают... значки... из Москвы... как у Берга...

Слова его выходили сумбурно, часть он проглатывал. Аристарх Сергеевич оставил сына в молчании и удалился в свой кабинет. Мальчик остался в передней, ещё всхлипывал.

Пробило 7. В имении N зажглись свечи во дворах и флигелях. Тишина и спокойствие; не похожий на прежнее состояние рай, даже, кажется, недавно эсеры не стреляли Богдановича. Лишь тихо колыхало яблони. Аристарх Сергеевич в часы, когда тревога душила его нутро часто уходил к себе в кабинет; год назад он пристроил себе сенцы: уж очень любил он выходить сюда к яблонькам. И сейчас, тяжело ему стало: он распахнул двери в сенцы и присел на порожек. Закурил. Маленький Владлен нашёл отца в сенцах позже, перед самым сном. Отец его все также сидел. Не раздетый, в офицерской форме он все раскуривал трубку. Владлен молча стоял подле него, наблюдая за причудливыми клубками дыма.

- Папенька... Я Вас расстроил? - наконец решился Владлен спросить у Аристарха.

Аристарх строго покивал.

- Я чувствую, Владлен, - судорога сводила слова отца - я чувствую, Владлен, что ждёт Россию страшное, чувствую, что пустится все к черту. Жить, стало страшно, сына, и уезжать не могу. Скажи мне только одно: не отдавал деньги на листовки? Не гони отца прежде в гроб.

- Завтра я причащусь отец, обещаю.

Аристарх погрустнел.

- Сынок, - начал он заботливо, но с той же тоскою, что уже сидела в нем, - мой дед воевал за царя, мой отец душу отдал Богу. Прошу, чернь эта пальца не ударила ради народа. Ты им рублем отдашь, они тебе кровью отплатят. Сына, прости батюшку своего за нравы. Не могу я, чтобы ты ошибался. Твоя ошибка прежде всего моя, а потом уж твоя.

- Я завтра причащусь, отец. Обещаю!

- Ну коли знаешь, что делаешь, помни: я всегда за твоею спиной.

Пробили колокола."

Бородин встрепенулся в кровати, словно увиденное было наяву. Он поднялся с досочной кушетки, она заскрипела. Убранство, в котором вдруг оказался Бородин, вновь напомнило его детство: старые крестьянские сени с жёлтыми от чёрного топления стенами, чёрным мощённым доскою полом; крестьянский барак или около того. Одиноко в центре местился дубовый стол с двумя стульями, один из которых занимал человек. Черты лица его Бородину напоминали одного из тех матросов, что обычно в стельку якшались по Невскому с махновскими флагами. Ряжен он же был в солдатский фрак, между петель - помещался Георгиевский крест; такие Бородин сам срезал в Гражданскую, поэтому и знал хорошо.

- Где я? - спросил Бородин.

- Пока не узнаю твоей цели, касатик. - ты в гостях. Узнаю - пристрелю как собаку и закопаю на Ямале, - тяжелым басом отвечал Бородину человек.

- Я егерь, Олег! Я забрёл в тайгу.

- Тварь ты советская. Я твои документы прошурудил: поддельные. Отвечай по совести. Я расстрела не боюсь. Зачем к тайге пожаловал, кровопийца? Я вас - каналий, в Гражданскую бил, в террор бил и в кулачество. Если причастился сейчас же отпою и в расход. Фамилия, звание. Кто будешь, уродец?

Бородин увидал своё ружьё в руках у человека. "Кажется, вояка! Ручищи-то какие!" Бородин встал, подняв руки вверх. Царский портрет был обращён к Бородину; усатый Николай грузной улыбкой таращился на сдавшегося Бородина. Бородин сделал шаг, слегка помотав ногою.

- А ну, назад, соколик! Ножик твой у меня! Говори, а то пристрелю. Троцкист или дизертир? Я ваших тварей не разбираю.

Бородин медленно прошёл к столу; под прицелом ружья он, с поднятыми руками, присел к столу. Старик не собирался стрелять; Бородин ловил себя на мысли, от чего-то он сразу это понял. Может, чуйка; может, сноровка.

- Убери ружьё, старик! Не трону! - протянул Бородин.

- Твари, - заключил старик, но винтовку опустил. Он закурил табаку спичкой. - Кто ты такой? И что делаешь на Ямале?

- Скажу, и ты меня непременно пристрелишь.

- Да, - кивнул человек.

- Ну что ж... - Бородин встал и подошёд к окну, принялся за рассказ. На него вновь была направлена двухстволка.