Красный подполковник. Ч3. гл11

                Родители
          
                «… Для сыновей отцовский опыт свят.
                Они его всего превыше ставят.
                Ваш сын ведь тоже переймёт ваш взгляд,
                И после новое к нему прибавит…»
                Гёте. Фауст.
 
  После выполнения первого задания, и полученной благодарности от командования, Джим решился  обратиться к Мангулису с просьбой, выяснить судьбу его родителей и родителей Кетрин, живущих теперь уже в Ленинграде.
   Петроград стал так называться в 1924 году, после смерти Владимира Ильича Ульянова – Ленина, в ознаменование его особых заслуг перед партией и советским государством.
    Янис  Карлович, внимательно выслушал его, сделал какие-то пометки карандашом в своей крошечной записной книжке, и на словах пообещал сделать всё возможное по поиску родителе Джима и его жены.
  Через месяц, Джим получил письмо от отца, из которого узнал всё о жизни родителей после революции.
  Письмо было безымянным, безадресным, но написано было рукой отца, которую Джим-Савва хорошо знал, и ни с кем бы, ни за что не спутал.
 Он написал, когда к власти пришло новое Советское правительство, они тут же, вспомнили о нём и сразу же пригласили работать по его специальности.
  В январе 1921 года он был назначен заместителем министра железнодорожного транспорта и сразу включился в работу.
  А до этого, ещё с ноября 1917 года, по февраль 1919 года, временно исполнял обязанности заместителя народного комиссара путей сообщения, явился первым наркомом путей сообщения РСФСР и фактически создал народный комиссариат путей сообщения.
   В 1919 году наркомом путей сообщения, был назначен Леонид Борисович Красин, инженер-технолог по образованию, а в 1920 году – Александр Иванович Елшанов, которого он хорошо знал, и который с 1918 года, был начальником Пермской железной дороги.
   При Красине и Елшанове, Илья Матвеевич оставался заместителем наркома, и когда в 1921 году в МПС пришёл Феликс Эдмундович Дзержинский, он продолжал работать с ним.
   Они вместе с Дзержинским утвердили положение о Наркомате путей сообщения в Совете народных комиссаров, создали Трансплан, ввели плановость перевозок, и стали внедрять основы хозрасчёта.
  В 1922 году был введён в действие новый устав железных дорог. В народный комиссариат путей сообщения были переданы технические училища, ремонтные заводы, восстановлен отдел здравоохранения.
     Читая эти скупые строки, написанные отцом, Савва вначале не мог понять, зачем отец так много пишет о своей работе, и почти ничего о семье. Но, потом, поразмыслив, понял, отец просто боится за него и, зная, чем сын занимается, осторожничает и просто вводит его в обстановку, которая сейчас происходит в России.
    Потом он сообщил, что его младший сын, к сожалению, не пошёл по его стопам, а стал военным и сейчас служит где-то на востоке. Сообщил также и про  их близких знакомых: Петре Григорьевиче и Варваре Фёдоровне –  родителях Кати. Они часто бывают у них в гостях. Все здоровы и чувствуют себя хорошо. Пётр Григорьевич, также работает на Путиловском заводе, правда теперь он уже главный инженер завода, его сын Пётр, тоже работает на заводе, в конструкторском бюро.
   В конце письма, отец приписал:          
« Работы очень много, дома почти не бываю. Евдокия Кирилловна и Нина, часто хозяйничают сами, живём на прежнем месте».
   И прочитав эти строки, Савва, сразу представил дом отца в Петрограде-Ленинграде, их застолья, блины, которые очень вкусно пекла мама и окорок, умело приготовленный Ниной Владимировной. На его глаза тут же накатилась слеза, и он ещё раз перечитав письмо, сложил его в карман и отправился домой, чтобы порадовать жену.
  Пока он ехал домой  в деревянном вагончике метро, Джим вспоминал все их беседы о перспективах строительства железных дорог в России, и их значении в случае  войны.
   При строительстве железнодорожной ветки от Мурманска до Петрозаводска, а затем от Петрозаводска до Вологды, по предложению Ильи Матвеевича Кулешова, было решено использовать колею в 1524  миллиметра, как на Николаевской железной дороге, построенной ещё в середине XIX века. Первая Царскосельская железная дорога Санкт-Петербург- Царское село, построенная в 1887 году в России,  имела колею в 1829 миллиметров.
  Илья Матвеевич считал, что в случае ведения войны – отличная, от европейской колеи, шириной 1435 миллиметров,  наша колея затруднит гипотетическому противнику снабжение войск, в случае вторжения в Россию. Тем более что инженер Мельников, при  проектировании и строительстве железной дороги Санкт-Петербург – Москва, использовал колею 1524 миллиметра.
   И это решение было одобрено сначала министром путей сообщения, а потом и Николаем II.
    Илья Матвеевич не знал досконально, как решался вопрос с  шириной колеи министром, сам он на приёме не присутствовал, но потом, кто-то из их министерства рассказывал: « Когда в  1891 году, министр путей сообщения Сергей Юльевич Витте, показал царю, проект железной дороги от Мурманска до Петрозаводска и от Петрозаводска до Вологды, вместо старой узкоколейки, и задал вопрос, делать ли ширину дороги как в Европе или нет? Николай II, бывший неслабым матершинником высочайше начертал на проекте собственной рукой:
 « На х.. шире». И не поставил знаков препинания.
   Витте прочитал и принял эту резолюцию, как прямое руководство к действию. Неизвестно и покрыто мраком неизвестности как, чего и у кого, мерили, но колею построили шириной не 1435, а  1520 миллиметров, то есть 152 сантиметра, на 85 миллиметров шире, чем в Европе.
    Об этой истории, отец, со смехом  рассказал ему в 1916 году, перед отъездом в Аргентину, и они тогда оба очень громко смеялись, над этой историей.
    Прочитав письмо, Савва порадовался за родителей и брата, который пошёл по его стопам и на душе его, сразу стало как-то тепло и спокойно.
 Катя, тоже несколько раз перечитала письмо, которое он ей дал, а потом, глядя на мужа, неожиданно заплакала, да так, что услышали дети. И им всем, пришлось её успокаивать.
   А ещё через месяц матрос с французского  грузового судна, передал ему письмо от графа Игнатьева, где среди прочих рассказов о жизни в Париже, он, взяв Плутарха, расшифровал некоторые  сведения о своей семье, написанные между строк, которые совпадали с теми, которые передал ему Мангулис.
   Продолжая службу в разведке, и вспоминая разговор с графом Игнатьевым, Джим прекрасно понимал, насколько опасна для его семьи его служба. У него росли дети – граждане Аргентины, которые учились в школе, где преподавание велось на испанском языке, но благодаря стараниям Кетрин, дома они говорили только по-русски и даже читали стихотворения русских поэтов Пушкина, Лермонтова, Некрасова и Тютчева.     Эти книги со стихами привезли с собой последние эмигранты из России и подарили их Кетрин, зная, что она русская по рождению.
   Джим тоже говорил с детьми то на русском, то на английском языке. Всё-таки он для них был американцем из Детройта, и они с удовольствием слушали его рассказы о  его «детстве», «о его родителях» и о замечательной стране США, куда они обязательно поплывут на пароходе, когда немного подрастут.
     Однажды Кетрин, послушав его «сказочку» про  жизнь в США, вечером в постели, когда они были одни, сказала:
  - Джим, зачем ты им, про эту страну, которая США называется, так красочно рассказываешь? Тем, более что в твоих рассказах, только часть правды. Ты не был там с 1913 года, а за это время многое изменилось. Ну, взять хотя бы то, что американцы натравили на Россию все страны Антанты, потом Польшу и Японию. Столько зла и горя принесли нашей  многострадальной стране, не перечесть. А ты её, эту страну нашим детям постоянно нахваливаешь, словно гордишься ею…
   Джим удивлённо посмотрел на свою патриотку-жену, засмеялся и сказал:
  - Ну, ты даёшь, Катя! Ну, скажи, что я могу ответить моим любознательным и очень развитым благодаря твоим стараниям детям, когда они просят меня рассказать про мою родину?
   Рассказать про  Симбирск, Петроград – Ленинград, про наше знакомство в Санкт-Петербурге и про то, как мы с тобой гуляли по Невскому проспекту, а потом целовались «до упаду» в Александровском саду, а потом и на Аничковом мосту? Ты же знаешь, я этого сделать не могу, потому что я, по легенде – американец, то есть по рождению, янки! Понимаешь? И потому могу рассказывать и хвалить только свою страну – США.
   Но, когда-нибудь, дай Бог, когда дети станут постарше, я им всё расскажу, честно и откровенно, и я думаю, они меня поймут. Всё милая, давай спать!
    Кетрин, выключила ночник, обняла его и, ничего не ответив на его слова, затихла.
  А Джим, закрыв глаза, ещё долго не спал, вспоминая, как переживал за беремен-ную Катю с сыном, когда после их диверсии в морском порту Вьедма, германская служба безопасности,  надавив на полицию беговой охраны, начала расследовать происшествие с германским судном, перевозящим баллоны с химическим оружием.
    Тогда полиции удалось выйти на одного из портовых грузчиков, агентов Денисова, который пронёс взрывчатку на борт корабля. Звали его Теодор Ховански – поляк по национальности.
   Ховански был арестован,  тайно препровождён в  городскую тюрьму Буэнос- Айреса, где его начали с пристрастием допрашивать, сначала  следователи аргентинской полиции, а потом офицеры немецкой разведки, прикрывающиеся дипломатическими паспортами в посольстве Германии в Аргентине.
   Его били, морили голодом, не давали спать, но Ховански молчал.
О том, что его арестовали, Денисов узнал почти сразу же, и тут же сообщил об этом Джиму. Дело в том, что Ховански, видел и знал из обоих в лицо, и под пытками мог выдать. Поэтому,  Семён Александрович, предложил на время спрятать его беремен-ную жену и сына, в русской общине. Свою жену с детьми, он на время спрятал в  здании российского представительства.
    Джим тот час же вызвал Михаила, и Катя, вместе с Алексеем, была срочно отправлена к Петру Веньяминовичу Бестемьянову, где прожила почти месяц.
   Потом они вместе с Денисовым выяснили, что  Теодор Ховански находится в городской тюрьме, и его допрашивают немцы. Они же и предъявляют ему обвинение в диверсии.
   Вытащить своего агента из тюрьмы, особенно если он посажен туда по требованию немцев, было практически невозможно, и немного подумав, Джим с Денисовым, решились на отчаянный шаг, понимая, что рано или поздно немцы выбьют из Теодора имена заказчиков.
   Вечером, когда немного стемнело, они   втроём на машине Денисова, с закрашенными номерами, подкараулили недалеко от германского посольства одного из помощников военного атташе  - капитана первого ранга  барона Ульриха  фон Шнайдера, его племянника обер-лейтенанта Гарта Шнайдера.
    Мгновенно выскочили из машины, схватили, ничего не подозревающего офицера с двух сторон, слегка оглушив черенком лопаты, обвёрнутым войлоком, и быстро затолкав на заднее сиденье автомобиля, тут же рванули с места.
   Тогда Джим решил рискнуть и повёз Шнайдера к себе на завод, чтобы посадить его в одну из кладовых, пока не используемых для дела.
    Он сел за руль, а Денисов  с Михаилом, тем временем связывали обер - лейтенанта верёвкой, потом засунули ему в рот кляп, и чёрный льняной мешок на голову.
    Тот, через несколько минут очнулся, начал дёргаться, мычать, и тогда Дени-сову, пришлось по-немецки пригрозить ему, что он может получить по голове ещё раз. И немец затих.
   Чтобы запутать следы, Джим сделал  на машине несколько кругов по улицам, а потом подъехал к заводу, где уже никого не было, кроме охраны, и попросил их открыть ворота, чтобы въехать внутрь.
   Поскольку немец лежал под ногами, и его не было видно, то охранник увидел только самого хозяина и двух мужчин сидящих на заднем сиденье.
   Через полчаса, эти же мужчины, снова выехали с территории завода. И всё, Больше он  ничего не видел и не знал.
    На другое утро, один из городских мальчишек – попрошаек, которых так много на улицах города в последнее время, принёс и передал охраннику германского посольства, письмо.
  В нём  говорилось, что обер-лейтенанта Шнайдера, похитили члены социалистической партии «Свобода», и они согласны на обмен герра Шнайдера, на Теодора Ховански – члена этой партии, который томится в городской тюрьме, по ложному обвинению.
 В случае отказа, обер - лейтенант Шнайдер, будет сначала допрошен, а потом ликвидирован.
   Для переговоров было назначено место – кафе  « Офелия», на окраине города, завтра в 16.00.
   Когда Ульриху фон Шнайдеру, сообщили об этом письме, и он прочитал его, то пришёл в неописуемую ярость.
  Он сам лично два дня назад присутствовал на допросе этого «гнусного» поляка, и считал, что ещё день или два, и тот заговорит.
    Обязательно заговорит,   и он, наконец, выполнит требование полковника Николаи из Берлина  о тщательном расследовании этой диверсии и строгом наказании виновных. 
   А теперь, всё летело к чёртовой матери…
    Можно конечно забыть о родственных чувствах, отдать им «бедного мальчика» и выбить из арестованного признание, но тогда его не поймут его подчинённые, если он даст так легко погибнуть родному племяннику – сыну его любимой сестры Брунхильды.
    Шнайдер ещё раз перечитал письмо, потом сунул его в карман кителя, и поехал к начальнику полиции округа полковнику Диего Эстебану, чтобы посоветоваться с ним.
   Вместе с ним, они решили перехитрить похитителей и  провести «операцию» по их задержанию.
   На другой день, сразу после полудня, весь квартал вокруг кафе «Офелия», был оцеплен полицией в форме, а внутри квартала и около кафе дежурили полицейские агенты в штатском, и даже несколько человек из состава охраны посольства.
    Напрасно они прождали почти пять часов, никто в кафе не явился. А ровно в 16 часов, охраннику на воротах посольства снова передали письмо, теперь уже адресованное лично капитану первого ранга Ульриху фон Шнайдеру, с таким текстом:
   « Герр Шнайдер! Вы, как офицер поступили нечестно, и пригласили на  нашу встречу полицию. Тем самым, вы усугубили участь своего племянника. Если к  11 часам  завтрашнего дня Теодор Ховански не будет освобождён и  не отпущен домой, то я начну доставлять вам в конверте части тела вашего племянника, сначала одно ухо, потом другое, потом нос… Меня к этому вынудили ваши действия.  Если же вы выполните мои требования, то ваш племянник будет немедленно освобождён. Гаучо».
    Джим сам писал это письмо левой рукой, и сам придумал подписаться кличкой «Гаучо», которая, в общем, ничего не значила.
   Однако на военного атташе она произвела оглушительное действие, он подумал, что его племянник на самом деле похищен гаучо, пастухами индейцами, про которых в Аргентине ходило очень много разных, в том числе и страшных слухов.
   На другой день, ровно без четверти одиннадцать Теодор Ховански,  похудевший, измученный с синяками на лице, был высажен из полицейской машины около фонтана на улице Авенида Санта Фе. Прошёл несколько шагов по тротуару, и неожиданно исчез, растворился в толпе.
   А через три часа, к зданию германского посольства, пешком пришёл изрядно помятый, но счастливый и довольный обер-лейтенант Шнайдер, совершенно не представляющий в какой «операции» он участвовал.
   Теодор Ховански, в тот же вечер с помощью контрабандистов был переправлен по воде в Уругвай, где Денисов организовал ему новый паспорт. А, через год, к нему переехала и его семья.
  Когда опасность миновала, Катя с Алексеем вернулись домой, а Джим стал всё чаще и чаще задумываться о безопасности семьи.