O Пышка

 В России полыхала Гражданская война. В это время первые полосы французских газет пестрели жирными заголовками. "Большевистская зараза угрожает нашей демократии!", "Красная чума грозит Франции!", "Караул! Красные идут!" Что же вызвало панику среди французов?
   Боясь морального разложения армии под влиянием агитации среди солдат, которую вели большевистские подпольщики, командование отдало приказ об эвакуации французского экспедиционного корпуса из Одессы. Вместе с французской армией часть жителей города также спешила покинуть родные берега...
   У дальнего причала Одесского порта в этот предрассветный час собралось десять человек. Разные причины привели их сюда, но цель у всех была одна: бежать. Капитан легкого военного катера "Нептун" за скромное вознаграждение в две тысячи франков с каждого обещал доставить их в Константинополь. Среди пассажиров можно было заметить массивную фигуру мужчины в котелке. Это был купец первой гильдии Куприян Никодимович (не к столу будь сказано) Семижопов с супругой Глафирой Петровной - люди уже немолодые, но детей Господь им так и не дал. Куприян Никодимович находился в приподнятом настроении и мурлыкал себе под нос какой-то веселый мотивчик. Его можно было понять: он заблаговременно перевел в Парижский банк двести тысяч рублей золотом и теперь был спокоен за свое будущее. Но у него была слабость: Семижопов любил каждому встречному-поперчному рассказывать о том, как он получил свою столь конфузную фамилию. Вот и теперь он воспользовался удобным случаем, оттер в сторону какого-то прилично одетого господина и, дыша ему в лицо запахом дорогого табака, начал:
   - Настройте ваши уши, любезный, и послушайте сюда. Отец мой, Никодим Савич, и отец моего отца, то есть мой дед, да и я сам до сорока трех лет - все мы были Пятижоповы, чтоб я так жил. На вывеске, что висела над входом в контору, прямо так и было написано: "Оптовая торговля керосином и скобяными товарами. Пятижопов и Со." Знаете, и очень мне что-то грустно стало: купец первой гильдии, уважаемый человек и на тебе - Пятижопов. Познакомился я как-то в трактире с одним биндюжником, Менделем Криком звать. Может слыхали? Нет? Тоже неплохо. Как говорится, гора с горой не встречается, а человек с человеком встречается. Выпили мы с ним не по одной хорошей рюмке водки, и выплакал я ему, в его биндюжницкую поддевку, свое горе. А жиды, ну, вы сами знаете, у-у-у бисово племя... народ умный. И присоветовал он мне, чтоб я сдох, самому государю императору, так сказать на высочайшее имя, прошение подать. Мол, хочу смыть это позорное пятно со своей личности и со всей моей семьи. Вы б могли до такого додуматься? И я не смог бы, а он смог. Вот за это их и бьют, а нас с вами нет. Понятно дело, я ему в благодарность полштофа водки выставил.
   И что вы думаете? Не проходит и месяца, как я во-о-от такую депешу получаю, с золотыми вензелями и с сургучной печаткой. Из самого Санкт-Петербурга. Лично пристав доставил. У меня аж руки затряслись. Но я все ж так вежливо пакетик открываю и грамотку из пакетика достаю. Читаю, а сам от избытка чуйствительности плачу: с личной подписью его величества государя императора. Вот так я и стал Семижоповым, чтоб мне пусто стало. А грамотку эту я под стекло и на самое видное место в моем доме повесил. Теперь кто ни придет, я его перво-наперво к той грамотке подвожу, чтоб все видели, каков он, Куприян Семижопов.
   Но мы, пожалуй, увлеклись, надо же рассказать и о других отъезжающих. Тот самый, прилично одетый господин, которого Семижопов выбрал жертвой для своей исповеди, был не кто иной, как бывший член Государственной Думы, присяжный поверенный, Аверьян Федотович Фунтиков, известный своими твердыми взглядами и длинной бородой. Его сопровождала верная спутница жизни Настасья Лукинична, женщина маленькая и пузатенькая, как самовар. Так что человеку непосвященному могло показаться, что недели через две-три она должна разрешиться.
   В толпе ожидающих катера находилась и покровительница любви, хозяйка известного на всю Молдаванку борделя "Ночи Сицилии", мадам Фризенталь. Завсегдатые этого дома под красным фонарем сравнивали ее с "Мать-и-мачехой": со своими "девочками" Анна Карловна была строга и взыскательна; зато перед мужчинами, переступающими порог ее заведения, она растекалась медом в кисельных берегах. К тому же мадам Фризенталь состояла в попечительном совете двух сиротских приютов. Анна Карловна, вполне справедливо, полагала, что большевики ничего не понимают в свободной любви, поэтому она спешила в Париж, в мировую столицу свободных художников и куртизанок.
   Чуть поодаль от остальных, на куче своих узлов, сидела толстая баба, туго перевязанная платками, как матрос пулеметными лентами. Это была мадам Опрыщенко, рыбная торговка с Привоза. Она считала, что Одесса без Привоза - ничто, а Привоз без нее - нуль. Так что она всеми своими печенками принадлежала Одессе, а Одесса принадлежала ей. Революция мешала торговле и оттого вызывала лютую ненависть в пылком сердце патриотки с Привоза.
   В стороне от всех жались друг к другу две серые, как мышки, фигурки. Это были торговец кошерными курами с Костецкой Абрам Викдорчик со своей женой Двойрой. Они видели, что революция - это насилие, а где есть насилие, там нет места торговому еврею.
   Самым юным из ожидающих был недавний выпускник кадетского корпуса Сева Светиков. Мать Севы, в девичестве Эльза Кноблаух, происходила из богатой семьи гамбургских торговцев пшеницей. Когда-то, давно, она вышла замуж за мичмана с русского фрегата "Ярослав Мудрый", Петра Светикова. Молодые поселились в его родовом имении на Херсонщине. Но вскоре бывший мичман умер от холеры, оставив после себя долги и единственного наследника, Севу. Его вдова, Елизавета Ивановна Светикова, крепкой рукой взялась за хозяйство; она умела ладить и с мужиками, и с властью. Елизавета Ивановна была нежнолюбящей, но строгой матерью, и ее сын рос, как хризантема в оранжерее, защищенный от всех жизненных забот и невзгод.
   Г-жа Светикова, женщина опытная и прозорливая, видела, что как ни крути, а рано или поздно белым все равно придет крышка. Поэтому она решила отправить свое единственное чадо, свой, как она говорила, "свет в окошке", к родственникам в Германию. "А там, Бог даст, и сама переберусь", - рассуждала Елизавета Ивановна. Так Сева оказался в это хмурое утро на одесском пирсе среди отъезжающих в Константинополь.
   Мы уже упомянули девять человек. Остался еще один, последний. Но прежде, чем снова взяться за перо, сделаем глубокий вздох. Дело в том, что мадемуазель Давыдова... как бы это сказать помягче... была представительницей одной из самых древних профессий. Если немного сгустить палитру красок, то Ольга была "женщиной легкого поведения", ну, а уж если совсем резать правду-матку, то она была проституткой. Как сейчас выражаются, у нее был частный бизнес, иными словами, она принимала мужчин у себя на дому. Здание, в котором мадемуазель снимала уютную двухкомнатную квартирку в первом этаже, выдавалось углом на Серединскую площадь и было хорошо известно среди местных охотников до любовных утех. Ольга была маленькой, пухленькой блондинкой с ротиком "бантиком", в который так и хотелось впиться со сладострастным рычанием. Добавьте к этому персиковые щечки и большие небесноголубые глаза, то вы сразу поймете, что это была не женщина, а этакий "антик с мармеладом". Ее клиентами были, в основном, благопристойные отцы семейств, люди, говорившие по-французски и конечно читавшие Мопассана, поэтому они прозвали ее "Одесской Пышкой" или просто "О`Пышкой".
   Неизвесто, что толкнуло ее на это ремесло. Она происходила, как принято было говорить, из "хорошей" семьи со средним достатком и не умирала с голода, и не должна была кормить голодающих младших сестер и братьев, как Сонечка Мармеладова. Просто она видела в этой профессии шарм и наслаждалась им. Когда грянула революция, многие ее "кавалеры" бежали в Европу, клиентура поредела, отец ее потерял место, и ей стало трудно сводить концы с концами...
   О`Пышка стояла у самой воды и напряженно всматривалась в предрассветную хмарь. Вдруг ей послышался звук, словно кто-то вдалеке заскрипел дверью. Этот звук все нарастал. Она видела, что и другие навострили уши. Но в серой мгле, когда трудно понять, где кончается море и начинается небо, нельзя было еще ничего различить. Но вот из пелены утреннего тумана вынырнула точка. Она быстро разрасталась в размерах. Все на причале оживились. Это был катер, который уже через четверть часа причалил к берегу. Не спеша, в развалочку, по трапу сошел молоденький офицер в белом кителе, небрежно застегнутом на одну пуговицу, из-под которого торчал пистолет в кобуре. Последнее заставило мужчин принять строгую мину, а женщин опасливо переглянуться. Все догадались: "Капитан".
   Тем временем офицер встал у трапа и вынул записную книжку. Посадка началась. Он принимал от каждого мзду и засовывал деньги в карман кителя. Попутно он спрашивал: имя, фамилию, сколько лет? чем занимаетесь? и записывал ответы в свою книжечку. Заполнив анкетку, капитан кивком головы делал знак, и два услужливых матроса, один рыжий, в веснушках, а другой чернявый, смуглый (его почему-то тут же окрестили "Марсельцем") помогали пассажирам занести вещи на катер. Последней в очереди стояла О`Пышка. При вопросе о профессии она потупилась и промолчала. Француз, наверное, решил, что она не расслышала, и переспросил ее громче. Мадемуазель еще ниже наклонила голову, и ее бархатные щечки залились краской. Капитан ощерился, его правый ус полез вверх, он что-то черканул в своей книжечке и буркнул: "Проходите". Посадка закончилась. Отдали швартовые; катер медленно развернулся и, с каждой минутой набирая скорость, легко побежал по волнам.
   Раздался вздох облегчения. Пассажиры улыбались. Их сердца радостно бились в такт равномерному урчанию двигателя. Они сгрудились на нижней палубе и чем-то напоминали собой цыганский табор. Стали разбирать свои вещи. Но не прошло и десяти минут, как вдруг неожиданно мотор заглох, послышался лязг якорной цепи, и якорь с громким всплеском упал в воду. Воцарилась мертвая тишина, нарушаемая только криком голодных чаек и плеском волны о борт катера. Через минуту, не обращая ни на кого внимания, мимо них прошел капитан и скрылся в своей каюте, громко хлопнув за собой дверью. Пассажиры недоуменно переглядывались. Потом все разом заговорили, перебивая друг друга. Высказывались всевозможные предположения, но ни одно из них не могло пролить и капли бальзама успокоения на их, истерзанные за последние месяцы страхом, сердца. Лишь евреи не участвовали в общей дискуссии; они в полголоса о чем-то по-своему переговаривались между собой.
   Было решено найти моториста; может быть, он знает причину. Как самого молодого, послали Севу. Светиков спустился в машинное отделение. Моторист сидел в промасленной тельняшке у открытого иллюминатора и курил.
   - Что случилось? - спросил у него Светиков. Тот неопределенно пожал плечами:
   - Капитан приказал: "Стоп машина!"
   - А почему? - допытывался Сева.
   - Спросите у него сами.
   Когда Сева рассказал остальным о своем разговоре с механиком, бывший член Государственной Думы, г-н Фунтиков, все еще чувствуя ответственность за судьбу России, солидно пробасил:
   - Я пойду к капитану и обо всем узнаю, - и он решительным шагом направился к капитанской каюте. Но по мере приближения к ней шаг его становился все короче, и, не доходя метра до заветной двери, он остановился и деликатно кашлянул в кулак. Немного помедлив, он все-таки преодолел страх и, подойдя к двери вплотную, осторожно постучал. Ответа не последовало. Присяжный поверенный топтался под дверью, нервно дергая свою бороду, словно она была в чем-то виновата. Не дождавшись ответа, он вернулся назад с пустыми руками.
   Делать было нечего. Надо было ждать, когда на их небе проглянет солнышко. Пассажиры расположились на двух скамьях, стоявших на нижней палубе друг против друга. Так получилось, что Сева случайно оказался напротив О`Пышки, и их колени упирались друг в друга. Он из деликатности подогнул ноги под лавочку, но вскоре они отекли и задеревенели, так что Сева совсем перестал их чувствовать. Зато он чувствовал нечто другое...
   Он взглянул девушке в глаза, и его пылкое сердце утонуло в омуте ее очей. По натуре Сева был человеком чувствительным и влюбчивым. Он и раньше влюблялся с первого взгляда. Сева помнил, как однажды, когда ему не было и тринадцати, они с матушкой ездили в гости к их соседке, помещице Горностаевой, у которой были две дочери, погодки, чуть старше него.
   Стояла тихая летняя ночь. Круглая, как блюдце, луна заливала фосфорическим светом все вокруг; и то, что днем казалось обычным, прозаичным: и дом, и деревья, и трава, выглядело теперь сказочным, фантастичным. В такую ночь не хотелось спать. Он подошел к открытому окну и услышал два женских, еще почти детских голоса. Они принадлежали сестрам Горностаевым. Сева перегнулся через подоконник и увидел, что через три окна справа от него, также в третьем этаже, из распахнутого настежь окна лился свет. Он перелез через подоконник и, крадучись, как кошка, по карнизу подобрался к заветному окну. Девочки не заметили его и, сидя на подоконнике в одних сорочках, о чем-то мечтательно размышляли. Он еще никогда в жизни так близко не видел полуобнаженных женских тел. Сева, как завороженный, смотрел на их загорелые, голые до плеч руки, на мерцающие в лунном свете еще полудетские грудки, и странное, незнакомое чувство овладело им. Он влюбился сразу в обеих. Сева был так увлечен увиденным, что не заметил, как ноги сами поехали вниз по карнизу. Он упал на клумбу с цветами и вывихнул себе правую ногу.
   Год спустя он полюбил деревенскую девушку, семнадцатилетнюю Парашу. Однажды, выследив ее, когда она вместе с подругами в сгустившихся сумерках голая купалась в реке, Сева, спрятавшись в кустах, подсматривал за ними. Но его вспугнул проходивший мимо пьяный мужик, и он убежал.
   Однако все это было раньше и не оставило в его душе никакого следа. Теперь же он чувствовал, что впервые в жизни полюбил по-настоящему. Сева, не помня себя, вытянулся было вперед, чтоб поцеловать О`Пышку, но ноги не слушались его, и он всем телом повалился на девушку. Кругом засмеялись. В этот момент на пороге вырос чернявый Марселец и объявил, что капитан просит мадемуазель Давыдову пройти к нему в каюту. Все вопросительно переглянулись. "Почему ее? Почему не меня?" Ольга, предчувствуя недоброе, не трогалась с места.
   - Может быть, можно, чтоб я вместо нее пошла? - нерешительно спросила толстенькая Фунтикова, но ее муж так на нее взглянул, что та прикусила язык.
   Француз обратился к О`Пышке:
   - Мадемуазель, капитан ждет вас. А капитан ждать не любит.
   По лицу Ольги было видно, что в ней борются противоречивые чувства. Наконец, она встала и побрела за матросом. Минут через десять она вернулась, вся пылая от негодования. "Что такое? Что случилось?" - послышалось со всех сторон.
   - Ничего, - ответила Ольга и, выждав немного, добавила, - просто он хочет со мной переспать.
   "Негодяй! Мерзавец! Гадкий французишка!" - возмущались все. Женщины наперебой утешали О`Пышку. Сева Светиков до боли в руке сжимал рукоять пистолета, который он прятал в правом кармане пиджака. Но тут появился рыжий матрос и пригласил пассажиров в кают-компанию к обеду. Все потянулись к выходу. Кают-компания представляла собой просторное помещение с несколькими простыми деревянными столами и такими же стульями. Здесь чувствовалась мужская рука: на несвежих бумажных скатертях стояли тарелки с грубо нарезанными толстыми ломтями хлеба. Обед был на редкость неприхотливый: на первое - луковый суп; на второе - гречневая каша, заправленная свиным жиром. Евреи (к радости остальных) отказались от второго - ведь евреи не едят свинину. Запивали легким Крымским вином.
   После обеда настроение несколько приподнялось. Все высыпали на верхнюю палубу. Жара уже спала, и приятно было подышать свежим морским воздухом. Стрелы гнева беглецов притупились, но благородное негодование все еще кипело в их патриотических сердцах.
   Сгустились сумерки. На ужин матросы принесли фрукты: виноград и яблоки. Мужчины пили кофе с коньяком, потом сели играть в карты. Женщины раскладывали пасьянс, делились друг с другом последними одесскими сплетнями. O`Пышка присоединилась было к общему кругу и старалась выглядеть спокойной, но багровый румянец на лице выдавал ее внутреннее волнение. Евреи держались особняком, молились и в такт молитвы раскачивались, кивая головой. 
   На ночлег пассажиры устроились здесь же, на нижней палубе, кто на лавочках, а кто прямо на полу. Лишь громоподобный храп мадам Опрыщенко раздавался с кучи ее узлов.
   Рано утром их разбудил звук выстрелов. В городе шла перестрелка. На палубе вновь появился чернявый матрос и спросил О`Пышку, не изменила ли она свое решение. Услышав в ответ резкое "нет", он сказал, что провианта и воды осталось всего на два дня, и капитан велел передать, что, если мадемуазель будет упорствовать, то придется мужчин высадить обратно на берег. Его слова произвели впечатление взорвавшейся бомбы. Настроение резко изменилось. О`Пышку все, кроме Севы, старались избегать. То в том, то в другом углу порой раздавались полуприглушенные восклицания: "Потаскуха! Шлюха! Б..!" За обедом первую прорвало мадам Опрыщенко:
- Подумаешь, недотрога! Другим дает, а этому не хочет дать. Ну, скажите на милость, какая разница, хранцуз он или русский. В штанах у них все равно одно и то же шваркает.
   О`Пышка сидела ни жива, ни мертва. Лицо ее пылало. Побледневший, как полотно, Сева вскочил, сжимая кулаки:
   - Еще одно слово и я... я вас ударю.
   Мадам Опрыщенко разразилась громоподобным смехом:
   - Вы только на него посмотрите. Нечего сказать, защитничек нашелся. Если хошь знать, цыпа, я одной этой рукой (и она показала свою мясистую, толстую, как обух, руку), одной этой рукой двух жидков уложила. Чтоб мне сдохнуть на этом месте. Его высокородие, сам господин пристав, тому свидетель. "Ну, такого цирку, - говорит, - я еще не видел. Вы, мадам, просто Гром-баба".
   Ее слова отрезвили Севу. Он сел на место. Евреям послышалось, что она сказала "Погром-баба". Они оба встали и молча вышли, унося с собой всю скорбь своего народа в своих печальных глазах.
   Эстафетную палочку подхватила попечительница сиротских приютов, мадам Фризенталь. Она по-матерински обняла сидевшую рядом О`Пышку за плечи, поцеловала ее в висок.
   - Не надо огорчать себя за пуштяками. Вокруг еше так много грубые люди, - и она уничтожающе посмотрела в сторону мадам Опрыщенко. - То, што хочет от вас этот собака, это чудовишно. Он зверь, абер кайн менш. Если хотите, я пойду в пасть к этому... абер он хочет вас (и она тяжело вздохнула). Только подумайте, што будет с нашими бедными мэне. Их высадят на берег, а там пух, пух - убивать, - и мадам Фризенталь показала на пальцах, как это "пух, пух". - Я не говорю об еврей, на то он и еврей, што нушно штрадать. Абер за што штрадает мосье Семишопоф или мосье Фунтикоф? (При этих словах оба господина сокрушенно покачали головой: "За что?") Посмотрите на их бедные фрау, - продолжала она. - Они плачут, они молют за вас.
   Ольга подняла глаза. Действительно, обе женщины плакали.
   - Пожалуйста, ну, что вам стоит? - всхлипнула толстенькая Фунтикова.
   Сева не выдержал. С криком: "Подлые, подлые люди!" он выскочил из комнаты. Сева долго не мог успокоиться. Он нервной походкой быстро ходил по верхней палубе, взад и вперед, от одного борта до другого, сжимал кулаки и порой что-то выкрикивал. Но его слова никто не мог услышать. Их уносил ветер, и они растворялись в воздухе. Немного успокоившись, он спустился вниз. Кое-кто из пассажиров дремал, Фунтиков с Семижоповым играли в карты, мадам Фризенталь, заложив ногу за ногу, листала потрепанный французский журнал. Сева поискал глазами Ольгу и, не найдя ее, с тревогой спросил:
   - А где мадемуазель Давыдова?
   Семижопов, не отрывая взгяда от карт, небрежно махнул рукой в сторону капитанской каюты. "Сволочи!" - выкрикнул Светиков, выхватил из кармана револьвер и бросился к каюте.
   - Какой, однако, нервный молодой человек, - процедил сквозь зубы Фунтиков, ударяя пиковым тузом.
   В следующий момент они услышали треск выломанной дощатой двери. Раздались выстрелы: два - один за другим, третий - чуть погодя. Потом все стихло...
   Полчаса спустя катер весело подпрыгивал на легкой волне, оставляя за кормой пенистые бурунчики. Багровое, словно залитое кровью, солнце садилось в море. Над людьми, находившимися на нижней палубе, нависла черная туча траура: мужчины, понурив голову, тупо уставились в грязный пол; женщины, всхлипывая, утирали слезы; О`Пышка рыдала навзрыд. Место Севы было пусто.