Мы ничего не знали

Они виновато прячут глаза и заискивающе улыбаются. «Мы ничего не знали». Они чувствуют вину и страх, но не признают этого. Они повторяют снова и снова, как мантру, эти слова, как будто они обладают особой силой, но натыкаются на иронически-презрительный взгляд.

Они сидят на скамье подсудимых с выражением недоумения и негодования на лицах. «Мы ничего не знали, за что нас судят?». Когда показывают нечеткие черно-белые кадры, половине присутствующих становится плохо – подсудимым в том числе. Они отказываются верить, что это не монтаж, и отказываются признавать, что это – их рук дело. «Как вы можете думать, что мы действительно знали об этом?». Они просто честно и слепо выполняли свою работу. Фемида ведь должна быть слепой.

А иногда они возмущаются. «Неужели вы думаете, мы знали обо всем этом тогда?! – восклицают они и в их глазах праведный гнев оскорбленной благодетели. – Он ведь просто обманул нас, как вы не понимаете?» И ведь хочется им верить… что они и правда не виноваты. И ты не возражаешь даже, что обманывать легко тех, кто сам желает обмануться… Все они трусы и предатели. Но хочется верить, что лишь наивные и безвольные слепцы. Целая страна наивных и слепых дураков, и все вопят в один голос: «Мы не знали ничего!».

Они доносили и предавали, они смотрели, как их соседей семьями увозят на черных машинах, а потом в их квартиры заселяются новые жильцы. По двору снова бегают дети, рвут кисти сирени и набивают карманы каштанами и маленькими кислыми яблочками. Это хорошие дети, у них чистые голубые глаза и ангельские светлые кудри – правда ведь, приятно видеть их в своем дворе? Других детей как будто никогда не было. И никто, конечно же, не знал, куда их увезли. Мало ли. И если вдруг, случайно и почти невероятно, кто-то из тех детей вернется в свой двор, бывшие соседи посмотрят на нежданного пришельца испуганно-сочувствующими, полными слез глазами. «Мы ведь даже не знали».

На третьем этаже белого кирпичного домика на Цигельштрассе жили две молодые незамужние женщины, одна работала учительницей пения, вторая машинисткой. Жили просто и скромно, выращивали на балкончике фиалки и герань, по вечерам иногда пели «Лили Марлен». Когда девушек выводили из дома под конвоем, пожилая соседка ругалась и плюнула им под ноги. Их уютную квартирку с кремово-бежевой гостиной, одной спаленкой, балконом, любовно подобранной мебелью из светлого дерева и тяжелыми бархатными шторами опечатали. Потом эта соседка, уже совсем старуха, тоже скажет, что не знала ничего о тех, кто жил раньше этажом выше. Она думала, что они переехали в Гамбург. Могли же они переехать? А вообще, не все в порядке было с этими девочками.

В булочной у прилавка целыми днями сидел сын хозяйки и лепил из сырого теста каких-то человечков. Ему было лет пятнадцать на вид, но он мог только лепить человечков и клянчить у матери чуть подгоревшие кексы. Потом он перестал там сидеть. Никто не знал, куда он делся, и никто не спросил об этом у его матери. В конце концов, какая разница? Ее булочки с корицей стали лишь немногим хуже после этого. Шесть лет спустя один из них вспомнит этого мальчика и, доверительно заглядывая вам в глаза, заметит сокрушенно: «Мы тогда даже не догадывались».

Они не знали.
Они не хотели знать.
Потому что знание – слишком большая ответственность.
Потому что знать и молчать – это все равно что одобрять.
Они конечно же ничего не знали.
Они хорошие немцы.