Нинель

Рассказ

Мы знаем, кто мы, но не знаем, кем мы можем быть.
 Уильям Шекспир

1
Нинель Петрова училась в параллельном десятом Б. Это была высокая и физически крепкая девушка с типом лица, широко распространённым в нашем Северо-Западном регионе. Встречаясь с Нинелью в школьных коридорах, я всякий раз вспоминал Саскию ван Эйленбюрх, увековеченную её мужем — великим Рембрандтом. Те же рыжеватые волосы, тот же выпуклый лоб, те же светлые неопределённого цвета глаза, едва заметные брови и довольно мясистый нос. Мне же лет с тринадцати нравились девочки другого типа — яркие брюнетки со сверкающими тёмными глазами, чёрными бровями и алыми губами. Впрочем, Рембрандт был явно в восторге от своей бледной музы, видимо, было в ней что-то не передаваемое средствами живописи. Впрочем, всякий, глядя на Нинель, мгновенно понимал, что за её заурядной внешностью кроется весьма нестандартная натура. Эта натура заявляла о себе и в блеске серо-голубых глаз, и в твёрдости бледных губ, и в чуть задранном подбородке, и, более всего, в гордой осанке.
Надо сказать, у Нинели были весомые основания для гордости: во-первых, она была круглой отличницей, а во-вторых, по мужской линии она якобы происходила от Александра Петрова — знаменитого русского шахматиста 19-го века. Правда, в шахматы Нинель не играла, но ей не было равных в литературе. Главная русичка школы — Клавдия Васильевна — регулярно зачитывала нашему классу Нинелины сочинения как недостижимый образец. Но, несмотря на такие успехи, вела себя Нинель ровно, ни к кому не проявляя ни вражды, ни повышенного расположения. Я никогда не слышал, чтобы она выходила за пределы довольно жёстких норм поведения советской школьницы середины 50-х. Лишь однажды эти нормы были ею нарушены. Впрочем, это сказано слишком сильно, просто один её поступок выглядел несколько неожиданным.
Это случилось на предновогоднем вечере танцев. Этих танцев с нетерпением ждали все старшеклассники. Ради них мальчики пришли в отглаженных брюках и начищенных ботинках, а девочки — в белых накрахмаленных фартуках и туфельках на каблучках. И оба пола мечтали о встрече, о телесном контакте. Наконец официальная часть праздничного вечера была завершена, стулья расставлены вдоль стен, начищенный паркет призывно сиял и… тут выяснилось, что проигрыватель пластинок, точнее, усилитель звука, не работает, и эта поломка ставила мероприятие на грань полнейшего краха. К счастью, нашёлся разумный человек — мой одноклассник Генка — который всех спас. Он просто каким-то обрахом проник в кабинет физики и вынес оттуда исправный усилительный блок.
Загремела бешеная Риорита, застучали по паркету каблучки туфелек, зашаркали подошвы ботинок, и над залом раскинули крылья боги любви и счастья. И тут Нинель поднялась со своего места и, огибая танцующих, приблизилась к группе молодых людей, обслуживающих проигрыватель. Я невольно стал следить за нею и отметил, что она подошла к Егору из Б и что-то сообщила ему на ухо.  Риорита кончилась, Егор взял в руки микрофон и объявил дамский вальс.
Публика сразу присмирела: одним приходилось терпеть роль выбираемых, другим было неудобно выставлять напоказ свои предпочтения. К тому же, дамские танцы объявлялись обычно в конце вечера, а тут было самое начало. И пока я размышлял над причиной этой аномалии, предо мной возникла бледная Нинель и, сделав изящный книксен, пригласила меня на танец. Я плохо танцевал вальс, но отказ покрыл бы меня позором. А она положила ладонь на моё костлявое плечо, и я покорился судьбе. Выполнив с грехом пополам свой долг, я проводил девушку к свободному стулу. На секунду наши взгляды пересеклись, и я с удивлением отметил, что даже бледные северные глаза могут ярко сверкать.
Опять зазвучала музыка. На этот раз это было моё любимое «Танго соловья», но я его пропускал — приходил в себя после непонятного вальса. Танцующая толпа скрыла от меня Нинель, а когда танго кончилось, и паркет опустел, странной девушки в зале уже не было. Нинель пропала, и организованный ею дамский вальс стал казаться мне событием, созданным моим буйным воображением. Интересно, что когда на следующий день мои приятели обсуждали перипетии прошедшего вечера, никто не вспоминал того странного вальса. Хотя я порою ловил на себе взгляды одноклассниц, которые будто спрашивали меня: «Что тебя связывает с этой гордячкой из Б?»
Впрочем, эта история скоро исчезла из моей памяти, была вытеснена суетой выпускных экзаменов и заботами о выборе своего жизненного пути. Наш городок находился недалеко от Ленинграда, поэтому я мечтал поступить в Ленинградский университет. И мне это удалось. Студенческая жизнь — напряжённая, бурная и страстная — поглотила меня, и всё, связанное со школой, подёрнулось голубой (или, если угодно, розовой) пеленой забвенья.
В начале второго курса меня со всеми сокурсниками загнали на сбор картошки в район Старой Ладоги — туда, откуда «есть пошла Русская земля». К месту работ нас перебросили на большом теплоходе, курсирующем по Ладожскому озеру. Плавание началось поздно вечером и продолжалось всю ночь. Теплоход изрядно качало и многих тошнило. Чтобы не видеть этой тягостной картины, я покинул душную каюту и поднялся на шлюпочную палубу. Корабельные огни едва освещали узкую полосу деревянного настила палубы. Я брёл вразвалочку в сторону носа и наткнулся на высокую девушку в штормовке. Я стал обходить её, и вдруг услышал твёрдый, будто знакомый, голос: «Бойцов! Господи, ты ли это?». И в этот момент судно сильно качнуло. Чтобы устоять на ногах, я схватился за поручни и оказался лицом к лицу с девушкой. Боже! это была Нинель из десятого Б. «Где ты учишься, я не видел тебя в универе? — выпалил я первое, что пришло в голову. «Неудивительно, — усмехнулась она, — ведь я учусь в Первом Меде. На пароходе народ из трёх институтов». — «Понятно», — буркнул я, не зная о чём ещё говорить с этой странной девушкой, с которой меня фактически ничего не связывало.
Я хотел было продолжить свой путь, когда услышал: «Всеволод, не покидай меня. Побудь немного рядом, у меня страшно кружится голова», — и Нинель вцепилась в мои плечи, видимо, пытаясь удержать равновесие. Вдруг её хватка резко ослабела: «Я знала, Бойцов, что ты найдёшь меня и спасёшь», — еле слышно проговорила Нинель и мешком повисла на моих руках. Так впервые в жизни я столкнулся с обмороком и не знал, что делать. Сообразил, что у несчастной, вероятно, упало давление, и её нужно перевести в горизонтальное положение. Я уложил девушку прямо на деревянный настил палубы, расстегнул штормовку и содрал с шеи белый шерстяной шарф. Но она продолжала лежать совершенно неподвижно, и её раскрытые, будто застывшие глаза жутко блестели в слабом свете корабельных огней. Я не на шутку испугался и уже был готов звать на помощь, когда заряд холодной пены окатил лежащую на палубе бесчувственную Нинель. Она очнулась, с ужасом, будто не узнавая, взглянула на меня и попыталась подняться. Я стал удерживать её, говоря, что ей нужно сохранять горизонтальное положение. «Я сама знаю, что мне нужно!» — Нинель встала, гордо выпрямилась и, слегка пошатываясь, направилась к трапу на нижнюю палубу. Я видел, что она прилагает немалые усилия, чтобы не показать свою слабость, и острая жалость к этой нестандартной девушке пронзила мою душу.
Мы пристали к берегу рано утром. Нас погрузили на грузовики и развезли по окрестным деревням. Больше я Нинель не видел.    

2 
 Прошло много лет. Я успешно работал в одном Новосибирском НИИ и нередко летал в Москву в командировки. Однажды, я решил возвратиться домой на поезде, чтобы поглядеть на родную страну не с небес, а с грешной земли. На второй день после отъезда из Москвы я отправился в вагон-ресторан пообедать. Народу, слава богу, было немного. Я занял свободный столик. Поезд мчался по безумно живописной холмистой местности, это был Урал. Из динамика неслась популярная песня про Уральскую рябинушку.
Было начало мая, местная природа лишь просыпалась от зимней летаргии. Берёзы, покрывавшие высокие холмы, только-только подёрнулись светло-зелёной пеленой, и стояли полуобнажённые, бесстыдно сверкая своими непривычно длинными белыми стволами. Немногочисленные ели, сохранившие прошлогоднюю тёмную хвою, казались чопорными стариками в чёрных костюмах, застёгнутых на всё пуговицы. Они будто осуждали легкомысленный наряд берёз и стояли мрачные и недовольные. Рядом с железнодорожным полотном вилась какая-то быстрая речка, её берега были окутаны жёлто-зелёными облаками цветущего ивняка. Настроение моё было приподнято. Я заказал стакан вина и понемногу попивал его, ожидая заказанную солянку по-сибирски.
Итак, сидел я и глядел на быстро меняющийся великолепный пейзаж. Высокая скорость, вибрация, броски вагона на частых поворотах наполняли душу радостью, смешанную с капелькой настороженности (ведь межвагонные сцепления поезда подвергались серьёзной нагрузке). Но эти далеко загнанные в подкорку опасения придавали моей эйфории лишь милую изюминку. Господи! Вот оно счастье, — мелькнула стандартная мысль, и тут же возникло сомнение: «Неужели для счастья требуется так мало? — О нет! — усмехнулся я, — для полного счастья мне нужно, чтобы на другой стороне столика сидела бы не слишком безобразная и не слишком старая женщина». И только я об этом подумал, как над моей головой раздалось: «У вас свободно?» Голос был женским, чистым и мелодичным. «Да, конечно, — автоматически ответил я, и тревога охватила меня: — Что за чёрт! Только подумал, и на тебе, получай, что хотел! Так не бывает!» Но пока я анализировал свои мысли, на место напротив садилась высокая и далеко не безобразная блондинка.
— Ба! Бойцов из десятого А! Неужто не узнаёшь?» — Боже праведный! это была Нинель Петрова. Я прекрасно знал её возраст. Ей, как и мне, теперь было 35.
— Нинель! Какая встреча! И в такой романтичной обстановке!
— Почти Швейцария, только трясёт, — нервно рассмеялась Нинель. — Ты хотел бы прокатиться по Швейцарии?
— Признаться, никогда об этом не думал.
— А где бы ты хотел побывать? — спросила она с лукавой улыбкой, прожигая меня своими яркими глазами.
— Пожалуй, в Венеции, — ответил я после небольшой задержки.
— Красивая мечта, романтичная и совершенно оторванная от реальности, — строго, по-менторски отметила Нинель.
— Ладно, вернёмся в реальность, — буркнул я. — Куда путь держишь?
— Туда же, куда и ты, — ответила она.
— В Новосибирск?
— Увы, в него.
— Где работаешь?
— В Институте экспериментальной биологии и медицины.
— Я знаю этот институт, в народе его именуют Иэбимом, и смеются над этим названием, — улыбнулся я, но она оставалась серьёзной. — Что тебя заставило уехать в Сибирь? — тоже посерьёзнев, добавил я.
— А ты не догадываешься?
— Как я могу угадать извивы тонкой и непостижимой женской души?
— А всё-таки попробуй, — она дерзко взглянула на меня и вдруг просияла улыбкой, которую можно было отнести к разряду фривольных.
— Ну, — попытался я дать разумный ответ, — наверное, ты вышла замуж за какого-нибудь ценного новосибирского кадра с квартирой и связями.
— Бойцов, ты меня разочаровываешь. Где твоя изобретательность? Если тебя интересует моя жизнь, закажи ещё вина, а лучше водки... Нет, Всеволод, я не замужем, и забегая вперёд, сразу скажу: «И детей у меня нет».
Улыбка покинула её лицо. Она чуть покраснела, и сжала в кулаки свои нежные кисти с длинными тонкими пальцами. Было видно, ей неловко, и она пытается переломить свою женскую гордость. Я терпеливо молчал, ибо всегда теряюсь, когда приходится говорить о детях с бездетной женщиной.
Подошла официантка, и я заказал ещё одну порцию солянки и двести грамм водки. «Это всё?» — спросила официантка, уничтожая меня своим презрительным взглядом.
— Петрова из десятого Б, — обратился я к Нинель, — закажи из приличия какое-нибудь второе.
— Знаешь, Всеволод, мне давно наплевать на приличия, к тому же я не терплю ресторанные биточки. Мне хватит одной солянки, но от водочки не откажусь.
Мы выпили за встречу, и она похвасталась, что является руководителем лаборатории, изучающей эффект стероидных гормонов на аутоиммунные заболевания. Призналась, что пять лет назад пробовала выйти замуж, но через две недели выгнала мужа. Я хотел было рассказать о своей работе, но оказалось, она читала все мои статьи и прекрасно разбиралась в моих исследованиях, хотя их тема бесконечно далека от аутоиммунных заболеваний. Более того, она знала, что я женат и у меня есть десятилетняя дочь, которая учится в английской школе.
— Чёрт возьми, Нинель! — не выдержал я. — Откуда ты всё это знаешь? Тебя послушаешь, так выйдет, что ты секретный сотрудник КГБ, а я объект твоего наблюдения. Я требую объяснения. Она вздохнула:
— Сева, похоже, тебе придётся выслушать мой рассказ. Хотя мы учились в разных классах, но девушки очень внимательны. И для них не составляет труда знать всё о мальчиках параллельного класса. Наш классный руководитель, Андрей Кузьмич, преподавал в старших классах физику и часто ставил нам в пример тебя, вернее, твоё искусство решать задачи по физике. Я попробовала с тобой посоревноваться. Это было легко осуществить, потому что Кузьмич задавал на дом одни и те же задачи, из которых одна обычно была повышенной трудности. А на другой день он рассказывал, как легко и оригинально ты справился с его заданием. Я старалась не уступить, но задачи повышенной сложности давались мне с трудом, да и решения мои были вымученными, не изящными. Поначалу я злилась, и ты стал моим заклятым врагом, потому что нарушал тот сладкий гармоничный мир, в котором я царила первые восемь лет школы. Ведь я была лучшей и в физике, и в математике, и в языках, и в литературе... — во всём!
Наконец я первый раз в жизни отступила — решила, что у тебя просто повышенные способности к точным наукам, зато в гуманитарной сфере безраздельно царю я и только я. Но мой уютный мир окончательно рухнул, когда учительница по литературе прочла в нашем классе твоё сочинение, посвящённое сравнительной характеристике Наполеона и Кутузова в «Войне и мире». После прочтения Клавдия Васильевна с весёлой улыбкой взглянула на меня: «Похоже, Петрова, у вас появился серьёзный соперник». Я выпросила у Клавки твою тетрадь и придирчиво прочла то сочинение. Мысли твои были порой наивны (какими ещё им быть в 16 лет), но они были чертовски оригинальны, и за ними чувствовалась сила — сила нарождающейся личности. Так для меня наступил момент истины. Оказалось, я не гений и не пуп земли, и человек, превосходящий меня во всём, ходит в ту же школу и учится в параллельном классе. Я стала наблюдать за тобой, но делала это так тонко, чтобы никто не догадался, что каждый твой шаг отслеживается неприметной девочкой из десятого Б.
— Знаешь, я несколько раз видел, как ты проходила утром под окнами моей квартиры. Но я думал тогда, что ты просто живёшь где-то на Кузнечной, и твой путь к школе пролегает мимо моего дома.
Нинель усмехнулась.
— На самом деле я жила в совершенно другой стороне города — возле старой церкви, и мне приходилось кружными путями добираться до Кузнечной, и идти оттуда к школе. Как правило, мне удавалось проходить мимо твоего дома, когда ты уже отправился в школу и издали наблюдать, как ты весело шагаешь, один или с приятелем, не имея ни малейшего представления о моей слежке.
— Чёрт возьми! — не выдержал я. — А какой в этом был смысл?
— Да никакого! Но я не могла бросить это нелепое занятие. Просто случилось обычное дело. Возмущение переросло в зависть. Зависть — в восхищение. Восхищение — в любовь, — Нинель бросила на меня быстрый взгляд, но я сидел, обескураженный её неожиданным признанием, и молчал. —  Это была моя великая тайна, — продолжила Нинель. — Ни родители, ни подруги об этом даже не догадывались. Особенно возмущало всех, что я ни в кого не была влюблена. Нашлись друзья и подруги, которые сочли, что я, по природе своей, холодна, как рыба, и просто неспособна на нормальные человеческие чувства. Да что мне мнения этих якобы друзей и подруг!? Не было у меня ни друзей, ни подруг, ни родственников! Весь мой мир сузился до двоих человек: тебя и меня, и никто не должен был знать о существовании моего мира, — Нинель замолчала. — Лишь однажды, — она печально улыбнулась, — гормоны пересилили разум. Помнишь танцы перед Новым годом в десятом?
— Ты имеешь в виду тот странный дамский вальс, над смыслом которого я пару дней безнадёжно ломал голову?
— Да, я тогда сорвалась с катушек, но до сих пор не жалею об этом.
— Эх, Нинель-Нинелечка! Если бы я знал всё это тогда... Я же решил, что ты просто показывала какой-то своей подружке, как надо действовать при обольщении юнцов. Правда, в тот год я жил под гнётом невесёлых мыслей о предстоящих выпускных экзаменах и о том, что делать после них. Естественно, я не мог не думать о девушках, но мои мысли о них были несерьёзными и, не скрою, даже пошлыми.
— А мои мысли были куда серьёзнее — уже в 17 лет я твёрдо знала, что неумолимая судьба обрекла меня на паранойю однолюбия.
Нинель вытащила из сумочки пачку дорогих сигарет.
— Ты не куришь?
Я покачал головой.
— Конечно, зачем счастливому человеку курить?
— Давай не будем обсуждать тему связи курения и счастья.
— Ты прав, — она с удовольствием закурила и, глядя в окно, задумчиво спросила: «Помнишь ту встречу на палубе парохода на Ладоге?»
— Надеюсь, ты её не подстроила, — засмеялся я.
— Нет, там  я была ни при чём. Ту встречу подстроила судьба. Она ясно дала мне понять, что моя любовь не закончилась школой. Что придёт время, и я получу тебя. Но это надо было заслужить, и я решила действовать. Через общих знакомых узнала, что ты после университета стал работать в Новосибирске. В медвузе учёба на год длиннее, и я подсуетилась распределиться врачом в Новосибирск. Полная надежд приехала в Сибирь и вскоре выяснила, что ты успел жениться да ещё и на красотке. Пришлось стиснуть зубы и ждать. А через год у тебя родилась дочь. Получалось, я проиграла всё, что только можно было проиграть. Но оставалась работа. Должна признать, у меня оказались неплохие способности и к исследованию, и к руководству, плюс воля, плюс любовь к порядку. Эти качества обеспечили мне быстрый карьерный рост.
Я защитилась раньше тебя и уже два года руковожу лабораторией, тогда как у тебя до сих пор только группа. У меня есть машина, и моя квартира лучше твоей. Но твои статьи, масштаб проблем, над которыми ты трудишься, многократно превосходят всё, за что я получаю материальное вознаграждение. Так что цель превысить тебя на научном поприще оказалась невыполнимой. И надо сказать, я даже обрадовалась этому, значит, в шестнадцать я в тебе не ошиблась. Несколько раз приезжала в ваш институт на твои доклады. И всякий раз получала удовольствие, которое не давал мне никакой концерт никакой звезды.
— Нинель! Неужели ты знала, что встретишь меня в этом поезде?
— Господи, Сева! Да что могло быть проще. Я знала о твоей конференции и знала, что через оргкомитет ты заказал билет на этот поезд. Вот и вся простенькая трёхходовка. Теперь, я уверена, ты спросишь, зачем я всё это сделала, и я отвечаю: «Потому что всё ещё люблю тебя. И не стыжусь этого. Я знаю, что ты женат, что твоя Ольга — прелестное, любящее тебя существо. Что она в тысячу раз красивее меня. Я не желаю ей зла, но разве и я не заслужила тебя? Все наши неписаные законы, охраняющие моногамию, не более, чем грубые попытки навести видимость порядка на хаотичный, никем не управляемый естественный процесс».

3
Я смотрел на одухотворённое лицо Нинели, на её вздымающуюся грудь, на румяные от алкоголя и волнения щёки, на умные проникающие в душу глаза, — и сердце моё млело от разгорающегося желания. «Конечно, — мелькнула убийственно правдоподобная мысль, — женские тридцать пять — это последняя черта для успешного зачатия. Она это знает и потому идёт ва-банк».
— Всеволод, я старею.
— Ты прекрасно выглядишь! Ты просто модель для Рубенса!
— Бойцов из А, где ты научился отпускать женщинам такие сомнительные комплименты? — засмеялась Нинель.
— Петрова из Б, оставим природе решать наши дела. Но сразу скажу: моя жена ничего не должна знать. Я не могу её потерять.
Мы вышли из вагона-ресторана и в первом же пустом тамбуре крепко обнялись, и я испытал приступ такого острого желания, будто несколько лет не видел женщин.

Мы прибыли в Новосибирск в шесть утра и взяли такси до её дома. Лишь к обеду я приехал домой и обнял свою Ольгу. И жизнь моя продолжилась, будто ничего не изменилось, только время от времени я звонил с телефона-автомата Нинели и приезжал к ней. Всё шло очень мило, но вскоре до меня стало доходить, что влюбляюсь. Мимолётное приключение перерастало в классическую измену. Осознание этого пришло ко мне, когда я почувствовал, с каким наслаждением смотрю в сияющие глаза Нинели, на её роскошное зрелое тело. И даже у себя дома, когда я слышал невинный смех своей верной Ольги, в ушах моих звучал победный смех Нинели, и смех любовницы казался мне слаще. Дошло до того, что каждое утро, просыпаясь на своём супружеском ложе, я уже мечтал о моменте, когда рядом со мною будет Нинель.
Мужчины — жалкие существа. Никакие клятвы в верности одной женщине не мешают им клясться теми же словами и так же вдохновенно — другой. Хотя это выглядит ужасно, но, безусловно, такое бесстыдство выковано эволюцией, ибо способствует росту популяции. Даже в самых высокоморальных европейских семьях не менее 10% детей рождаются от адюльтера.
Я чувствовал, что запутался, что в любой момент моя двойная жизнь раскроется, и тогда разразится катастрофа. Приходилось признать, что попал в зону действия мудрейшей пословицы: «Сколько верёвочке ни виться, а концу быти». Я был уверен, что Ольга (при всей своей ангельской доброте) никогда не простит мне измену.
Но, слава богу, Нинель оказалась мудрой женщиной.
Через полгода моей порочной связи, когда я в очередной раз позвонил своей пассии, чтобы договориться о встрече, Нинель радостно заявила, что свидание не состоится, ибо через три часа она улетает в Москву и надолго. По тону голоса и по характеру дыхания я чувствовал, что она в прекрасном настроении и с трудом сдерживает весёлый смех.
—  Я не хочу тебя терять! — взмолился я, не понимая, почему я молю её остаться, если её отъезд — единственный для меня шанс избежать катастрофы.
— Не печалься, Всеволод, я верю в свою судьбу. Мы ещё встретимся. Спасибо тебе, милый, ... за всё!
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — промямлил я, чуть не плача. — Прощай! Жаль, что не могу тебя поцеловать.
— Почему, не можешь? Делай, как я! — захохотала она и звонко чмокнула трубку.
   
Я немало удивился своей последующей реакции на этот телефонный разговор. Лишь полночи меня грыз червь уязвлённого самолюбия. Дескать, нашли, попользовались и бросили, как надоевшую игрушку. Потом я постарался отыскать плюсы новой ситуации, и они быстро нашлись. Я снова вспомнил, что моя Ольга прекрасный человек, что у неё практически нет недостатков ни во внешности, ни в душевных свойствах, что я влюбился в неё с первого взгляда и никогда не жалел о поспешности своего выбора. И тут мысли мои коснулись Даши — нового человека, растущего возле меня.
Рождение дочери открыло для меня целый мир. До этого «открытия» я жил в мире, управляемом писаными и неписаными нормами поведения так называемого «культурного» человека. Я прекрасно знал все стадии, через которые проходит женатый мужчина, и поэтому принял, как должное, и долгие месяцы беременности жены, и даже тот волнующий миг, когда она показала мне через окошко больницы белый кулёк с новорождённой Дашей. Но когда Ольга принесла младенца в нашу крошечную комнату и распеленала его на моём письменном столе, я испытал то, что нынче принято называть, «культурным шоком».
Увидев вблизи это маленькое уродливое тельце, со слишком большой головой и слишком короткими конечностями, я понял, что передо мной существо из другого мира — скорее, из мира животных, нежели людей. Как мог я — продвинутый интеллектуал — породить это инородное, чуждое мне существо с его пустыми глазами чернильного цвета и руками, совершающими странные бессмысленные движения? А в это время моя Ольга глядела на свою отторгнутую плоть глазами, полными бесконечной любви. Она с радостным смехом взяла эту голую обезьянку на руки и приложила её к своей набухшей, пахнущей молоком груди. Картина стала полной — богиня-мать, кормящая отнюдь не богоподобного младенца. «Да здравствует Дарвин, — усмехнулся я, — розовая пелена, скрывающая нашу зоологическую природу, сорвана». Теперь мне предстояло помочь Ольге превратить этого уродливого зверёныша в прекрасную гармонично развитую женщину. И страшный груз ответственности за жизнь и за счастье дочери лёг на мои плечи.

4
Прошли долгих сорок лет. Я вышел на пенсию, схоронил Ольгу, а год назад у меня обнаружилась неизлечимая болезнь. Впрочем, её появление я встретил спокойно. «Слава богу, не Альцгеймер, — утешил я себя, — а все эти сердечные недостаточности надо ценить и уважать, ибо они вселяют надежду умереть до распада личности».
И вот в один день, когда недомогание в очередной раз загнало меня в постель, в дверь моей квартиры постучали. Я слышал, как опекающая меня Даша открыла дверь, и как повисло молчание. «Вы не знаете меня, — зазвучал чистый и мелодичный женский голос. — Я школьная подруга вашего отца». Я с трудом повернулся в постели, чтобы видеть, кто пришёл. На пороге стояла пожилая дама, рядом с нею цветущий мужчина. Даша подскочила к моей кровати: «Эти люди знают тебя и хотят поговорить с тобой». — «Оставь нас», — попросил я дочь.
Пожилая дама подошла к моей постели. Гордая стать, серо-голубые, будто горящие глаза, лучезарная улыбка. «Здравствуй, Всеволод! Вот я и пришла к тебе. И привела своего сына — твоего сына. Видишь, какой красивый он у нас получился.  Он женат, и у него двое детей — девочка и мальчик. Спасибо тебе за всё.
— Господи, Нинель! — одышка мешала мне говорить. — Ну причём тут я? Всё это ты! Твоя воля, твои причуды. Ты, пожалуй, самый странный, самый необыкновенный человек, с которым мне случилось встретиться в этой жизни.
— Милый Всеволод, тебе нельзя волноваться. Я всё-таки врач, и, говорят, неплохой. Я тебя быстро поставлю на ноги, и мы ещё съездим с тобой в Италию. Помнишь, когда-то ты хотел увидеть Венецию.

И верно. Через полгода мы стояли на мосту Риальто и смотрели на Гранд-канал, по которому сновали вычурные гондолы и простенькие водные трамвайчики. На обоих берегах канала высились роскошные здания — свидетели былого величия Венеции. С лагуны дул лёгкий бриз, принося запах моря и чего-то ещё — огромного и зовущего.
— О чём ты думаешь, дорогой? — спросила моя спутница.
— О том, как чудесна жизнь, — ответил я, глядя в горящие очи Нинели, моей Нинели.