Средневековая психология

При написании данного раздела активно используется статья Гуревича «Средневековая литература и ее современное восприятие. О переводе „Песни о Нибелунгах”». На примере ошибок и неточностей переводчика «Песни» Гуревич разъясняет некоторые весьма важные аспекты средневековой придворной жизни.

1) С возникновением феодализма (по Марксу — с переходом от рабовладения к феодализму) связано формирование феодального сознания и феодальной этики. Носителями этой парадигмы выступает рыцарство. До того, по всей видимости, сознание было еще родо-племенным. Например, в греко-римской традиции часто встречается мотив мести жены своему мужу за вред, нанесенный ее кровным родственникам.

Римская вариация известного греческого мифа: царь Терей изнасиловал сестру своей жены и отрезал ей язык, чтобы не могла об этом рассказать. Но сестра все-таки обо всем узнает:

В самое пламя, в пожар искусника брошу Терея,
Я и язык, и глаза, и члены, какими он отнял
 Стыд у тебя, мечом иссеку, и преступную душу
 Тысячью ран изгоню! Я великое сделать готова, —
И лишь в сомнении — что?» Пока она так говорила,
Итис к матери льнул — и ее надоумил, что может
 Сделать она. Глядит та взором суровым и молвит:
«Как ты похож на отца!» И уже не прибавив ни слова,
Черное дело вершит, молчаливой сжигаема злобой.

О, тронет ли лаской он, коль она молчит, языка не имея?
«Мать» — называет меня, но ты назовешь ли «сестрою»?
В браке с супругом каким, посмотри ты, дочь Пандиона!
Ты унижаешь свой род: преступленье — быть доброй к Терею!


Преступление не легитимизируется — месть через убийство ребенка не представляется адекватным ответом на совершенное мужчиной деяние. Но мотивация изощренного убийства не нуждается в дополнительном разъяснении, кроме крайней степени гнева.

Родство по браку однозначно уступает родству по крови. С приходом феодализма это меняется; теперь первична верность жены мужу, вассала — сеньору. Для иллюстрации можно привести два варианта «Песни о Нибелунгах». В позднем, куртуазном, рыцарском, общеизвестном варианте поэмы женщина мстит своим братьям за смерть мужа, а в более раннем — наоборот, убивает мужа за братьев.

2) Центральное понятие феодального сознания — это честь. Главное правило: нет ничего важнее чести. Вообще ничего.

Из статьи Гуревича:


В VI авентюре Кримхильда, прощаясь с Гунтером, который отправляется в свадебную поездку в Исландию, просит сопровождающего его Зигфрида поберечь ее брата. В переводе Ю.Б. Корнеева это выражено такими словами: «Зигфрид, вам поручаю я // Того, кто мне дороже, чем жизнь и честь моя» (строфа 374). Вполне можно допустить, что благополучие брата Кримхильда ставила выше своей собственной жизни, по отнюдь не чести! Смотрю в оригинал: приведенное выражение, естественно, там отсутствует.

Тринадцать лет Кримхильда прожила замужем за Этцелем и все вспоминала «великую честь, какая оказывалась ей в стране нибелунгов» (строфа 1392). Жизненное счастье осмысливается в рыцарской эпопее в категориях феодальной этики, и потому мне трудно считать удачным перевод этого места Ю.Б. Корнеевым: «Не раз ей вспоминалась былая жизнь ее // И в крае нибелунгов счастливое житье…» Здесь мы опять сталкиваемся с существенным ослаблением переводчиком специфики средневековой мысли.

Средневековье ассоциируется обычно с христианским сознанием, но не сложно заметить, что высшие сословия европейских держав всегда руководствовались категориями, отличными от божественных заповедей и христианских добродетелей. В Библии, конечно, сказано, «не убий» [из ненависти и корысти], но убить, защищая свою или чью-то честь — дело практически святое. Такое поведение было почти повсеместно легитимизировано (по крайней мере, пока не начало приносить очевидный вред — тогда и начинаются попытки запрещения дуэлей, кровной мести и прочих явлений).

3) Второй важнейшей категорией является спасение души. Это цель жизни любого христианина. Умереть не страшно, страшно умереть без отпущения грехов. И если в отношении здравствующего человека священнослужитель может проявлять суровость — отказывать в отпущении до исполнения епитимьи, отлучать от церкви, не допускать до таинств, то в отношении умирающего обязан проявлять милость. Право последней исповеди предоставляется всем, безотносительно того, что этот человек при жизни натворил. С другой стороны, сколько бы ни говорили священники о смирении, даже центральный аспект христианской веры — спасение — тоже порою уступает в значимости гордости и чести.

Короли отдавали города в обмен на религиозные святыни. Доблестные рыцари сражались во имя веры. Монахи-отшельники истязали себя «во славу Христову». Крестьяне поднимали восстания, намереваясь воплотить «Царство Божие на земле». Знатные дамы ухаживали за больными бедняками, потому что нищие — «заступники богатых и знатных перед Богом».

Так-то все так. Но марксиста во мне так и подмывает спросить — не потому ли один король был готов отдать город за святыню, что в глазах других королей его новое приобретение будет более весомым? Не потому ли рыцари сражались во имя веры, что это было одним из принципов их привилегированного положения? И почему крестьяне так стремились к «Царству Божьему» — может, пытались скрыться в религиозных порывах от налогового гнета и разоряющих повинностей? А знатные дамы возились с грязными нищими, потому что такое публичное проявление добродетели повышало их собственную ценность в глазах их круга?

Я не хочу сказать, что христианское сознание было поверхностным и лишь видимым. Напротив, оно было всеобъемлющим и всепроникающим, что и доказывает глубокая спайка социальной и религиозной жизни. На этой спайке (и на некоторых противоречиях) средневековое европейское общество и функционировало.

4) Собственно, с письменностью в Раннем Средневековье было плохо. С ней вообще до ХХ века было плохо, но после распада Римской империи и возникновения варварских королевств, с письменностью было плохо у всех, даже у правителей. Исключение составляли священники. Ситуация медленно выправляется к Позднему Средневековью, тогда же формируются литературные национальные языки. Так как грамотных было мало, общественную жизнь регулировали не письменные документы, а ритуалы и обычаи. Большое значение придавалось слову, клятве, символическому жесту — этот внешний, видимый акт придавал действу высшую значимость. Отсюда такое доверие к обещанию, данному при свидетелях — нарушить его без катастрофических последствий уже не получится; клятвопреступление карается и церковным, и светским законом.

Разумеется, представители благородных сословий еще долго будут считать, что ритуалы и клятвы — это их прерогатива, и выражать недоверие к обещаниям тех, кто по статусу ниже — недворян, нехристиан (сомнение в честном слове — это, к слову, явное оскорбление). Правда, этот принцип действует и в обратном направлении — если, например, магометанин демонстрирует, что руководствуется теми же принципами чести, что и европейский дворянин, то это повод пересмотреть к нему отношение.

5) Отношение средневекового человека к смерти — один из самых сложных для понимания вопросов. Смерть всегда была рядом с человеком, человек всегда сознавал ее неизбежность, и относился к ней во все века по-разному. Даже на протяжении ХХ века можно проследить изменения: до Первой мировой войны в Англии распространилось такое явление как «викторианская некрофилия» — почти нездоровое эстетическое влечение к атрибутике смерти; чудовищные события первой половины прошлого века обезличили смерть, лишили ее достоинства, превратили мертвое тело из объекта любования в предмет, нуждающийся в быстрой утилизации; сытая и мирная вторая половина ХХ века отодвинула смерть куда-то на задний план, перевела ее в категорию чего-то далекого, слабо осознаваемого, вырастила несколько поколений людей, которым не за что умирать.

Что можно сказать об отношении к смерти в Средние века:

• смерть четко осознавалась, не только как неизбежный, но и как близкий итог жизни, который может настигнуть в любой момент, а потому нужно быть всегда к нему готовым;
• смерть нигде не была табуированной темой, люди знакомились с ней с рождения;
• смерть была социальным актом, происходила на виду у людей и требовала участия социума, окружалась ритуалами — прощанием, отпущением, трауром, церковными службами, ей уделялось куда больше внимания, чем рождению;
• поскольку смерть всегда была близким соседом, к ее атрибутам (например, мертвым телам) отношение было спокойное и, если так можно сказать, будничное;
• вера в загробную жизнь была повсеместной, осознание неизбежности и естественности смерти каждого сливалось с представлением о победе над смертью: «Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя погибель?»

6) Восприятие окружающего мира также весьма отличалось от нашего. Эпоха Великих географических открытий — это фактически Новое время. До того европейцы весьма слабо представляли себе мир вокруг себя (да и после открытия новых материков — тоже). Средневековые жители Англии крайне мало знали о французах, которые от них буквально через Ла-Манш. Не было четких государственных границ, хотя каждый монарх примерно представлял, где начинаются и заканчиваются его владения. «Сухопутные» карты не были распространены, большей популярностью (например, у паломников) пользовались словесные путеводители, да и с морскими были сложности (капитаны скрывали свои маршруты). Кстати, интересная деталь: в конце XV века европейцам была известна лишь небольшая часть мира (их Европа, побережье Африки, Индии и чего-то непонятного, открытого Колумбом), но как его поделить между собой (тупо пополам) сообразили сразу (см. Тордесильясский договор).

В условиях недостатка фактической, эмпирически подтвержденной информации процветали всякие спекуляции и фантазии. Европейцы долго верили в существование волшебных островов, гипотетических континентов и мифических стран сказочных богатств.

Что касается «бытового» сознания простых людей, то для них мир также был наполнен сверхъестественными явлениями. В поздно христианизированных странах (Северная Европа) долго сохранялась вера в существ из языческой низшей мифологии. Разумеется, эта вера тесно переплеталась с христианской традицией — достаточно сказать, что абсолютно все теории о происхождении сверхъестественных существ были изменены под влиянием христианской традиции.

Любопытная сцена присутствует в самом начале романа «Кристин, дочь Лавранса». Что, собственно, происходит: маленькой девочке привиделась женщина меж деревьев, которая махала ей рукой, лошади испугались и побежали, девочка тоже испугалась и побежала за ними, упала, ушиблась, зовет взрослых. При этом взрослые относятся к этому происшествию более чем серьезно.


— Кто манил тебя — мужчина?
— Нет, женщина; она манила золотым венцом — я думаю, это была горная дева, отец…
 — Господи Иисусе Христе, — тихо сказал Лавранс, перекрестив ребенка, и сам перекрестился.
Вскоре они встретили работников и Исрид. Услыша о том, что произошло, та всплеснула руками.
— Ну конечно, это была горная дева, она хотела заманить такого красивого ребенка и запереть его в гору, уж будьте уверены! ..
— Молчи! — резко приказал Лавранс. — Нам не нужно было говорить об этих вещах среди леса — никто не знает, кто сидит тут под камнями и слышит каждое слово!
Он вытащил из-под рубашки золотую цепочку и повесил крест с мощами на шею Кристин, засунув его под платье.
— А вы все держите язык за зубами, — сказал он, — Рагнфрид и знать не должна, какой опасности подвергался ребенок.


При этом отношение жителей Северной Европы ко всем этим языческим делам довольно спокойное (можно сравнить с нашей, то есть славянской, низшей мифологией). В скандинавской традиции есть множество историй о «горном народе», который живет внутри гор или в то появляющихся, то исчезающих городах — что примечательно, у них там даже церкви есть.

Но к началу Нового времени повсеместно распространяется демонология, и вместо относительно безобидных троллей и фейри мир заполняют демоны множества разновидностей и их слуги — ведьмы. И если горный народец спокойно живет своей жизнью в своем мире, то ведьмы и колдуны, направляемые Дьяволом, занимаются исключительно вредительством добрым христианам. И вот тогда народные настроения становятся уже истерическими.

Любовь в рыцарском романе.

Долгое время мне не давало покоя средневековое понимание любви. Наверняка вам не раз встречалась в книгах или фильмах такое явление как «любовь до первого взгляда», то есть между героями, которые никогда не встречались, а лишь слышали друг о друге. Когда этот мотив встречается в сказках, никаких вопросов нет — это же сказка, в ней выглядит совершенно логичным, что могущественный король или храбрый рыцарь услышал молву о некой прекрасной принцессе и пожелал взять ее в жены. А принцесса, в свою очередь, услышав о том, что жених благороден, силен и храбр, влюбляется в него. Но когда подобное встречается не у Диснея, а в серьезных работах или исторических источниках, это вызывает у современного читателя недоумение. Во всяком случае, у меня. Долгое время меня мучил вопрос: действительно ли люди, которые никогда не встречались, искренне считали, что любят друг друга? Возможно ли такое?

Объяснение, опять же, нашлось в прекрасной статье Гуревича. Как выяснилось, в средневековом куртуазном обществе было два понятия любви: minne (просто «любовь») и hohe minne («высокая любовь»).


Minne включает в себя служение рыцаря даме, добровольное ей подчинение; рыцарь считает себя ее вассалом, и видит в ней свою госпожу, — идеи и термины феодального обихода проникают и в словарь любви. Культ прекрасной дамы, зародившийся в провансальской лирической поэзии, и перенятый затем немецким миннезангом, способствовал спиритуализации любви в среде господствующего сословия, — она более не трактуется как простая и необязательная функция династического союза знатных домов, заключивших брачную сделку. Но minne включает в себя и чувственную сторону отношений между мужчиной и женщиной. Поэтому различали minne и hohe minne, «высокую любовь».

Hohe minne невозможно приравнять к любви в современном понимании хотя бы уже потому, что это чувство зарождается в герое задолго до того, как он встречается с предметом своей любви. Любовь начинается заочно. Зигфрид услыхал о красоте знатной Кримхильды, которой никогда не видел, и возмечтал о браке с нею. Что он о ней знает? То, что она — королевна и что она прекрасна собою. Этого достаточно, и Зигфрид решает домогаться ее любви и согласия ее «братьев» на брак. Рыцарь несовершенен до тех пор, пока не испытает любви. Только это чувство и порождаемое им куртуазное поведение могут доставить рыцарю должную рафинированность, и Зигфрид мечтает о любви еще до того, как услыхал о существовании Кримхильды. Следовательно, hohe minne возникает не как спонтанное чувство, вызванное реальным индивидуальным существом противоположного пола, но зарождается из потребности достигнуть состояния, в наибольшей мере соответствующего требованиям, которые предъявляются к личности представителя благородного сословия.


Итак, подобного рода «любовь до первого взгляда» появляется из социальной потребности испытывать такое чувство. Куртуазное общество культивирует такой тип отношений, поэтому личность желает испытывать их, готова в любой момент сформировать в себе соответствующее отношение к подходящему объекту.
Также в рыцарских романах встречается мотив, кажущийся похожим на «любовь с первого взгляда». Когда все тот же рыцарь или король встречает в лесу принцессу или некую таинственную даму — колдунью, королеву эльфов — и влюбляется в нее.

Оговоримся на счет «любви с первого взгляда» — это, в принципе, традиционный элемент литературы романтизма, а не рыцарского романа, причем такая любовь с первого взгляда связывает обычно героев разного социального статуса (дворянина и крестьянку, пирата и благородную даму и т.д.)  — конечно, потом сюжет повернется таким образом, что социальное неравенство (зачастую ложное) будет преодолено и герои будут вместе. Так вот, отличие состоит в том, что в рыцарском романе для возникновения любви, пресловутой «hohe minne», мужчина должен распознать в незнакомке подходящий объект для своих высоких чувств. То есть это не «любовь с первого взгляда несмотря ни на что», а «любовь с того момента, как я распознал в тебе благородную даму». Принципиальное отличие в том, что романтизм жаждет освободить людей от оков социальных обязательств и этикета, юноша и девушка оказываются в лесу для того, чтобы они могли побыть просто юношей и девушкой, не скованными никакими условностями; в то время как герои рыцарского романа никогда не жаждут расстаться со своим подлинным статусом, даже если по каким-то причинам выдают себя за других, потому что их статус — это сама их суть, то условие, без которого вообще невозможно любое взаимодействие героев.

Брак.

Небольшое вступление о значимости брака. Когда производительные силы не развиты настолько, чтобы обеспечить всех членов общества всем необходимым, выживание каждого конкретного человека зависит от общества, а существование общества зависит от поведения конкретных его членов. Поскольку государство до эпохи Просвещения не несло и не могло нести никаких социальных обязательств по отношению к народу, создание семьи было в буквальном смысле категорией выживания. Любой человек без семьи по определению находится в уязвимом положении, а женщины, дети, старики и больные, оказавшие в таком положении, и вовсе имели весьма призрачные шансы на выживание. (Что характерно, организации, которые требовали от своих членов отказа от вступления в брак или прекращения общения с родичами, сами брали на себя функции семьи). Таким образом, реальность «доработала напильником» раннехристианские представления о нежелательности брака, и все ереси, призывающие к подобному, были оперативно выпилены.

Правда, церковь состояла в некоторой оппозиции к сложившейся ситуации, что проявлялось в случаях, когда молодая влюбленная пара вступала в брак вопреки воле родственников, но такие ситуации были довольно редкими. В подавляющем же большинстве случаев брак заключался по соображениям экономической целесообразности, а его главную цель можно определить как «взаимную заботу об общем благополучии» и включить в это определение и рождение детей, и ведение хозяйства, и заботу о стариках. Разумеется, наиболее эффективно эту цель можно было реализовать при условии, что членов семьи связывает любовь — благо, у христианской церкви в арсенале огромный набор поучительных притч о любви супружеской, братской, родительской и так далее.

Что касается любви вне брака, то бишь измен — думаю, всем и так все понятно, поэтому ограничусь тем, что приведу в качестве примера две цитаты из художественных романов. Для начала отрывок из женского любовного романа под названием «Любовь пирата» за авторством Джоанны Линдсей. Действие там происходит не в Средневековье, а в XVII веке, но в данном аспекте это несущественно. Так вот, там мать поучает дочь, которая готовится выйти замуж:


- Ты знаешь, что мой отец выбрал мне в мужья Андре Верлена. Я вышла замуж в четырнадцать лет и была готова любить мужа, стать ему хорошей женой, но через год поняла, что этому не суждено сбыться. Поэтому я старалась уходить из дома, долго гуляла, отправлялась в город, бродила по улицам и однажды встретила матроса-ирландца с ярко-рыжими волосами и веселыми зелеными глазами. Мы встречались снова и снова, пока не стали любовниками.
— О, мама, как романтично!
Жоссель облегченно улыбнулась, обрадованная тем, что дочь не осудила ее.
— Да, очень, детка. Райан оставался в Аржентене три месяца, и все это время мы виделись друг с другом. Это были самые счастливые дни в моей жизни, и я всегда буду помнить и хранить в душе память об этих прекрасных мгновениях. Райан живет в тебе, Беттина, потому что он — твой настоящий отец.
— Значит… папа — мой отчим?
— Да, милая, всего-навсего. Я хотела, чтобы ты узнала о том счастье, которое подарила мне любовь. Я молюсь, чтобы ты полюбила графа Ламбера, но если этого не произойдет, буду просить Бога, чтобы тебя посетила истинная любовь.


Что не так в этом отрывке? Да все, мать вашу, не так! Никогда, ни при каких обстоятельствах не признается женщина в таком никому, кроме своего духовника на исповеди, да и то спустя столько лет — вряд ли. Никогда никакой нормальной женщине не придет в голову поучать дочь искать любовь на стороне. И уж тем более дочь, если у нее все в порядке с головой, не будет радоваться тому, что мать ее — шлюха, а она сама — бастард и светит ей по миру пойти с котомкой, а не свадьба с графом. Колоссальное непопадание в исторические реалии.

И второй пример из уже упоминаемой книги Сигрид Унсет «Кристин, дочь Лавранса». И здесь тоже речь об обмане, точнее, о намерении выдать незаконнорожденного ребенка за своего законного:

Я хотел бы знать, существует ли такая женщина, которая станет уважать мужскую верность и законы вот как… как мы, мужчины, между собой… если она сама или ее близкие могут приобрести что-нибудь, переступив через них. Халфрид, моя первая жена… <…> хотела, чтобы мы спрятали где-нибудь мою сестру, а она притворится, будто сама беременна, и выдаст ребенка Сигрид за своего. И вот тогда у нас будет наследник, ребенку будет хорошо, а Сигрид поселится у нас, и ей не придется разлучаться с ребенком. Мне кажется, она даже не понимала, что такой поступок будет обманом по отношению к ее собственным родичам…

И герой реагирует на предложение своей жены именно так, как положено, — он возмущен, он отказывается. Никому не станет хуже, если они поступят так, как предлагает жена, даже наоборот —, но это недопустимо. Потому что превыше всего закон, обычай и Божья воля.

Сексуальные отношения.

Ну и в завершении темы очень поверхностно затронем тему секса. Все, конечно, знают, что в Средние века сексуальность как таковая активно подавлялась, и это не стереотип, это действительно так. Крайне не приветствовались все формы секса, не приводящие к зачатию, а также онанизм как любое расходование спермы не по прямому назначению (кстати, ветхозаветный Онан не предавался одиночным утехам, а «когда входил к жене брата своего, изливал семя на землю, чтобы не дать семени брату своему»).

При этом всевозможные извращения (даже по нашим меркам) были людям Средневековья известны. Один только Декамерон (XIV век) неимоверно доставляет всякими пошлыми веселыми историями. Впрочем, по некоторым историям становится понятно, что даже поза «женщина сверху» считалась своего рода смелым эротическим экспериментом.

А если вы думаете, что прогресс обошел Русь-матушку стороной… то есть такая чудесная вещь, как исповедные вопросники XV—XVI веков — указания для священников, что спрашивать у прихожан. И там подробно перечисляются все виды блуда со всеми родственниками, церковными санами и животными;, а также все запрещенные сексуальные техники, нетрадиционные поцелуи (с языком тоже нельзя), эротические прикосновения к разным частям дела и под конец скрещивание струй при мочеиспускании.

Так что, все было весело.