Город-мираж

Как-то смотрела передачу по телевизору про Швейцарию. Меня поразило, как владелец маленького кафе в курортном городке с гордостью демонстрировал стулья, которым по 200 лет. И все эти два века они так и стояли в кафе, открытом его предком.
А кто из нас может похвастать семейной реликвией, которой 200 лет, или хотя бы 100? Лично я не знаю никого. И не потому, что мы такой безалаберный народ. А оттого, что мотало наших предков из конца в конец нашей необъятной страны. Вот, к примеру, предки моего отца неизвестно по каким причинам, но уж точно не от хорошей жизни, попали за Дон, и стали вольными донскими казаками. Позже, при Екатерине подались в Сибирь, и стали называться чалдонами. Казалось, так запрятались в сибирской глуши, что никакая власть до них не доберется. Да не тут-то было – пришла новая власть – Советская… Войны, раскулачивания, голод, депрессии так кружили наших предков, что тут уж не до стульев, и не понять, откуда они идут - наши родовые корни?

Мой родной город был старше меня лет на пять и рос вместе со мной. Он родился в Таджикистане недалеко от старинного города Ходжента, тогда еще Ленинабада, вскоре после окончания войны. Строящийся в экстренном порядке для «оборонки» и строго засекреченный, он расположился на выжженных солнцем пустырях, где лишь ветер гонял мячи перекати-поле. Назвали его героическим для того времени именем – Чкаловск. Но все звали его Соцгород – социалистический город. Так что, мне довелось пожить при социализме.

А город действительно был социалистический. Там можно было оставить велосипед около магазина, и он ожидал своего забывчивого хозяина по 2-3 дня. Там первоклассников никто не провожал и не встречал из школы. Да и в старших группах детских садов туда и обратно дети ходили сами, а о маньяках и педофилах и мысли ни у кого не было. Улицы города были засажены плодовыми деревьями. И бродя по городу, можно было есть вишни, персики, урюк. Но главной достопримечательностью был артезианский колодец. В самом центре города вода бурлящим ключом била из-под земли, растекаясь по арыкам. Около источника был вцементирован железный столбик, к нему приварена мощная цепь, на которой висела тяжелая кружка, выточенная из нержавейки. Это сделали после того, как местные шалопаи каждую ночь закидывали эмалированные кружки на деревья. По сей день у всех, кто приезжает из Чкаловска, первым делом спрашивают: «А кружка еще висит?»

Многого я не помню из детства города, впрочем, как и из своего. Воспоминания хранят лишь отрывочные эпизоды. Вот мы с мамой и отцом идем по дороге, плавящейся от невыносимой жары. Мои новые сандалии прилипают к вязкому асфальту. Я капризничаю, потому что боюсь испортить их битумом. И пытаясь спасти обновку, висну на руках папы и мамы, поджимая ноги.

- Нет, это невыносимо! Все руки оборвала, - сердится мама.
Папа хочет взять меня на руки, но мама не разрешает, потому что тогда я перепачкаю его белые парусиновые брюки. Мы сходим с дороги и идем вдоль длинного серо-зеленого деревянного барака по пыльной каменистой земле. Мы идем в гости к сестре отца, которая живет в этом бараке. А на противоположной стороне улицы стоят двухэтажные «финские» домики.

Почему их называли «финскими», я по сей день не понимаю. Если в Финляндии живут в таких домах, то я им не завидую, потому что собраны они из деревянных щитов, обитых дранкой снаружи и внутри, оштукатурены и побелены. В них нет места даже для печки.

Домики эти я хорошо помню, потому что в пионерском лагере стояли такие же. В них было по три комнаты и веранда. Две внизу и одна - на втором этаже, куда вела деревянная лестница с улицы, из-за чего все старались занять места именно в этой комнате. Счастливчики более других были предоставлены сами себе. И ночью перед открытием и закрытием смены могли свободно улизнуть, чтобы раскрасить мальчишек зеленкой и зубной пастой. Но самое главное - чтобы в канун торжеств влезть на гору, где белеными камнями было выложено гордое имя лагеря, и переложить «Орленок» на «Осленок». Это была традиция лагеря. И как бы за нами не следили, это происходило из года в год.

А в памяти о бараке остался темный, освещенный двумя тусклыми лампочками длинный коридор, по обе стороны которого - двери, двери, двери. В коридоре противно пахло кошками, табаком, жареной картошкой с луком и хозяйственным мылом. Половицы под ногами предательски прогибались и скрипели. А, кроме того, в полу были дырки, и надо было внимательно смотреть под ноги, чтобы не провалиться. Этих дырок я особенно боялась. Мне казалось, что стоит ноге провалиться, как ее тут же отгрызут мыши. И хоть я очень любила свою тетю, но поход через барачный коридор каждый раз оборачивался испытанием. Зато меня обязательно угощали халвой или вареньем, что в какой-то мере компенсировало коридорные страхи.

Это был один из первых бараков, с которых когда-то начинался мой город. Таких старых бараков было два. Были в городе и другие бараки, покрепче этих. Они остались от лагеря для военнопленных немцев. Мама недолго работала в нем на кухне. А немцы строили наш город. Первые улицы, Дом культуры, Среднеазиатский политехникум с общежитиями, Управление комбинатом были построены ими.

Город рос, люди рождались и умирали. Умирали и военнопленные немцы. Сначала у них было отдельное – «немецкое» кладбище. Когда-то оно, вероятно, находилось на пустыре. Но я помню его уже в центре города: за кинотеатром «Искра», слева от входа в парк. К этому времени на нем уже никого не хоронили, и оно стояло заброшенное, ничем не отгороженное от парка. Десятка три железных крестов с проржавевшими табличками над сровнявшимися холмиками. На табличках – немецкими готическими буквами были написаны непривычные фамилии и даты.

Я до сих пор помню чувство страха, когда в классе седьмом или восьмом мы с девчонками бегали в парк мимо этого кладбища, чтобы потолкаться вокруг танцплощадки. Мальчишки рассказывали, что по ночам на могилах светятся голубые огоньки. И хоть огоньков мы ни разу не видели, потому что старались не смотреть в сторону кладбища, но коленки все равно тряслись. А среди мальчишек находились такие, которые по ночам зачем-то раскапывали эти заброшенные могилы. Правда, этих «смельчаков» за это исключали из пионеров, но случаи эти периодически повторялись, пока в конце шестидесятых кладбище не сровняли с землей, а на этом месте построили детский сад.

Когда военнопленных немцев выпустили из лагеря, на их место завезли наших. Тех, кто в свое время находился в плену у немцев. И его стали называть пропускной фильтрационный лагерь, или ПФЛ, а тех, кто в нем сидел - пэфээловцами. Когда выпустили и пэфээловцев, бараки подремонтировали, разделили на квартиры, и поселили в них обычных людей. И только в шестидесятых годах на их месте протянулась улица из четырехэтажных домов. А лагерную кухню переоборудовали в «Прохладцех». В нем делали мороженое и лимонад, и детей младших классов водили туда на экскурсию показывать, как делается эскимо на палочке. Но мне больше понравилось, как ловко из одной капли теста получаются хрустящие стаканчики. Нас даже угощали ими.

Мы жили не в бараке и даже не в «финском» домике, а в кирпичном, построенном пленными немцами. Кроме нас в квартире жили еще две семьи, и мама постоянно жаловалась на тесноту. Так было в каждой квартире, и наше проживание напоминало коммуну.

Наш двухэтажный домик на десять квартир вместе с двумя такими же стояли буквой «П», образуя большой закрытый двор. Сразу за нашими домами располагался небольшой базар с конюшней для ослов, на которых из ближних кишлаков местные жители привозили ароматные дыни, персики, арбузы, виноград. Но для нас, детей ослы представляли больший интерес, нежели все эти благоухающие дары природы. Иногда нам везло – нас даже катали на них. Еще с того времени помню таджичек в паранджах. Почему-то я их очень боялась, хотя уже понимала, что это обыкновенные тети, только одетые в свою, особую одежду.

Весной большинство жителей выносили кровати, раскладушки или мастерили топчаны, и до поздней осени ночевали на улице. На деревьях развешивались лампочки, и темными южными вечерами мужчины играли в домино, карты, шахматы. А женщины что-то вязали, шили, штопали. Иногда вдруг кто-нибудь предлагал:

- Девчонки, а давайте споем!

Понемногу к ним подтягивались мужчины. И тогда до самой ночи лились песни. А иногда кто-нибудь выносил на улицу патефон с пластинками, и начинались танцы! Прямо на земле, между арыками. И мы, подражая взрослым, разбивались на пары, и выделывали незамысловатые коленца. Это были мои первые уроки танцев.

Ночью над нами шелестели акации, а под кроватями журчали струи арыков, навевая сладкие сказочные сны. Я приметила удивительную странность акаций. Почему-то цветы на них распускались всегда только 1 мая. Не 30 апреля, и не 2 мая, а именно на праздник, к демонстрации. Тогда я думала, что это волшебное дерево, и надо только поймать момент, когда распускаются цветы, загадать желание, и оно обязательно сбудется. Своими фантазиями я ни с кем не делилась. Это была моя тайна. И лет до десяти перед праздником я под всякими предлогами до самой ночи не уходила с улицы. Подолгу сидела у арыка с дремотно журчащей водой, таращила слипающиеся глаза, чтобы поймать этот миг. Но чуда не происходило. Мама звала домой. Я упрашивала, капризничала:

- Мам, ну еще чуть-чуть…

Потом в наше пререкание вступал отец, и я понуро плелась домой, так и не дождавшись таинства. А утром, едва проснувшись, бежала на улицу - посмотреть на акации. Но они уже стояли все в облаке белых душистых барашков. Я опять упустила чудо. После завтрака отец ломал веточки акации, и мы всей семьей шли на демонстрацию. Я тайком отрывала цветочки и слизывала их сладкий нектар, чтобы подсластить горечь обиды.

На демонстрацию мы ходили с колонной от папиного завода, где встречались с дядей Адамом и его семьей. Было так радостно! Все пели, шутили, танцевали. После демонстрации мы всей гурьбой шли в парк на шашлыки в летний ресторанчик, который был разделен на кабинки дощатыми решетками, увитыми цветами. В центре этого ресторана бил фонтан. Потом детей вели на детскую площадку, где мы надолго разбредались по аттракционам. А вечером на летней эстраде начинался концерт. Домой мы добирались поздно ночью. Уставшие, но счастливые.

Папа с дядей Адамом были друзьями, как говорят, не «разлей вода». Они вместе работали на заводе, ездили на рыбалку, ходили на футбол. Мама иногда сердилась:
- Тебе Адам дороже семьи!

Сейчас мне кажется странной эта дружба. Ведь они оба прошли войну, но только в противостоящих армиях. Дядя Адам был из тех самых немцев, которые строили наш город. А со дня окончания войны прошло всего лет десять, и еще не все раны успели затянуться…

Еще помню праздники тех времен. Вечером собирались гости, и начиналось гуляние! Больше всего на свете я любила, когда приходил папин двоюродный брат – дядя Вася. Он пять лет отслужил на флоте. А что за моряк, который не научился отбивать чечетку? И он бил ее так лихо, что никто не осмеливался состязаться с ним. Но главное, конечно, было пение! Главным запевалой у нас был дядя Ваня. У него был красивый грудной баритон. Его просили:

- Иван, запевай!

И он начинал петь так, что мурашки бежали по коже, а за ним подтягивали все остальные. Сейчас уже мало кто поет. Даже по праздникам. А ведь когда человек поет, он душой открывается Богу. Тогда критерием гуляний было, у кого как пели. И мама часто с гордостью пересказывала похвалы соседей в адрес нашей семьи.
Город, похожий на оазис в пустыне, стремительно расстраивался, оттесняя ее все дальше. В первый класс я пошла уже в школу № 5. Стадионы, бассейны, школы, детские сады, больницы, кафе, не говоря уже о новых улицах и кварталах, росли с такой скоростью, что человек не бывавший в Чкаловске года три, приезжая не узнавал его. И Комсомольское озеро, голубым сапфиром блестевшее на пустыре за городом, лет через пять уже находилось в его черте. А за ним уже высились Заозерный квартал, а еще дальше – Новый. Открылись в городе Драматический и Кукольный театры. По тенистым улицам города уже бегали два рейсовых автобуса. Свой Дом отдыха, турбаза, профилакторий, пионерский лагерь и совхоз, снабжавший город молоком, мясом, фруктами и овощами, выросли на берегу Каракумского водохранилища. Мы гордились, что живем в Соцгороде. и даже немного зазнавались. В нем никто никого не упрекал: «Понаехали тут!» Здесь было необычное сообщество – все съехались с разных уголков страны. Мой отец был родом из Сибири. Его родители бежали от раскулачивания в 30-х годах. А мама – с Поволжья – от голода, и наша семья не была исключением.

Город едва не дошел до Сая – глубокого ущелья, оставшегося от высохшего русла доисторической реки. На одном его берегу, словно срезанном гигантским ножом, были четко видны напластования разных эпох. Он возвышался метров на тридцать, и на этой отвесной стене были пещеры, но попасть в них было невозможно. Мне представлялось, что когда-то в них жили первобытные люди – такой это был первозданный уголок. По дну Сая протекал небольшой ручей с чистейшей водой, образуя кое-где небольшие водопады. Летом этот ручей пересыхал. А весной мы всем классом с учительницей ходили в поход, и доходили по дну ущелья до Чертова моста, километров за десять от города. Деревянного моста, который когда-то соединял два берега ущелья, уже не было, но место, где он висел, так и сохранило это название.
Свой первый рассвет после выпускного вечера мы встречали на берегу озера, который когда-то сами символически копали на комсомольских субботниках. Потом все одноклассники разъехались поступать в институты, и окунулись совсем в другую жизнь, расставшись с миром под названием «детство». После учебы кто-то вернулся, а кто-то остался в больших городах. Но никто не забывал навещать Чкаловск, потому что это была наша Родина.

А потом кто-то решил, что все мы живем неправильно, и страна, где родился и рос мой город, стала чужой для нас, и все разъехались уже безвозвратно. Помню в последний день перед отъездом мы всей семьей пошли на кладбище, чтобы проститься с могилами родных. Когда подошли к могиле отца, неожиданно для этого времени года заморосил мелкий дождик. Это был летний теплый дождь. Он нас не напугал, а, напротив, обрадовал. Редкие капли дождя, собираясь на выпуклой фотографии отца, стекали тонкими струйками по фотографии. Казалось, что это плакал отец, прощаясь с нами…

Те, кто приезжают из Чкаловска, говорят, что сейчас в парках города, когда-то утопающих в цветах, пасутся коровы. И многие квартиры стоят брошенные, потому что в городе нет воды, газа, а зимой – и света. И таких опустевших и ставших ненужными городов-миражей, куда тянутся наши души, десятки и сотни…
Меня уже не мучает ностальгия. За долгие годы все перетерлось, переболело. И все реже и реже ночами, в сладких объятиях Морфея, я брожу по знакомым с детства улицам города - миража… Лишь скребет на душе за брошенные могилы родных, и не уходит из памяти «плачущая» фотография отца.

Наши дети уже стали взрослыми, и о своей Родине знают только из наших рассказов, но хочется верить, что хотя бы внукам не придется покидать своей родины – места, где они родились.


Рецензии
Добрый день, Вера!
С удовольствием прочитал ваше повествование, наполненное ностальгической тоской по давно продшим временам.
Уже невозможно вернуться назад, потому что всё уже утекло в прошлое безвозвратно. Никогда не будет кружки на дереве,невозможно услышать душевные слова старых песен на улице...
Вам добра и здоровья!
С уважением!

Николай Игнатущенко   06.07.2023 14:30     Заявить о нарушении
Добрый день! Спасибо за добрые слова К сожалению, да все уходит безвозвратно. У каждого поколения - другая, новая жизнь. И каждое поколение - это как кирпичик в строительстве дома под названием история России. И очень хочется, чтобы следующие поколения знали из чего построен их дом. Еще раз спасибо Вам и всех благ.

Вера Капьянидзе   07.07.2023 13:48   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.