ДОЛГ 2 Притирка

                Притирка

      На следующую ночь со сборного пункта привезли на вокзал и погрузили в эшелон, в котором бесчинствовали перепившие призывники, одичавшие за недельную дорогу, откуда-то с европейской части Союза. Особенно отличались уральцы, а среди них челябинцы. У свердловских выделялись Каменск-Уральские, которые совсем обнаглели от безнаказанности за время пути. Не обошлось без приключений, читинцев все-таки зацепили и те вынуждены были, объединившись с иркутянами, устроить такой концерт, что усмирять прибыл  военный патруль из ближайшей части, а путь заканчивали на морозе в вагонах без стекол.
Высадили на станции Оловянная, затем военными грузовиками доставили в Цугол, где размещался артиллерийский полк.  Через месяц направили в учебный полк, здесь же в Цуголе. В учебке встретился с земляками Толей Авдеевым и Саней Черенковым,
     Попали с ними в один взвод и даже в одно отделение. Три земляка, да еще знакомые по гражданке - сила! В учебке, где все были одного призыва и подчинялись только старшим по званию, сплоченность значила много. Ребята, к тому же оказались незаурядными. Толя Авдеев до армии занимался боксом и стендовой стрельбой, лишь по недосмотру его не взяли в спортроту. Когда хватились, было уже поздно, перевести не удалось. Саша Черенков имел первый разряд по шахматам и заочно играл с кем-то из известных гроссмейстеров. Карнаухов спас часть от замерзания, освоив и установив в спальных и штабном ангарах калориферы, чего до него  сделать не смогли. Техника была норвежская, офицеры переводили инструкции с английского. Выяснили, что для установки следует привлекать специализированную организацию, более полезной информации не нашли. Карнаухов инструкций не видел, но когда наткнулся на распакованный агрегат, сразу понял, что это печь с насосом и вентилятором, которая работает на дизельном топливе. Подобные механизмы ему приходилось эксплуатировать и обслуживать при отогревании замерзших труб на стройке. Всего на пять ангаров было десять калориферов. Он самовольно собрал и запустил один в своей казарме. Сначала был шум и разгон от старшины, но когда сообщили о нарушении по инстанции, то прибежал зам по тылу полка майор Кобылянский и чуть не расцеловал Карнаухова. Он замучился вызывать специалистов из округа, присылали все не тех. А командир полка, не вникая в детали и не стесняясь, орал на весь штаб, что он устроил всем блокадный Ленинград. Кобылянский сразу попытался перевести Карнаухова в хозвзвод, чтобы организовать монтаж установок и обучить персонал для их обслуживания. Но в учебку набирались курсанты из военкоматов и из частей. Военкоматскими начальство могло распоряжаться как угодно, а направленными из других частей, только по согласованию с их руководством. Командир полка, из которого прибыл Карнаухов, фронтовик и полковник обладал крутым характером. К нему даже обратиться не посмели, а потому решили пользоваться Карнауховым несанкционированно, освободив от  общих и непрофильных предметов и строевой подготовки. Пришлось ему совмещать учебу и работу. Плюс был в том что, отсидев на занятиях, он шел в теплое помещение, а товарищи - заниматься строевой подготовкой на морозном плацу. Когда они возвращались после занятий, то вначале  с посиневшими от сорокаградусного мороза лицами и сведенными губами, которыми не могли вымолвить ни слова, толпились под теплой струей калорифера, за решетчатой деревянной загородкой которого сидел разомлевший, с расстегнутым воротом гимнастерки Карнаухов, Он или читал или чинил какую-нибудь мелкую деталь. При виде земляков участливо спрашивал, не холодно ли на улице и не замерзли ли они. В это время у Саньки Черенкова начинала оттаивать самая уязвимая часть организма, длинный нос, при этом его страшно кололо и  первое, что он произносил, как только отогревались губы, это: «У, калориферщик, долбаный!». Это самое нежное. Тогда Карнаухов обижался и отводил струю теплого воздуха на других.
За короткое время были смонтированы все установки, обучены по четыре человека на каждое помещение для круглосуточного их обслуживания. Карнаухов неофициально возглавлял эту команду, одновременно являясь наладчиком и консультантом. Майор Кобылянский старался делать ему мелкие поблажки по службе, понимая, что тот тянет двойную лямку, но Карнаухов не любил покровительства. Да и командир батареи старший лейтенант Ермишян, красавец, спортсмен и служака, не очень прислушивался к рекомендациям майора, которые не вписывались в учебный распорядок.
   Армия не любит неопределенности, и вскоре откуда-то из округа прибыл сержант Фурманов, назначенный командиром отделения обслуживания калориферов. Красивый, авантюрного склада компанейский щеголь, он не в пример Карнаухову сразу завоевал расположение Кобылянского и без стеснения им пользовался, не подчиняясь больше никому в части. На широкой груди его блестели все солдатские знаки отличия, форма была из офицерского сукна, роскошные усы и хромовые сапоги дополняли ослепительный облик. В этом с ним мог сравниться только Ермишян. Фурманов старался ему на глаза не попадаться, боясь, что этот уставник посдирает с него половину регалий и украшений. Например, зеркальные очки, которые якобы ему нужны для защиты глаз от постоянного созерцания яркого пламени горелок калориферов. В калориферах он не разбирался, уговорив майора, оставить при них Карнаухова себе в помощники. Немного зная английский, он вычитал из инструкций термины и с начальством разговаривал исключительно с их использованием на полу-английском. Озабоченный вид и зеркальные очки вообще не оставляли сомнений в незаменимости этого светила технической мысли. Оказалось, калориферы стали быстро изнашиваться, и для поддержания их в рабочем состоянии, необходимо было вступать во взаимодействие с техническими службами всего гарнизона. Выхлопотал, чуть ли не круглосуточный маршрутный лист и пропадал целыми днями в добывании то смазки, то деталей. Чаще, почему-то в школе с молоденькими учительницами (помогали разбирать сложные тексты в инструкциях), или в госпитале с медсестрами (лечил глаза от ожогов), а то в военной пожарной части, которая имела свое подсобное хозяйство и питались пожарные гораздо разнообразнее, чем в столовой.


   С учебой у читинцев все было хорошо, потому что они практически все, что преподавалось, изучали еще на гражданке на курсах от ДОСААФ. Видя это, начальство использовало их параллельно для других нужд. Толя Авдеев, у которого обнаружился хороший почерк, стал писарем, Саня Черенков должен был участвовать в соревнованиях  округа по шахматам и усиленно тренировался, т.е. валял ваньку. Перед присягой позанимались шагистикой, потом привлекались только на спортзанятия и стрельбы. По стрельбе, имея в друзьях КМС по стендовой стрельбе, Карнаухов умудрился стать отличником. На полигоне его задачей было оказаться в одной пятерке с Авдеевым. Толя пристрелочными и основными патронами выбивал в «десятку» и свои и его мишени. Карнаухов стрелял добросовестно, имея какие-то навыки, как охотник, попадал, но никогда не знал, опередил он помощника или нет. На физподготовке гоняли только Саню, а Толя и Сергей, на первом занятии сдавшие нормативы, были освобождены от обязательной программы и занимались индивидуально. В числе освобожденных был иркутянин Дима Макаров, самбист, которому нельзя было бросать тренировки и они стали его спарринг-партнерами. Карнаухову, кроме того,  полюбилась полоса препятствий, он проводил на ней половину времени отведенного для физподготовки и все личное время, т.к. в казарме сержанты и старшина могли в любой момент посчитать курсанта недостаточно загруженным и восполнить пробел. Командир батареи старший лейтенант Ермишян был фанатом спорта и строевой подготовки, ребята ему нравились как единомышленники. Он распорядился поставить в спальном ангаре в проходе турник и, проходя в комнату преподавателей даже в шинели и полном параде, обязательно делал какое-нибудь упражнение. Этого же требовал и от других. Не, дай Бог, кто-то прошмыгнет под снарядом, семь потов под личным наблюдением комбата было обеспечено. А миновать было невозможно, даже умывальники располагались за перекладиной. Единственным спасением для лодырей был Карнаухов, постоянно висевший на перекладине в разнообразных позах.
А как строевик, Ермишян был кумиром не только своей батареи. На утреннем разводе вся часть с замиранием сердец ждала доклада командира третьей батареи. Раздавалась команда, стройный, вытянувшийся в струну, комбат с поднятой к шапке правой рукой шел ритмичным шагом с докладом к командиру полка. Это была симфония! Строй замирал, наслаждаясь каждым выверенным движением, четким, как метроном стуком сапог. Звучный с приятным кавказским акцентом доклад, резкий разворот после команды с одновременно кинутой вниз рукой, такое же  движение к строю и все это на одном дыхании исполнителя и зрителей. Только суровая армейская дисциплина не позволяла им разразиться аплодисментами. Подчиненные им в этот момент и любовались и гордились, прощая все обиды, нанесенные этим «ходячим уставом» за вольные и невольные оплошности.
Так и шла служба, уже март, самые свирепые холода миновали, Черенков уже не бежал с улицы к калориферу, работы стало меньше, и Карнаухов рассчитывал до выпуска, т.е. июня, так и прокантоваться. Друзья из своей части при встречах в столовой рассказывали о  службе, жаловались на притеснителей из чужих подразделений, ждали его возвращения и строили совместные планы.