Молитва

Молитва

В Никольском храме, что на Черкизовском кладбище, шла утреня Великого Пятка. Храм одно время был старообрядческим, потом староверов утеснили, трапезную отдали Московскому Патриархату, и  устроили в ней церковь греческого обряда  с двумя пределами, освященными во имя Святого Николая Угодника и Успения Божьей Матери. В пределах этих и раньше не бывало особо просторно, а  когда служить здесь стал отец Димитрий Дудко, стоять стали совсем плотно – батюшка привел сюда своих духовных чад, да и  любопытствующих было много, хотевшим увидеть и послушать священника, знаменитого своими смелыми проповедями и беседами, которые он с амвона после службы  вел с верующими и неверующими. Словом, теснота была здесь обычным делом,  платочки традиционных прихожанок - седеньких бабулек, которыми тогда, в годы хрущевских гонений, держалась наша Православная Церковь, - соседствовали с вихрастыми головами юношей и повязанными по-монастырски «внахмурку» темными косынками молоденьких девушек.
А на утрени Страстной Пятницы, когда вспоминаются страдания Господа, молящиеся зажигают свечи, и читаются 12 страстных Евангелий,  стояли так, что руку для крестного знамения трудно было поднять. В тесноте было душно и жарко - молодому-то сердцу нелегко выдержать. И вот, когда отец Димитрий прочитал восьмое Евангелие о том, как злословила толпа распятого на Кресте, и пропел хор «Мал глас испусти разбойник на кресте, велию веру обрете во едином мгновении спасеся и первый, райская врата отверз, вниде», стоявшая рядом со мной малорослая бабуля уронила свечку и стала медленно оседать. 
Я подхватил ее сухенькое  тело и стал протискиваться к выходу.
- Ноги, сынок, не держат, - сокрушалась бабуля посиневшими губами. Наконец, мы дошли до стоящих в дверях, а там уже воздух посвежее. Еще усилие - и вот мы во дворе церкви. Посадив старушку на лавочку, я побежал искать такси. Время было не очень позднее, машин мчалось много, но  мою поднятую руку они что-то не замечали. Наконец, минут через десять безуспешной «ловли» притормозила «Победа», опустилось стекло, и   высунулась голова в кепке.
- Куда?
- Да недалеко. Надо только к  церкви подъехать, бабушку забрать.
- К церкви?!
Кепка тут же нырнула вниз, стекло поднялось, и машина рванула вперед.
К скамейке, приютившей бабулю, я шел, разводя руками.
- Ничего, сынок, такси, значит, не для нас. А вот до  трамвая я с тобой, даст Бог, дойду.   
Остановка была, по счастью, недалеко, да и бабуля моя шла, уже не так сильно опираясь на мою руку.
- Ну, все, сынок, спаси тебя Христос. Теперь я сама.
- Сама…А ну, как упадете дорогой. Нет уж, я с вами поеду.
В трамвае сидели молча. У  меня в ушах все звучало: «Разделиша ризы Моя себе, и о одежди Моей меташа жребий».  Бабуля шевелила губами, так думаю, что молилась. Мы сошли на четвертой остановке. Шли мимо палисадников, за которыми стояли деревянные барачного типа двухэтажные дома.
- Пришли, сынок, - она остановилась под фонарем около выкрашенной зеленой краской калитки. - Спасибо, выручил старую.
Она внимательно как-то по-особому посмотрела на меня, потом подняла голову вверх, и вдруг я услышал:
- Господи, не суди Ты по всем делам его.
Она сказала это как-то даже сердито. Наверное, только сильная вера, чувство постоянного присутствия Бога и неустанная молитва позволяли моей бабуле так  Его просить за другого. Но надо быть, по меньшей мере, праведником, и видеть мое сердце, чтобы дерзнуть сказать эти точные, единственные слова…
И как же корю я себя за то, что не догадался спросить ее имя. А то мог бы теперь обращаться к ней за молитвенной помощью. В селениях праведных она  меня наверняка бы услышала.