Самый добрый февраль на земле

 
Циклы стихов



Я И САМ ОТ ЛЮБВИ УМИРАЛ

 Кто-то бродит всю ночь за окном.
 Вяжут кружево лунные спицы.
 Кто там бродит? Страдает о ком?
 Почему ему ночью не спится?

 Вот опять звук шагов, вот опять.
 В чём причина? Любовь? Ностальгия?
 Удаётся немного поспать,
 а проснусь, снова слышу шаги я.

 Я и сам от любви умирал,
 да воскрес, лишь осталась усталость.
 Туча звёзды вбирает, как трал
 стаю рыб, ни одной не осталось.

 Моросит, словно мир волокном
 серым заткан из влаги и света.
 Знаю, завтра опять за окном
 кто-то будет бродить до рассвета.

 Буду слушать в ночи я шаги,
 буду думать с неясной тоской я:
 Вездесущий Господь, помоги
 всем заблудшим, лишённым покоя.

 Лишь об этом прошу, об одном,
 невозможного нет в этом, вроде.
 Кто-то бродит всю ночь за окном,
 неприкаянно бродит и бродит…

 САМЫЙ ДОБРЫЙ ФЕВРАЛЬ
 
 На поверхности всё: слякоть, солнце, бескрайнее море,
 снег в горах и над бухтой, в ночи городские огни.
 Так задумано было, наверное, в Божьей конторе,
 чтобы мы повстречались случайно в февральские дни.
 В той компашке богемной нам было одним одиноко.
 Средь веселья и звона бокалов, уйдя от стола,
 подошли мы к окну и смотрели на свет ближних окон,
 и за каждым из них чья-то жизнь, словно тайна, была.
 Мы пошли на веранду, там сумрачно было и стыло,
 ветер тени качал и, забившись куда-то, затих.
 В тучах кралась луна и за нами украдкой следила,
 и потом её свет в волосах оставался твоих…
 На поверхности всё: поцелуи, объятия, встречи.
 Друг без друга – тоска, а друг с другом – сходили с ума.
 И хмельным этим дням я не думал ни капли перечить,
 да и ты им перечить не думала вовсе сама.
 Цвёл миндаль во дворе, продавали подснежники в парке,
 рыбаки на причале таскали чуларок со дна,
 так кипела речонка, как кофе кипит в кофеварке,
 потому что вода в ней была, словно кофе, темна.
 Чайки резко кричали, паря над кормой теплохода…
 Кипарисы цвели – вездесущей была их пыльца…
 Я тогда уезжал и не думал, что долгих три года –
 это вечность такая, которой не будет конца…
 На поверхности всё: /так ещё говорил Старший Плиний/,
 реже стали звонки, – летом трудно быть грустной в Крыму.
 Угасала любовь, потому что в разлуке, как в тине,
 устаёт она биться, а может, ещё почему.
 Что теперь-то жалеть, было много любовных викторий,
 но мне кажется, что никого не любил я сильней:
 так задумано было, наверное, в Божьей конторе,
 я ей так благодарен за счастье тех призрачных дней.
 И когда я хочу, чтоб спокойно и грустно мне стало,
 вспоминаю те дни, и они возникают во мгле:
 там сквозь матовый снег море в бликах холодных блистало,
 цвёл миндаль и стоял самый добрый февраль на земле…

 ЛЮБИМАЯ, Я ПРОСТО ЧЕЛОВЕК
 
                С.

 Любимая, я просто человек,
 наивен, скрытен, злобен, откровенен,
 но без меня неполноценен век,
 а без тебя я сам неполноценен.

 Любимая, прости за боль обид,
 их порождала глупая бравада:
 я часто делал равнодушный вид,
 чтоб чувства скрыть, а этого не надо.

 Любимая, у века на краю
 тебя с прощальной лаской обнимаю;
 со мною не бывала ты в раю,
 но ад прошла, я это понимаю.

 Любимая, казнись иль не казнись,
 всё видится порой в неверной призме,
 но без меня ты не познала б жизнь,
 а без тебя я не познал бы жизни.

 Любимая, что было, то прошло,
 затихли бури, отгремели залпы,
 я сам не знаю, что произошло,
 но несомненно: без тебя пропал бы.

 Любимая, люби меня, люби,
 пусть даже я любви твоей не стою;
 смотри, луна, кровава, как рубин,
 скрывается за горною грядою…

 МЫ ДВЕ ЗМЕИ
 
 Рука скользит под кофточку, дерзка,
 /всегда мне не хватало лишь мазка,
 что б строчки о любви стихами стали,
 я думаю, и вы подчас витали
 в тех облаках лирических высот,
 где ножки, очи, талии…/ и вот,
 и вот я глажу розу между ног,
 а сам дрожу, сам моментально взмок.

 О роза чёрная! О алая! О боги!
 Какой нектар скрывали эти ноги!
 И мы схлестнулись в похоти греховной,
 гадюки словно…
 Кусай, грызи, царапайся, ори –
 мы две змеи, а крутимся, как три,
 четыре, пять, шесть, семь, богиня! девять! –
 и ничего уж с этим не поделать,
 не разомкнуть объятий, ног не свесть,
 а только месть, кому же, а бог весть!

 Но всё! всё! всё! Насытились тела!
 Люблю! Люблю за то, что ты была,
 за то, что, умирая, чуть дыша,
 вдруг понял – возрождается душа…

 ЛЮБИ МЕНЯ
 
 Над морем снег порхающий,
 чуть пенится прибой.
 Люби меня, пока ещё
 мы молоды с тобой!

 Ещё не скучен в слове я,
 ещё полно друзей,
 а море – всё лиловее,
 а небо – всё темней.

 Нам хорошо. И всё же, –
 за что казнишь, страна? –
 предчувствую – о Боже! –
 иные времена.

 Тетрадь не потому ли
 пылится на столе,
 что петь легко в июле
 и трудно – в феврале.

 Ужели будет не с кем
 обмолвиться порой
 с грустинкою и блеском
 рифмованной строкой?..

 Пройдёт озноб по коже,
 плеснет на мол волна,
 всё чудятся – о Боже! –
 иные времена.

 Там устаём мы за день,
 там не цветные сны,
 там звёзды виноградин,
 так слёзы, солоны.

 Там, – как бы мы ни бились, –
 я знаю и про то,
 что всё, чем мы гордились,
 ушло, как в решето.

 ЭТА ДЕВОЧКА СОСТАРИЛАСЬ СО МНОЙ
 
 Эта девочка состарилась со мной,
 я стихи о ней писал, легенды, мифы,
 нас несло по жизни общею волной –
 то на скалы выносило, то на рифы.
 Вот она на снимке давнем: не жена,
 просто девочка под сводом шелковицы,
 так была она заботлива, нежна,
 что нельзя никак, влюбившись, не жениться.
 Видно, небо позаботилось о нас,
 наших встреч обожествляю каждый день я,
 и сияло солнце, словно медный таз,
 что надраен, перед варкою варенья.
 Золотая мушмула вязала рот,
 волны пенились у берега кумысом,
 и дельфины – этот сказочный народ –
 выдавали представленья рядом с мысом.
 Я нырял с ружьём подводным возле скал,
 всё казалось: подстрелю златую рыбку,
 и не знали мы, что времени оскал
 маскируется искусно под улыбку.
 Крах империи для многих – личный крах.
 О, для многих, как свои, чужие слёзы:
 и Чернобыль, и Чечня, и Карабах
 в каждом сердце оставались, как занозы.
 А когда в руинах корчился Спитак,
 мне впервые, как ни мучился, не пелось;
 стало ясного яснее, что не так
 всё устроено, как нам того б хотелось.
 Эта девочка состарилась со мной;
 то всего лишались, то владели миром;
 ничего под этой жёлтою луной
 не меняется, как сказано Шекспиром.

 ЛУННЫЙ СКВЕР
 
 По магнолиям в сквере стекает селеновый свет,
 он струится по клумбам, и малой травинки не смяв;
 здесь когда-то нашёл свою музу мальчишка-поэт,
 ей до самых седин, где б ни маялся – не изменял.

 Он мне был, как мне кажется, близко когда-то знаком,
 мы мечтали тогда, что добудем от счастья ключи,
 мы любили следить за пронзающим ночь маяком,
 и огромное море дышало и билось в ночи.

 Что ж теперь одиноко смотрю своей памяти вслед,
 и брожу в этом сквере, как будто и вправду больной:
 по магнолиям стылым стекает селеновый свет,
 и струится по клумбам, травинки не смяв ни одной.

 Всё мне кажется: здесь повстречаю мальчишку того,
 всё хочу я спросить, отыскал ли он счастья ключи,
 и танцуют созвездия танец старинный – гавот,
 и огромное море вздыхает за сквером в ночи…