Воскресенье

Старик не мучился, умирал легко. Наверное, просто пришло его время. Он лежал под коричневым пледом и напоминал одуванчик, с которого слетели все «парашютики», кроме одного – да и тот уже готовился, прислушиваясь к ветру.
Лежал он себе тихонько на кровати и смотрел на сына. На стене возле картины «Закат над часовней» тикали часы. Тикали странно – слишком медленно.
На раму картины приземлилась муха и начала мыть лапки.
«Смерть, потирающая руки, - подумал Николай и перевёл взгляд на часы. – Интересно, а когда в последний раз меняли батарейку? Надо бы спросить у мамы»
За окном возле забора виднелась его «девятка». Николай не заводил её уже три дня. Ровно столько он провёл у постели отца, - тот ни разу не поел за это время, ни разу не сходил в уборную. Даже не приподнялся ни разу.
- Ну что, Коля, - произнёс старик. – Помираю я, наверно.
- Знаю, - сказал Николай, глядя в окно. На крыше «девятки» дремала соседская кошка.
«И не жарко ей, - отстранённо подумал Николай. - Растеклась, как мороженое. Видимо, скоро придётся сгонять. Сегодня».
Эта мысль кольнула его сердце, но и всё на этом: печаль уж давно растворилась в пустоте тягостного ожидания.
Николай выпрямился на табурете – спина затекла – и взглянул на отца. Тот беспокойно шевелился, открывая рот.
«Сказать что-то хочет», - понял Николай.
- Дать воды, пап?
- Да нет, - тихо произнёс старик. – Слушай, Коль… Ты ведь всё журнальчики свои читаешь, да? Тебе правда интересно, бывали америкосы на Луне или нет?
- Ага, - вздохнул Николай.
- Давай так: через пару-тройку дней после того, как откинусь, ночью постучу тебе в окошко. Ты ведь на втором…
- На третьем, - вставил Николай.
- … этаже живёшь. На третьем, значит. Ну вот… Если постучу три раза – были. Постучу двенадцать раз – не были.
Николай потёр уставшие глаза.
- Почему двенадцать?
- Ну восемь тогда, - старик помолчал. - Плохо… Не хочется мне умирать. Привык жить-то.
- А ты не умирай, - сказал Николай. – 70 лет не возраст. Это просто две циф…
- Чем это пахнет? – неожиданно громко оборвал его отец.
Николай вскинул брови:
- Мама яичницу делает. С луком и колбасой.
- Да? Пусть принесёт. Что-то жрать захотелось.
Николай быстренько поднялся и прошёл на кухню.
Мама как раз наклонила сковороду над блюдом и глазунья аккуратно туда съехала. Услышав шаги сына, она порывисто повернулась к нему. Седеющий локон, небрежно спрятанный за ухо, скорбная нить сжавшихся губ; настороженно-испуганная нотка во взгляде и усталость в каждой морщинке. Во всём облике Екатерины Сергеевны сквозила готовность встретить то, что давно уже висело в воздухе.
- Мам, батя есть захотел, - взволнованно сказал сын.
- Так, - мать засуетилась. – Нарежь хлеба. Сыр из холодильника достань.
С блюдом наперевес она бросилась в спальню.
Минуту спустя отец сидел в кровати, откинувшись спиной на подушку, и наворачивал яичницу.
- Вкусно, чёрт, - пробурчал он с набитым ртом. – Соли дайте. Когда научишься солить еду, Кать? Сорок лет женаты, блин горелый…
Посолив пищу, старик схватил бутерброд с маслом, сыром и колбасой, разом откусил половину и вдруг засмеялся.
- Ты чего, пап? – растерялся сын.
- Да анекдот вспомнил, - сказал отец, содрогаясь от смешков. – В общем, умирает мужик. Лежит пузом кверху, ноги врозь. Рядом жена плачет. Мужик говорит – хочу перед смертью кусок яблочного пирога, я чувствую его запах. А она: нельзя, это на твои поминки.
Просмеявшись и доев всё, что ему предложили, старик попросил сладкого чаю и закурить. Мать тут же кинулась на кухню, под чайником фурхнул огонь, зазвенела посуда, а сын вынул из пачки сигарету, прикурил её и протянул отцу. По комнате поплыли облака.
- Дай-ка я встану, - сказал старик.
Николай помог и с удивлением уставился на действия отца. В душу робко стучалась надежда: батя присел несколько раз, потом развёл руки в стороны и помахал ими, словно крыльями, чем спугнул муху с картины, затем сделал несколько поворотов туловища, прошёлся по комнате и взглянул в окно. Там было солнце.
- Пошли-ка прогуляемся, - сказал отец сыну.
- Пошли! – обрадовался Николай. - Мам, мы во двор!
На улице гуси выясняли свои птичьи отношения, а возле крыльца кипел притулившийся к скамейке муравейник. Как-то раз Николай хотел разрушить его, но мать не позволила, жалко ей стало муравьишек. Столько труда, говорит, вложили. Зря, что ли?
Отец прошёл мимо бани, оглядел покосившуюся дверь и упёр руки в боки:
- Раз уж приехал, поправь, - сказал он.
- Ясное дело, - ответил Николай.
- Пошли хоть на речку, порыбачим.
Они взяли снасти и спустились к перекату Дымовки, где уже с утра дразнили рыбу стрекозы-вертолёты.
- Тебе отгул до какого числа дали? – спросил отец.
- Дак это… Пока… это…
- Ясно, - усмехнулся старик. – Пока не закончатся похоронные дела. Затягивается твой отгул, Коль…
- Пап, ты чего лежал-то?
- Да мать задушила уже своей гречкой. Ну не люблю я её. Нет, чтобы плов сделать, например. Или пюре. Когда в прошлую пятницу сунула мне эту чёртову кашу, мне и поплохело.
- Ну ты даёшь, - сказал Николай.
- Ладно, чего там. Приедешь на работу, объясни: так, мол, и так – помирать отказывается. Или ещё лучше: никому ничего не говори, и приезжай на «девять дней», за грибами сходим. А на «сорок дней» красноголовики бурые пойдут, искать интересно будет.
Николай только улыбался.
Они устроились на берегу. Отец нахлобучил пойманного слепня на крючок и закинул в воду. Тихо вокруг, спокойно, солнечная рябь. Как и десять лет назад, течение обхватывает торчащую корягу, и ничего им не делается – ни реке, ни коряге
- Голавль ушёл отсюда, что ли? – задумчиво спросил отец. – Ни одного за лето не поймал.
- Мужики говорят, состав воды поменялся, - Николай почесал затылок. - Все теперь хариуса ловят.
- Да в гробу я его видал, - проворчал батя. – Хотя тоже рыба. Щука, лещ, налим, пескарь ли – голодранцы всё сожрали.

Домой отец и сын вернулись на закате, и не с пустыми руками.
Кошка на «девятке» учуяла рыбный запах, проснулась и проводила взглядом щучьи хвосты. Эх! Потягушки-потягушки…
Десять лет прошло, а Николаю до сих пор неизвестно, были ли американцы на Луне.