Все доброжелатели вышли в слезах

   Нужно закрыть дверь.  Заколотить досками, навешать цепей, устроить капканы и западни. Чтоб ни одна душа…
   
   Липкой,  оплывающей кофейными подтеками чашкой я рисую круги на полях тетради.
Я напишу тебе. Кривыми закорючками, значками забытых алфавитов, на всякий случай бугорками Брайля, если ты ослепнешь от слез и осветительных. Это письмо отправится к тебе особой почтой.  Там такой смерзшийся воздух, что голубь стирает в полете  крылья и пикирует сраженным авиатором; теряет  север, юг, кувыркается в показаниях бесноватого компаса. Опадает недозрелым плодом, охроцветным листом, что исписан моей рукой.

   Время, с наступлением холодов, ведет себя странно. Сжимается, уплотняется, скукоживается. Я, занесенный лавиной, ковыряю чайной ложкой бесконечно холодную массу. Вечность должна быть чертовски скучна. На руки выдают  одну крупинку соли. Скудный рацион. Положить под язык. Слабый раствор жизни. Но мое карликовое сердце еще трепыхается в такт   куклам, что пляшут свои брачные танцы на могиле чего-то бессмертного.
   
   Вчера  видел человека. Женщина с пергаментным лицом и сумкой. Из зева сумки торчат пластиковые цветы. На  лице  вырезана скрижаль скорби. Очень искусно. Божественный резец выгрызал эти русла для слез, эти меандры для пота, эти кратеры для оспинок. Человеческое лицо – рельеф страдания.  Пока близорукие глаза пытали пустоту вдали, цветы в   сумке разжали свои тряпичные бутоны, и пчелы слетелись за пластмассовой пыльцой, жужжа своими невидимыми крылышками. Где-то, в пчелиных зиккуратах, слепоглухонемые личинки ждут своей очереди, ждут безвкусного цикла, имаго. Эта женщина - твоя мать. Ты вышел из нее, оставил пустоту под сердцем, которое  гоняет отныне холодную жидкость по малому и большому кругу. Циркуляция. Циркуляр. Цирк.
   
   Ты же знаешь, даже атомы томятся пустотой. Пустотой томится желудок. Утробным урчанием вторит  ему пустой холодильник. И опустошенный мозговой тракт, и промозглая квартира, и  гуляющие по ней  сквозняки, что  поскрипывают рассохшимся паркетом.
   Квартира томится  темными окнами. Темные окна никого не ждут. За темными окнами    не кипит чайник.
   Отражение случайного демона.  Пролетал мимо и застыл за стеклом - схвачен периферийным зрением. Протянул руку,  поправил волосы, отпустил с миром, по   демоническим делам.
  Квартира болит нежилыми комнатами, голодом болит желудок, отсутствием болит наполнитель этого кошачьего лотка, что зовется жизнью. Ты можешь спросить, как же может болеть пустота? Но тебе, ампутированному из этого мира неведома фантомная боль, что стискивает  зубы, крошит эмаль  мертвой хватки. Откушенный и пережеванный тридцать три раза язык мой не в силах  изъяснить.  Раковины твои ушные растащили клешнями отшельники, и слушают теперь в них отдаленный шум моря. Ты так хотел.
   
   Сегодня я видел человека. Мужчина в тяжелых   сапогах, прихрамывая, поднимается на холм.  Подкованные сталью сапоги втаптывают обратно в землю иголки сухой травы. И видно, что в заплечном мешке таскает он с собой земной шар, отнятый  у тебя, мой друг. Обливается потом, тащит эту тяжесть, и рад  бы бросить, но ноша приросла к нему, словно горб. В   покрытых мозолями ладонях свербит невыделанный труд. И оскверненная земля вопит под подошвами сапог, изрыгая из жирного чрева колючие стебли. В  далеком доме лихорадка ошпаривает лоб его восьмилетнего сына. Беспокойная женщина, скрюченная у изголовья, обдувает детское личико прохладной струйкой воздуха и меняет компрессы, вымоченные в слезах. Ребенок сжимает в кулачке игрушечного солдатика, горло солдатика, кишки солдатика.
  Стая гиен устроила логово в горле мужчины, и с огрызков губ капает неясный звук. То ли сдавленный хохот, то ли рыдания.  Этот мужчина – твой враг. Он взвалил на   плечи твою жизнь, он останется на вершине холма. Он упадет на колени, и трава пронзит кожу. Человек пускает корни в землю, потом земля пускает корни в человека. Так растут курганы.   
   
   Я отходил поставить чайник. Тот самый, в нем больше накипи, чем кипятка. Мне иногда кажется, что следующее чаепитие не состоится. Я попытаюсь поднять  крышку, буду тянуть, отковыривать ножом, но сталактиты   срастутся со сталагмитами, образовав герметичный грот, с бурлящим вулканическим озером внутри. По такой жесткой воде можно ходить. Хлестко шлепать дырявыми подметками в шесть утра, летом 2008-го. Лето, мокрое насквозь, пропитанное краденым алкоголем и вечерним похмельем…   
  Прокрался по пустому коридору обратно, отдавливая ноги сквознякам. Я теперь хожу по стенке, как тень. Оглядываюсь в поисках зацепок для замыленных глаз, поскальзываюсь на гладко окрашенных стенах. Глупое парнокопытное, урод, минотавр на льду.  Оскопленный и заблудившийся в собственном лабиринте.
  Какое дурацкое письмо выходит. Такие обычно возвращают, с подзатыльником от почтальона и гашеными марками. Абонентский ящик забит. И град гвоздит сухую голодную пыль.   
   
   Сейчас я увижу человека. Молодая девушка, выскочит из троллейбуса, обронив на сиденье вязаную перчатку. Кончик   холодного пальца приблизится к кнопке вызова лифта, вдавит пятый этаж, отлучится почесать замерзший нос и   зависнет над звонком. Деревянный дамоклов меч. Она придет обниматься, плакать, реветь. Она придет побеждать. Она хотела бы видеть меня под часами с букетиком триффидов и нетерпением припасенным на ночь…Но я не пришел, я сидел и выводил эти каракули. Она хочет говорить о своем, перемешивать одну на двоих слюну,  радость,  горе. Закопченный ведьмовской котел, в котором булькают, поеживаясь, новые жизни. Эта девушка – твоя жена. Она много плакала с тех пор, крестилась наотмашь, носила черное. Стройнит. Левират. Падение. Она уйдет отсюда в слезах, как и пришла в этот мир.
   Мне нравится огонь. Он сделан из тетраэдров. И спичка   явит во мрак   ручную геометрию. Языком пламени облизнет конверт, начнет пожирать буквы, сглатывая   назад, в небытие. Голову мою, осыпая пеплом и временем…