Последователь друидов

Слова, что высказанные, что написанные, не принадлежат больше автору, оставляя в его сознании пустоту. Они, свободные!- устремляются в странствие по своим воробьиным делам, не дожидаясь топора в неумелых руках своего взбалмошного родителя.
Не тешьте люди себя иллюзией оригинальности своих переживаний,  озарений. Всё это уже случалось. Ничего нового за сотню-другую тысяч лет человечьей разумной цивилизации в рядовой башке не родится. Суть - за умением разглядеть в обыденном явлении божий промысел. И не просто увидеть, а оценить и облечь своё суждение-открытие в доступную для использования форму. К сожалению, как для меня, так и для большинства людского, этот дар отпускается единицам в каждом поколении.

Моё язычество оказалось невольным ответом на жизненную ситуацию. Выпав из привычной среды обитания в связи с эмиграцией, я лишился возможности обращения в деликатных ситуациях к облечённым доверием приятелям старого круга общения, а новыми как-то не обзавёлся. Тем более, что обострённый незнакомым и чуждым окружением разум воспринимает незначительные проблемы за вызов и засаду, с которыми внутреннее «Я» не всегда справляется. По этой же причине мои совковые соплеменники валом валят в последователи разнообразных религий, впадая в зависимость успокаивающим догмам.

Так сложилось, что я попал в тайные сторонники друидов и волхвов, определив себе в духовники старый дуб. Жемайту эта обрядовость была присуща от рождения. Мне ритуал общения с дубом был ниспослан лет 10 назад для компенсации снижения жеребячьего оптимизма.
Мой дуб стоит на краю пятачка древнего леса, рассечённого стрелой автобана. Он давно остался один без друзей-ровесников и родни. Старые леса это редкость в наших краях.
Он устал стремиться ввысь наперегонки с понурыми хмурыми елями. Раскидистые буки вежливо расступились, не смея тревожить покоя долгожителя и лишь пустопорожние заросли чёрной ольхи и осинника хиреют под его кроной. Соревнование давно закончено: ещё пара недель и листва его кроны сомкнётся над торопящейся жить и жаждущей солнечного тепла и простора поросли.

Жаловаться дубу на тяжёлую судьбину я хожу нерегулярно. По нужде. Когда хреново.
Это для меня составляет целую церемонию подготовки, похода и, собственно, медитации.
Так ли бессловесен и безответен мой приятель, который на протяжении 10 лет составляет мне компанию и дарит радость многозначительного молчания, сопереживания. Однозначно, что из этой прогулки я возвращаюсь иным....
Ему без долгих объяснений всё понятно:  жизнь крепко потрепала, пообломала старика. Его дружбан, расщеплённый молнией, догнивает недалече; рухнувшие сосны и ели перекрывают тропинки, ведущие к великану. Обнимая его необъятный ствол — 300, 500 лет?, и прижимаясь щекой к его корявому обличью, понимаешь — насколько его степенству пофиг мельтешение суетливых человечков у  его подножия. И он насмешливо с высоты своего мудрого величия взирает на невзрачного мураша, прилепившегося к стволу.

Прогулка к заветному дереву по-своему прекрасна в любое время года, но весной она доставляет особое удовольствие сопричастности пробуждению ...
- Послушай парень, - обращаюсь я к безмолвному до поры до времени приятелю.- Поделись терпением; подними и направь...

Ладони, прижатые к шершавому стволу, ощущают тепло. Старина вслед буйствующему по соседству молодняку, скинул оцепенение спячки. И, поддавшись захватывающему энтузиазму и буйству весны, бодро пустился в рост. Я слышу под складками застарелой кожи старика ток живительных соков, устремившихся к вершине.
- Ну ещё разок, - шепчут ветви, - ещё раз впаду в это пьянящее заблуждение, очарование пробуждения и любви: последний урожай желудей, ещё одно годовое кольцо и на покой.

Как это глупо и как прекрасно.
А ты, мой юный друг, приходи осенью, будет над чем посмеяться.