Морозная оттепель. Гл. 7. Снова Дубравный лагерь

                МОРОЗНАЯ ОТТЕПЕЛЬ.

                ГЛАВА 7. СНОВА "ДУБРАВНЫЙ" ЛАГЕРЬ.
 
                27. ШАХТЕР, ЗЕМЛЕКОП - «ШВЕЙКА».
 
     Прибывший из Воркуты эшелон недолго находился на станции Потьма. В тот же день заключенных начали развозить по концлагерям Мордовского "Дубравлага". Кажется, Дубравный лагерь стал местом, куда свозили политических заключенных со всего Советского Союза изо всех лагерей. Когда заключенные собраны вместе, их легче контролировать.
     Но есть опасность грандиозного "кипиша", т.е. бунта. Однако, этот бунт легче подавить, сосредоточив все карательные средства и самих карателей тоже в одном месте.
     Я представляю себе встречу на 11-ой зоне с Толиком Простаковым и другими ребятами, с которыми успел подружиться во время пребывания здесь в Явасе. Эх, Явас,Явас! Ты все грозишься в отношении нас, заключенных. Ну, что ж! Принимаем вызов! Ты - Нас, а Мы - Вас!
     Но в 11-ую зону я не попал. Больше половины прибывших заключенных, в том числе и меня с Мишей Кокашем, разместили в новой, недавно построенной зоне. В двухэтажных бараках из шлакоблока еще пахнет краской, во дворе еще не убран строительный мусор. В отличие от деревянных одноэтажных бараков Воркутинской зоны здесь светлее, потолки выше и само жилье больше напоминает общежитие, чем зэковскую большую конуру.
     Нашей бригаде отвели место на втором этаже. Мишка быстро опередил своих товарищей, и когда я с чемоданом и рюкзаком вошел в комнату, он уже махал мне рукой из угла, где забил себе одно из лучших мест на нижних нарах, а мне на верхних поближе к свету, т.к уже знал мой вкус.
     - Устраивайся, Славка! Вот твое место. Да ты только посмотри, чертушка, какая новая постель. Давно в такой роскоши я не спал.
     Действительно, пара простыней, хоть и не накрахмаленных, но белых и новых, такая же наволочка на подушке и новое суконное одеяло. О чем может еще мечтать зэк после зловонной и холодной теплушки, в которой он спал и дневал почти неделю, не снимая шапки и верхней одежды, укачиваясь под стук колес на голых деревянных полках, прижавшись к бокам товарища слева и товарища справа.
     Ну, конечно, он мечтал еще о том, чтобы принять душ, сменить грязное белье и пожрать. Но жрать было нечего и душа тоже не существовало даже в проекте.
     Засунув чемодан под нижнюю Мишкину кровать и забросив рюкзак на свою верхнюю кровать, в котором находились книги и уцелевшие рукописи, я вышел в коридор и обнаружил комнату-умывальню. Открыл кран. Ура! Есть вода! Правда, холодная, но зато мокрая. А на улице октябрь месяц. Да ведь это же мордовский октябрь, а не воркутинский.
     - Мишка, пошли мыться-бриться! Вода есть!
     Достав из чемодана туалетные и бритвенные принадлежности, чистое белье, бегом отправился в умывальник Пока никого здесь нет, быстро разделся и полез под холодную воду. Бр-р-р! Все же прохладно. Мылом и мочалкой соскреб с себя почти десятидневную грязь, снова окатил себя холодной водой и до покраснения растер полотенцем тело. Надел чистое белье. Хорошо! Не понимаю тех ребят, которые не моются месяцами. Ведь от них вонища прет во все стороны. Невозможно стоять рядом. Да и паршивеют они быстро и в физическом и моральном плане.
     Намыливаю щеки, бороду, приступаю к бритью. Ты смотри, удивляюсь сам себе, когда из Харькова отправляли в Мордовию на лице вырастал только пушок, а теперь вон какая щетина, как у поросенка. С холодной водой ее не выскребешь. Больно.
     - Чертушка, ты уже вымылся? Молодец! - в умывальник заходит Михаил. - Говорят, что завтра с утра в баню поведут. Вот где попаримся.
     - Так то же будет завтра. А ты обмывайся сегодня. Водичка тело и душу облагораживает.

     Обмывшись и побрившись, посвежевшие возвращаемся в свою комнату. А там - драка. По полу между кроватями катаются два тела и немилосердно колотят друг друга кулаками. Из криков можно было разобрать только одни маты. Кровавыми пятнами уже окрасились некоторые простыни на разбросанных постелях нижних нар. Толпа зэков толпилась вокруг, но не вмешиваясь, только улюлюкала, подзадоривая дерущихся.  Мишка заорал:
    - Вы, скоты! Мою постель сейчас вымажете.
    Он схватил одного драчуна, я - другого и порасшвыривали их в разные стороны. Драка, вероятно, продолжалась уже довольно долго, т.к. оба противника изрядно набили друг другу физиономии и, почти обессилев, тяжело дышали, сверля друг друга ненавидящими взглядами.
     Кто-то заметил:
     - Напрасно, хлопцы, вы их разняли. Пусть бы колотили друг друга, пока оба не сдохли бы. Во время войны еще не навоевались и мало крови пустили себе и людям.
     Оказывается, во время нашего отсутствия, одного из заключенных потянуло на откровение. Он начал громко рассказывать, как во время войны служил в дивизии "СС Галичина" и как ему тогда было хорошо:
     - Идешь по селу, в хромовых сапогах, в черной форме, рукава засучены по локоть, на груди - автомат, на поясе - гранаты. Чувствуешь себя человеком. Расступись, недочеловеки! Захотел - дал автоматную очередь по кому угодно и куда угодно, а то и гранату во двор или в хату швырнул. Гордость так и распирает, аж дух захватывает, грудь колесом, морда красная от самогонки...
      Ну, тут ему и врезали по этой самой морде. Ударил бывший партизан-ковпаковец, который когда-то сталкивался в боях с галицкими эсэсовцами и знал, что они собой представляют и как сражаются за неньку-Украину под присмотром немецких фашистов против “москалив бильшовицьких". Украинские эсэсовцы особенно боялись и ненавидели "колпаков". Партизан-ковпаковцев в плен не брали, но те и не сдавались. Знали, что их там ожидает и отвечали галичанам-эсэсовцам той же монетой. Ненависть порождает ненависть. К сожалению, эту древнюю истину давно забыли.
      Тоталитарный режим свел вместе в одном концлагере и даже в одном бараке бывшего партизана-ковпаковца и бывшего эсэсовца-галичанина, приклеив им один ярлык -  "враг народа". Но ненависть у них осталась прежняя. Хорошо, что вскоре ковпаковца увезли по этапу в другую зону, т.к. их постоянные стычки всегда заканчивались взаимным кровопусканием и угрозами убить друг друга. 
      Я иногда посматривал на этого "вояка" из дивизии "СС Галичина" и поражался его заурядности - маленького росточка, плюгавенький человечек на кривых ногах, полуграмотный, но чрезвычайно высокого мнения о себе. В черной эсэсовской форме с засученными рукавами и автоматом на груди, он действительно чувствовал себя сверхчеловеком и действительно тогда ему было хорошо.
     Особенно среди безоружных женщин, стариков и детей, которые находились в его полной власти и он определял их судьбу - жить им или умереть.  Такого подонка и грохнуть не грех.

      Рядом с жилой выстроена рабочая зона, где разместили швейную фабрику. Соседство очень выгодное и экономное. Не нужно конвоиров, не нужно собак для сопровождения рабсилы из одной зоны в другую. Достаточно открыть ворота и пропускать, пересчитывая головы, заключенных.
      На швейной фабрике в больших цехах в несколько рядов расположены новенькие электрические швейные машины. Каждый ряд - это конвейер. Предполагается, что мы будем шить рабочую одежду: телогрейки, штаны, куртки, рукавицы для всех зэков "Дубравлага". Но для этого необходимо еще научить швейному делу бывших шахтеров, землекопов, людей, привыкших к отбойному молотку, лопате, кувалде, кайлу. Научить включать швейную машинку и выключать, вдевать грубыми мозолистыми руками тонкую нежную нить в еле заметное ушко швейной иголки да еще с нужной стороны. Иначе нить будет рваться. А главное - научиться шить.
     Обучением швейному делу занимались молодые девушки - швеи из местных жителей, вероятно, недавно закончившие профтехучилище. Они настороженно и с некоторым испугом поглядывали на "врагов народа", готовые в любой момент поднять крик, визг и дать деру куда глаза глядят.
     Девушек подбадривало и подавляло их страх то, что в цеху постоянно находилось два дежурных надзирателя. Кроме того, их,конечно, проинструктировали как вести себя в обращении с такими учениками, как мы.
     Но наш контингент ведет себя достойно и ни на кого нападать, а тем более насиловать, не собирается. Правда, кот Васька, привезенный из Воркутинской зоны, всеобщий любимец, при виде особи женского пола повел себя весьма странно. Васька - заключенный со дня рождения. Он родился в концлагере. Кроме мужчин, он не видел других людей. Когда нас вывозили из Воркуты, кто-то умудрился прихватить с собой и Ваську. Вместе с нами он прибыл по этапу в Мордовию. Важно выхаживая с поднятым трубой вверх хвостом, кот обследовал уже все помещения жилой зоны и однажды вместе с бригадой прошмыгнул в рабочую зону.
    Вот он, подняв по привычке хвост трубой, по хозяйски исследует швейный цех, впитывает в себя новые запахи. И неожиданно натыкается на нашу учительницу-швею.
    За всю свою кошачью жизнь Васька впервые увидел такое существо как женщина, совершенно для него незнакомое, и ощутил новые запахи. Он стал с усердием обнюхивать швею. Обнюхивал так внимательно, тщательно и долго, что та
забеспокоилась и начала отпихивать его ногой:
   - Брысь, котяра! Брысь!
    Мы же, приостановив работу, с любопытством наблюдаем за этой картиной. И вдруг Васька, задрав еще выше хвост, издает такой душераздирающий кошачий вопль, что мы повскакивали с мест, а наша учительница, где стояла, там и села на пол. Кот взвился в воздух и в мгновение вылетел в дверь.
    Стены цеха потряс гомерический хохот всех, кто видел это представление. Побледневшая швея, подхватившись с пола, стояла, растерянно улыбаясь, и в недоумении разводила руками. Васька же в цех больше не ступал ни одной своей лапой да и вообще обходил женщин стороной.

    А у нас начались муки освоения новой профессии. Учились швейному делу на пошиве рабочих рукавиц. Из раскроечного цеха, куда собрали тех зэков, которые уже умели шить, к нам поступают раскроенные заготовки. Наша работа - их прострочить. Оказывается - это не простое дело. Швейная машина электрическая. Нажал на педаль ногой и машина начинает стрекотать пострашнее пулемета. Только успевай поворачивать заготовку да следи за тем, чтобы вместе с рукавицей не прошил и палец.
    Здоровенный горняк, положив на педаль ногу в сапоге 48 размера, включил швейную машину, а у нее три тысячи оборотов в минуту. Прострочил строчку, повернул рукавицу для другой строчки и здесь надо было остановить машинку. Он приподнял ногу с педали, но машинка продолжала стрекотать. Растерявшись и недоумевая, почему не прекращается стрекотание, новоиспеченный "швейк" (название в отличие от "швеи") начал лихорадочно крутить рукавицу, прострачивая ее во всех направлениях. Наконец, заорал в испуге:
    - Начальник! Останови машинку!
    К нему подбежала наставница-швея.
    - Снимите ногу с педали.
    - Да я давно уже снял, а она все крутит и крутит.
    И тут раздался крик боли и кровь брызнула во все стороны. Сильными руками шахтера он ухватился за машинку, пытаясь таким образом ее остановить. Раненный работающей машинкой с диким ревом вскочил на ноги, и машинка сразу же остановилась.
     Оказывается, нога в сапожище с трудом помещалась под машинкой и, хотя она, кажется, была снята с педали, краешек огромного сапога продолжал давить на педаль. Пришлось человека везти в больницу в третью зону и там делать операцию. После возвращения из больнички, никакой силой или уговорами несостоявшегося "швейка" невозможно было усадить  за швейную машинку. Он ее боялся панически и готов был выполнять любую работу, но только не швейную. В Воркуте в шахту не боялся опускаться, добывал уголь в самой взрывоопасной лаве, а тут на тебе - женская работа на  швейной машинке вызывала ужас.
     С грехом и смехом пополам все же освоили пошив рукавиц. Тюками их отправляли по зонам. А мы приступили к освоению новой продукции - телогреек. Группа зэков, так и не научившихся шить и управляться с машинкой, набивали на столе выкройки ватой. Вата должна быть расположена равномерно ровным слоем. Другая группа, в которой и я находился, прошивала туловища заготовок с ватой. Третья прошивала только рукава. А четвертая, где находились уже классные специалисты, пришивала рукава к туловищу телогреек. Конвейерная система. И получались вроде неплохие телогрейки. Главное - теплые. А что на вид неказистые, так в них не на танцы ходить.
   
     У меня появилась проблема со здоровьем. Из Воркуты я привез повышенное кровяное давление. Голова гудит, боли в затылке, сердечко неравномерно постукивает. Слезешь утром с нар, а тебя водит из стороны в сторону. Воркутинский врач советовал мне поменять климат. Чудак человек. Как будто я мог сесть в поезд или на самолет и укатить с севера на юг. Но все же укатил и за гулаговский счет. Пусть не в черноморскую Ялту, а всего лишь в мордовский Явас. Однако давление стоит по-прежнему высокое - 180 на 110. И это в юном возрасте. Михаил советует: давай каждый день растираться снегом. Сказано - сделано.
    Мордовская зима уже полностью вступила в свои права. Снег лежит беленький. Правда, не такой белый, как в Воркуте, но и не такой серый или даже черный, как у нас в Донбассе.
    Каждый вечер перед отбоем, раздевшись до пояса, мы с Мишкой выбегаем во двор перед бараком. Разыскиваем, где снег побелее и начинаем с уханьем обтираться им, кидаться друг в друга снежками. Вышедшие на улицу подышать перед сном свежим воздухом зэки, с усмешкой смотрят как под электрическими фонарями резвятся в снегу два оголенных по пояс дурачка.
    В барак мы прибегаем раскрасневшиеся и полотенцем долго растираем свои грудь, шею, спину. После этой процедуры хорошо спится и даже ночные зэковские кошмары не мучают.
            
                28. НА БОЛЬНИЧКЕ.

     Еще одна зима в неволе. Уже третья по счету. На швейной фабрике физически так не устаешь, как на рытье траншей в вечной мерзлоте. Остаются еще силы, чтобы всласть почитать. Не преодолевая дремоту и усталость, а именно всласть, с удовольствием и еще есть время поразмышлять.
     Оказывается, время - понятие относительное. Правда, сам я узнал об этом не из теории Эйнштейна, а из собственной жизненной практики. Когда чем-либо увлекаешься, делаешь что-то интересное, осваиваешь что-то новое или переезжаешь с места на место, даже книгу читаешь захватывающую - время бежит быстрее, чем обычно. Недаром зэки шутят, что у цыган срок пролетает довольно быстро, ибо время отсчета у них другое - "зима-лето, зима-лето" и прощай концлгерь, здравствуй свобода. С этой системой отсчета я познакомился еще в 11-й зоне в первый год пребывания в неволе.
     Теперь подтверждение этому я нашел и в теории относительности Альберта Эйнштейна, правда в несколько ином ракурсе, которую проштудировал в зимние вечера, лежа на верхних нарах вблизи электролампы, под шум барачной жизни. Парадоксы времени и пространства перестают быть парадоксами, если применять их не где-то в отдаленном космическом пространстве да еще с космическими скоростями, а здесь в нашей заурядной зэковской жизни. Для этого надо только немного абстрактного мышления и логического обобщения. Например, тюремная камера на тридцать квадратных метров кажется очень маленьким пространством да еще закрытым, если в ней размещается человек сто заключенных, изнывающих от тесноты и духоты, и время здесь тянется чрезвычайно медленно. Но когда в этой камере находится один-два-три человека, пространство сразу расширяется, хотя по-прежнему остается закрытым. А когда занимаешься интересным делом и никто тебе не мешает, время ускоряег свой неумолимый бег.
     Вот поэтому я старался менять свою работу и свои занятия, в том числе умственные увлечения. Пока освоишь что-то новое, гляди и время убежало незаметно назад. А это значит, что к концу срока ближе.
    Я уже неплохо освоил шитье рукавиц. Рукавицы стали получаться даже красивые (с точки зрения их "швейки") . Перешли на шитье телогреек. Но монотонное прострачивание спинок телогреек ровной, без каких-либо виляний, строчкой вскоре надоело и смена стала тянуться очень медленно. Это первый признак, что надо переходить на новую работу и осваивать новую швейную операцию.
    Поулыбался молодой мастерице-швее, пожаловался, что начало сдавать зрение, хотя так и было в действительности. Когда она подходила к моей машинке, я очень тщательно вдевал нитку в иголку, и не всегда удачно, что, в конце концов, привело к тому, что мастерица перевела меня на другую работу - набивать ватой выкройки для телогреек. Здесь можно было двигаться вокруг стола, ходить по цеху и общаться с другими товарищами. Зато всю смену приходится проводить на ногах. К концу рабочего дня ноги гудят, как деревянные столбы. Со мной в паре работает пожилой литовец. Добродушный, улыбчивый человек с самодельной курительной трубкой в зубах. Мне кажется с этой трубкой, независимо горит в ней табак или нет, он не расстается и во сне. Во время работы мой напарник часто шутит и по доброму отзывается на шутку.
     Я пытаюсь выпросить у него трубку, чтобы хоть разок курнуть. Несмотря на то, что курить я бросил еще в воркутинском лагере, но при виде попыхивающей дымком трубки, очень уж хочется затянуться и себе. Только один разок. Ну, пару разков. Но дядя Йозас только улыбается и назидательно говорит:
     - Ложку, трубку и жену не давай никому! Да ты же и не куришь. И не трави себе душу.
     Пытаюсь гордиться тем, что не курю. И бросил курить в лагере.
 
     Мастерица-швея обещает перевести меня работать на машинку, которая пришивает пуговицы. Как только привезут в цех такую машину, мое рабочее место будет там.
     Но лагерная жизнь полна неожиданностей. Заключенный предполагает, а начальник располагает. Не удалось мне освоить машинку по пришиванию пуговиц, да и вообще со швейным делом пришлось расстаться.
     Однажды, возвращаясь из рабочей зоны в жилую, прямо у ворот меня встречает нарядчик:
     - Биркин! Завтра на работу не выходишь. Отправишься на этап.
     Вместе со мной называет еще несколько фамилий. Вот тебе, бабушка и Юрьев день! Только начал приживаться и снова в путь-дорогу - на этап. Куда? Конечно, неизвестно. Как обычно все держится в большом секрете от зэка.
     Вечером, упаковав в рюкзак и неизменный чемодан свои немудреные зэковские вещички и книги, тетрадки с конспектами, припрятав со знанием дела запрещенное барахлишко, выхожу из барака. Бродим с Михаилом Кокашем, у стен нашего жилища. Грустно расставаться. Мы по-хорошему сдружились, всегда поддерживали и отстаивали друг друга. В лагере обязательно нужен друг, на которого можно положиться, как на самого себя.
     Встретимся ли мы снова когда-нибудь? Мне-то осталось всего каких-то пару лет сроку, а Мишке еще тянуть да тянуть. Конца не видать.
     Даю ему адрес Люды Нестеровской. Тогда как раз у нас шла интенсивная с ней переписка. И у меня была тайная мечта после освобождения поехать к ней. Она как раз должна к тому времени закончить Одесский мединститут. Ну, и, конечно, жениться на ней. Этой мечтой я поделился с Михаилом. Но, как говорят, мечтать никому не вредно.
     Где ты, друг мой, Мишка Кокаш? Выжил ли ты в проклятых богом и людьми концлагерях ГУЛАГа? Вышел ли ты на свободу живым и здоровым?
     К сожалению, никаких вестей о Михаиле я до сих пор не имею. Если ты жив, Миша, отзовись!

     К вечеру следующего дня я уже был на новом месте. Это третье отделение "Дубравлага", где располагается больница. Сюда "на больничку", как мы говорим, свозят всех заболевших, искалеченных, умирающих и умерших. Я пока ни к одной из этих категорий не принадлежу. Кажется и кровяное давление стало приходить поближе к норме. Не знаю, что помогло: перемена климата или обтирание снегом да омовение холодной водой. Но чувствую себя неплохо.
     Вместе со мной на больничке оказались Миша Молоствов и Иван Кулябко. Определили нас с Три-Эмом на работу в прачечную, стирать грязное белье больных заключенных. Как раз подходящая работа для историков и философов. Но мы были бесконечно довольны ею, т.к. жили не в общем бараке, а здесь же в прачечной. И всего несколько человек, и все ребята читающие и размышляющие. И у нас было свободное после стирки белья время для чтения, размышлений и ожесточенных споров.
     Иногда к нам в прачечную забегал Иван Кулябко. Он ведь до ареста учился в медицинском и здесь пристроился вроде фельдшера. Всегда жизнерадостный с розовыми от мороза щеками и какими-то немыслимыми проектами что-то написать, вроде «Мистерии-буфф» под Маяковского.
     Кто-то из наших прачек посоветовал ему "писять" не под Маяковского, а под себя. На что Ваня, естественно, обиделся и сразу исчез. А я обратил внимание на некоторое похолодание в отношениях между Михаилом и Иваном.
     В больничке тоже имелась библиотека, где можно было прочитать свежую газету или журнал. Как-то листая газету, я наткнулся на объявление, что можно выписать по почте собрание сочинений разных авторов. В том числе и произведений Г. В. Плеханова. Промелькнула мысль - а не попробовать ли выписать плехановские труды сюда на зэковскую зону? Вдруг пропустят. И буду я иметь прекрасное чтиво и источник для размышлений. Ведь Миша Молоствов уверял, что марксизм надо изучать по произведениям Плеханова.
     Недолго думая, написал по указанному адресу письмо-заказ и отправил обычной цензурной лагерной почтой.
     Недели через две-три прибегает ко мне лагерный почтальон:
     - Эй, прачка, иди бандероль получай. Пришла наложенным платежом. Твои килограммы макулатуры я таскать не намерен. Да не забудь со своего счета перевести деньги. В противном случае твое сокровище назад отправлю.
      Заработанные нами денежные крохи после уплаты судебных издержек осужденного, бухгалтерия переводит на личный счет заключенного, только не в государственный или столичный банк, а в наш лагерный магазинчик, где на нйх можно сделать небольшие покупки: курево, конфеты даже печенье. Но никогда еще деньги не переводились за книги, полученные наложенным платежом.
      Удивленный и радостный тащу в свою прачку вязанку книг. Цензура уже проверила, крамолы нет. Наши ребята из прачечной рассматривают, обнюхивают тома Плеханова. Они пахнут еще типографской краской. Совсем свежие пять томов. Темно-зеленый переплет. Год издания 1956.
      Сейчас через много лет я достаю со своей книжной полки, припавшие пылью избранные произведения Г.В. Плеханова, листаю страницы с подчеркнутыми карандашом строки, перечитываю пометки на полях и воспоминания переносят меня в многолетнюю давность, в "Дубравлаг", в третье отделение - "на больничку", в нашу прачечную.
      После тяжелого изнурительного рабочего дня наши "прачки" сидят на своих койках, обложившись книгами, тетрадками и каждый что-то сосредоточенно читает, пишет при неярком свете электрической лампочки. Глаза слипаются и содержание строк прочитанных проходит мимо сознания. Усилием воли встряхиваешь голову и возвращаешься к прочитанному и мысли все же текут ровно и спокойно.
     День действительно был тяжелым. С утра дневальные из больничных бараков притащили большущие узлы с бельем больных. Мы натаскали воды в большие чаны, вмонтированные в печи. Накрошили туда мелкими кусочками мыло. Его, как всегда, не хватает. О стиральных порошках тогда понятия не имели. Чтобы компенсировать нехватку мыла, выгребаем из печи древесный пепел и отправляем в котел. Отличное моющее средство. Заправляем дровами печь, поджигаем. Пока греется вода, разбираем белье. Простыни, наволочки, кальсоны, рубашки - все отдельно. Так легче кипятить и стирать. Вода закипела. Надо расколотить мыло, чтобы не осталось кусочков. Теперь можно загружать и белье. Каждый "сорт" в свой чан. Возле чанов с длинным веслом-палкой стоит наша прачка и ворочает белье.   Ворочать надо осторожно и сильно. Если резко рванешь весло, порвешь белье. Если слабо, белье не провернешь. Опыт этот приобретается со временем.
     Из-за пара друг друга не видать. Только перекликаемся. На улице мороз градусов под 25, а мы мокрые от пара и пота. И не поймешь от чего сильнее пот, что заливает глаза, от чего мокрые твои рубашка исподняя и кальсоны, в которых мы работаем.
     Вдруг от порога прачечной крик:
     - Ребята, дрова кончаются.
     Это кричит наш кочегар, заправляющий печь. В печи сжигаем ведь дрова. Благо, в Мордовии их хватает. Зэки каждый день трудятся на лесоповале. Зато угля здесь нет совсем.
     - Ах, мать твою... Почему не заготовил раньше?
     Чтобы не заработать по хребту веслом, кочегар быстро скрывается по ту сторону двери. Мне, как самому младшему, приходится идти на подмогу кочегару колоть дрова. Оставляю свое весло и иду в другую комнату, где мы живем и спим. Снимаю с себя мокрое исподнее и подвешиваю его на веревке возле стены, за которой в печи гогочет огонь. Пусть высыхает. Переодеваюсь в сухое белье, натягиваю штаны, валенки, бушлат, шапку, за топор - и на улицу, во двор.
 
     На улице морозный февральский день. Расчищенные дневальными дорожки, по бокам - сугробы, накиданные лопатами, а за ними девственный белый снег, сверкающий на солнце. Ну почти, как в Воркуте. Только сугробы не сравнить с воркутинскими, а дорожки - со снежными тунелями в зоне.
     Оглядываюсь на нашу прачечную. Из под крыши, из приоткрытых дверей валит пар. Это "варят" белье наши асмодеи. У стены прачечной навалены пиленные чурбаки. Возле них уже возится, заглаживая вину, кочегар Гринька. Это худощавый, небольшого роста мужичок. Очень шустрый и очень ленивый. Так и ищет где-бы сачконуть. Ну, сачкуй себе на здоровье, но не за счет же своих товарищей.
    Помянув недобрым словом Гриньку, его старушку-мать, бога с апостолами и лагерное начальство всех скопом - прошедшее, настоящее и будущее вплоть до пятого колена, ставлю чурбак на чурбак. Эх, раззудись плечо, размахнись рука - топор сходу раскалывает чурбак на две половинки. Грешен. Люблю колоть дрова.
    Гринька быстро собирает чурки в охапку и тащит их в прачечную кормить печь. Часа через полтора вместо горы чурбаков, возвышает гора чурок. Гринька вслух восхищается: - Силен, мужик! А сам, наверное, думает: - Вот дуроеб!
    Ну, а я чувствую приятную усталость и удовлетворение от своего труда. Кажется, что я рубил дрова там у себя дома, у отца-матери, на свободе, а не здесь за колючей проволокой. Впрочем, хватит сантиментов. Надо снова возвращаться в прачечную. А так не хочется. Но... надо.
    "Варка" белья уже закончилась. Вши, гниды, и прочая нечистая живность должны уже свариться. Теперь каждую простынку, кальсоны, рубашку надо пропустить через руки и протереть на рифленой доске. Особенно много приходится возиться с загрязненными кальсонами. В них каждую матню, задницу, а в рубашках - каждую манжету и воротник надо протереть в мыльной горячей воде на рифленой доске по нескольку раз. А потом прополоскать все это добро в холодной воде. Руки становятся разбухшими, красными, а пальцы как толстые сосиски.
    Но поздно вечером большая стирка, наконец-то, закончена. Последний рывок делается уже на грани изнеможения. Развешиваем белье в сушилке. Все. В жилой каморке переодеваемся в свое сухое нижнее белье и падаем на койки. Можно и поспать, отключившись на время от окружающей реальности. Но Мишка Молоствов напоминает нам наше правило:
    - Ребята, ни дня без прочитанной строчки.
    Вот и сидим сейчас каждый за своей книжкой или тетрадкой. Я штудирую Плеханова. Но после напряженного рабочего дня Георгий Валентинович что-то не лезет в голову. Осматриваю братву. Все тоже куняют, но стараются не показывать виду и держатся силой воли. Я не выдерживаю, подымаюсь с койки:
     - Все, братцы. Вырубаю свет. Спать.
     Возражений не последовало.

     Следующее утро выдалось тоже прекрасное. Морозное, солнечное и тихое. Без единого ветерка. И главное - день для нас не рабочий. Выстиранное белье должно сушиться целые сутки. Можно передохнуть и чтивом заняться.
     Похлебав в столовой хозяйскую баланду, возвращаюсь в свою прачечную наполовину голодный, но с хорошим настроением. Кроме того, что можно быть свободным от работы, сегодня первый день весны - первое марта. Все ближе к свободе. Своей радостью делюсь с Дедом, истопником из хирургического барака. Он тоже возвращается из харчевни в свой закуток. Почему-то все его зовут Дед-сто бед. Хотя беды он никому не приносит, но какие у него имя и фамилия, наверное, в лагере, кроме опера, никто и не знает. И вольнонаемные работники, и зэки, лагерное начальство - все называют его Дедом. Вот он волочит покалеченную ногу и смахивает с седых усов и бороды, застрявшие хлебные крошки.
     - Ну, что, Деда, перезимовали. Весна наступила. Наверное, уже пора и домой собираться? Лямку зэковскую давно тянешь?
     - Ишь, какой прыткий. Что значит еще молодой. Весна будет только завтра. А сегодня, милок, еще зима. Двадцать девятое февраля.
    - Как, двадцать девятое? - я в недоумении.
    - А так, - усмехается Дед, - год-то нынче високосный.
    Мать, честная, как же я забыл, что в этом году в феврале двадцать девять дней. Это же целый лишний день находиться в неволе! Хорошее настроение как рукой сняло. Дед это сразу определил по исчезнувшей с моего лица улыбке и помрачневшему взгляду.
    - Не огорчайся, малый, ты все равно выйдешь на свободу, если, конечно ничего особенного не случится. Ну, а мне, как говорят, век свободы не видать. Здесь в лагере и подохну.          
    Теперь пришла моя очередь утешить старика.
    - Не унывай, Деда, ты еще крепкий мужик. Закончишь свой срок службы и на свободе не одну бабушку лишишь девственности.
    - Нет, землячок. Не получится. У меня ведь срок пожизненный.
     Я улыбаюсь его шутке:
    - Бреши, Дед, побольше. Нет у нас пожизненного заключения. Я сам уголовный кодекс пролистывал.
    - Не только пожизненная, но еще и каторжные работы.
    - Да брось ты, Дед, заливать. Нет у нас и каторжных работ.
    У меня уже за плечами два года лагерей. Воркута, где действительно когда-то были каторжные зоны. Я считал себя уже, если не старым зэком, то хотя бы ветераном, много повидавшим, но еще больше услышавшим от подлинно старых зэков. Но то, что я услыхал от Деда меня потрясло.

     Усевшись на лавочке возле прачечной, вытянув негнущуюся в колене ногу и попыхивая махрой из козьей ножки, Дед-сто бед поведал мне удивительную историю. Все прачки были еще в столовой и нашей беседе никто не мешал.
     Оказывается Деду всего-то 43 года. И ногу ему покалечили уже в лагере, когда "давили" в Норильске восстание заключенных. Тогда в 1949 году в Норильском лагере "мусора" и лагерное начальство особенно зверствовали и издевались над заключенными. Но к этому времени в лагерь привезли несколько новых этапов, среди которых были бывшие фронтовики и бывшие советские военнопленные, побывавшие в немецких концлагерях. Они, как говорится, без пересадки оказались в советских концлагерях. Вместе с ними подвезли "бандеровцев" из Украинской повстанческой армии. Подбросили и литовских "лесовиков". В общем, контингент пополнился людьми, понюхавшими порох, умевшими
держать оружие в руках и не раз глядевшими в зрачок смерти.
     На зверства лагерного начальства ответили бунтом, переросшим в восстание. Начальство, "мусора", "охра" были перебиты. Правда, полегло немало и безоружных зэков. Но захватили оружие, организовали круговую оборону. Оружия на всех, конечно, не хватало. Тогда в зоне устроили кузницу и умельцы стали сами изготовлять холодное оружие - пики, копья, сабли, ножи. К обороне готовились по-настоящему и обстоятельно. Выбрали свое руководство из бывших командиров.
     Старые политики создали даже свой отдел пропаганды, наладили типографию и стали печатать воззвания, листовки. А как их доставить гражданскому населению города, как сообщить о восстании обществу, о своих требованиях? Кто-то вспомнил детство и листовки стали запускать на воздушных змеях. Подымется такой змей на шпагате высоко в небо, нашпигованный листовками, обрежут шпагат или он сам оборвется и летят наши бумажки над городом и тундрой.
     Таким образом направили ультиматум сталинскому правительству с требованием освободить всех политических заключенных, предоставить им беспрепятственный проезд и выезд за границу. Даже народу и правительству Соединенных Штатов Америки отправили послание тоже посредством змея. Конечно, все понимали, что из этого "рая" не выйдет ничего. Но душу потешили.
     Ну, а потом к лагерю подтянули регулярные войска с танками, пушками, пулеметами. Что можно было сделать с нашими "пухкалками", что отобрали у мусоров и самодельными пиками да саблями против этой армады? Сопротивлялись отчаянно, каждый понимал, что пощады не будет. Восставших раздавили танками, расстреляли из пулеметов.
     Дед тяжело вздохнул, скрутил еще одну "козью ножку" и опять зачадил махоркой. От такой информации я сам скрутил самокрутку и сунул ее в рот, зажег, потянул в себя дым и чуть не задохнулся. Ведь с Воркуты не курил. Дед подождал пока я прокашляюсь, а потом похлопал палкой по негнущейся ноге.
     - Вот и ее прошили тогда пулеметной очередью. Как остался живым - не знаю. Раненых добивали. Наверное, меня посчитали убитым. Когда пришел в сознание, вылез из-под трупов, танки и наши доблестные каратели ушли. Меня подобрали, отправили в госпиталь, подлечили, а потом судили по новой за активное участие в массовых беспорядках. Тебя судья судил с "кивалами" (так называли народных заседателей за их кивание головами)?
     - А как же еще? Харьковский областной суд. Судья и два кивалы.
     - Наверное, прокурор был, и адвокат, и свидетели?
     - Конечно. Все честь по чести.
     - Ну, а меня судила "тройка". Завели в комнату. За столом три рыла сидят. Один зачитывает уже готовое решение: "приговорить к высшей мере социальной защиты". Значит - к вышке. Хана мне, значит. Просидел я в смертной камере недели две. Там и поменял свои черные волосы на белые. Особенно страшно было ночь пережить. В расход по ночам пускали. А потом вдруг вызывают и зачитывают новый приговор: "заменить высшую меру социальной защиты пожизненным заключением".
    - Так ведь нет же в Уголовном кодексе такого наказания, - возразил я снова.
    - Знаю, что нет. А я вот есть. Вот тогда я и поверил в Бога. А до того ни Бога, ни черта не признавал, как, наверное, и ты сейчас.
    Дед перекрестился и встал, опираясь на палку. К лавочке подходили, возвращаясь из столовой наши прачки.
    - Ладно, Ярослав, разоткровенничался я что-то с тобой. Но я знаю, что ты не болтун. Будь здоров. Надо дровишек в печь подбросить, а то мои больные "жмуриками" станут.
    Дед, переживший сто бед, тяжело опираясь на палку, потащил свою негнущуюся ногу к больничному бараку. Его рассказом я был просто ошеломлен и долго еще сидел на лавочке, осмысливая услышанное.

    А на дворе продолжался 1960-й год. Да еще високосный. Это значит - лишний день за колючей проволокой.
   
    Весь вечер я находился под впечатлением рассказа Деда. Даже Плеханов не лез в голову и шутки товарищей не могли развеять мрачные мысли. Но я заставил себя сосредоточиться над читаемым и постепенно мои размышления потекли по другому руслу.
    Ведь то, о чем писали Маркс, Плеханов, Ленин не идет ни в какое сравнение с тем, что мы сейчас имеем. Поэтому еще в школьной тетради я записывал, что нужна новая революция. Мы построили совершенно не то общество, о котором мечтали многие поколения людей.
    Наше партийное и государственное руководство переродилось. Они для себя, для небольшой кучки высших чиновников действительно создали и социализм и коммунизм. Они превратились в советских буржуев, которые мало чем
отличаются от прежних буржуев, которых свергли в предыдущих революциях. Теперь эти советские буржуи заняли их места. Правда, Миша Молоствов называет эту правящую кучку партийно-государственной номенклатурой. Для меня понятие "номенклатура" не очень-то понятно. А вот понятие "буржуй" сразу вносит ясность и сразу понятно, что это враг для нас, для пролетариев и крестьян. Вот поэтому они и отправили меня сюда в Дубравлаг, чтобы не очень умничал и не смел догадываться, что нынешние коммунисты уже далеко не те коммунисты и, конечно, далеко не революционеры и тем более не "друзья народа", а обыкновенные прохвосты, захватившие власть и живущие всласть. А народ - это быдло, которое надо заставлять на них работать и держать в железном ярме. А чтобы подмену одних господ на других не заметили пичкают нас со школы прекрасными идеями и восхвалением нашей героической Коммунистической партии и мудрости ее мудрейших вождей. Ну, а тех, кто догадался о подмене...
     Вот они, "догадливые" сидят здесь в концлагере вместе со мной. Я смотрю на своих товарищей по несчастью.
     - Миша, убери морщины со своего сократовского лба.
     Молоствов подымает голову от книги, улыбается своей саркастической улыбкой, которая становится все больше мефистофельской, с его короткими усами и бородкой клинышком, проводит ладошкой по лбу и "сбрасывает" на пол морщины. На удивление лоб становится чистым, ясным, без единой морщинки. Снова склоняется над книгой.
     А мои размышления продолжаются, размышления недавнего третьекурсника, а теперь заключенного ГУЛАГа, но еще не избавившегося от революционного романтизма.
     А может ли кто-то из ребят, с которыми судьба свела меня в лагере стать новым Лениным и повести нас на новую, революцию. Ведь большинство из них умницы, молодые ученые, образованнейшие люди. Как они умеют логически мыслить, убеждать, а главное - выражать чужие мысли. По крайней мере, мои мысли. Ну, себя я в счет не беру. Мне очень до них далеко.
    В конце концов, делаю вывод. Нет, в Ленины никто из нас не годится. Чего-то у нас нет, чтобы поднять людей на новую революцию и возглавить ее. Йоська Джугашвили предусмотрел это и уничтожил всех потенциальных Лениных еще до нас. Может быть, придут новые ленины после нас?
    Неожиданно в комнатушку врывается дневальный из штаба.
    - Эй, Биркин, в штаб вызывают. Готовься к этапу.
    - Да что они, падлы... Дальше уже шли выражения не для печати.
    Интересно, чем наше начальство руководствуется. Недавно ведь привезли сюда на больничку, только начал осваиваться и, вдруг, снова на этап.

                29. "КАМЕРНАЯ МУЗЫКА".
 
     В штабе на мои возмущения в популярной форме объяснили, что мне осталось до конца срока меньше двух лет, а значит меня переводят на "бесконвойку". Это означает, что на работу заключенный ходит уже не под конвоем собак и охраны, а самостоятельно. Ну, может быть, в сопровождении одного надзирателя. Если "бесконвойник" попытается сбежать, его все равно, рано или поздно, поймают и добавят еще три года за побег или просто убьют. Не каждый зэк на такое решится. А начальству выгодно - конвоиров на всех заключенных не хватает и плюс значительная экономия средств. А мне завтра утром надо быть готовым с вещичками на этап.
    В прачечной ребята поздравили с новым званием "бесконвойника" и первым шагом к свободе. По случаю отбытия заварили крепкий кофе, погутарили, немного поспорили, как обычно.
    Уложил я вещички в чемодан, а в рюкзак книги, в том числе пятитомник Плеханова, конспекты. Рюкзачок оказался приличным по весу. Ничего, парень здоровый - дотащу. Только вопрос - куда? Ведь место назначения всегда держат в большом, большом секрете.
    Утро выдалось морозное, тихое и солнечное. Ребята проводили к штабу. Там уже, покуривая и пританцовывая от морозца, стояли новоиспеченные бесконвойники. Всех интересует одно - куда отправляют. Ответа нет ни у кого. Часа два проморозили нас на улице пока появился в добротном полушубке надзиратель, который должен был нас сопровождать на этапе. Ребята уже ушли в прачечную, их ждала работа.
    - Ну, что, соколики, фашисты-алкоголики - в путь! - надзиратель был в явном подпитии и в хорошем настроении.
     Нас человек десять. Построившись в колонну по два, шагаем к воротам. На удивление на КПП нас не обыскивают и сразу пропускают. Знают же прекрасно сволочи, что из тюрьмы украсть нечего. Но причина была другая.
     Чуть ли не у самых ворот уже стоял под парами паровоз и нетерпеливо гудел, приглашая нас занять места в вагонах. Железнодорожная колея ведь тянется вдоль всей системы концлагерей "Дубравлага".
     Едем в обычном жестком пассажирском вагоне. Надзиратель, надвинув шапку на глаза, полу-развалившись на лавке, дремлет. На нас - никакого внимания. Мы же во все глаза смотрим в окна. За ними пробегают леса и леса, прерываемые лагерными зонами. Возле каждой зоны поезд останавливается. Вагон пополняется новыми людьми. Среди них такие же бесконвойники как и мы, которых тоже куда-то везут. Но большинство пассажиров - гражданские лица. Все они работают в лагерях в разных должностях. Иной работы здесь просто нет. И все они потенциальные охранники заключенных. Вот почему наш сопровождающий так беспечно дрыхнет.
     Поезд движется долго и медленно, с длительными остановками возле зон, как жилых, так и рабочих. Но к вечеру все же прибываем на место. Это все та же станция Потьма. Конечная станция с той стороны, откуда нас привезли. И начальная станция со стороны свободы.
     Нас выгружают из вагонов и размещают в пересылочной тюрьме. Пересылка, окруженная колючей проволокой находится недалеко от железной дороги. Надзиратель разводит прибывших бесконвойников по камерам. Картина в камере пересылки знакомая. Вдоль всей стены в полуметре от пола - деревянные нары, вытертые спинами и боками многих и многих заключенных, прошедших через эти бункеры с решетками на окнах под потолком. На нарах - ничего. Как говорят зэки - сплошной голяк. Пол бетонный. А из мебели - в углу старая, наверное, стоведерная знакомая - "тетя Параша".         
     Прибывшие сразу бросаются к нарам, стремясь занять более выгодное или вообще любое место. Бывало камеры оказывались настолько переполненными, что на нарах не хватало мест. И некоторым нерасторопным лицам приходилось располагаться прямо на бетонном полу. А спать на бетонке не очень приятно. Зная об этом, я швыряю впереди себя на нары рюкзак с книгами и уже лежу с рюкзаком под головой, а ноги задраны на чемодан. Наблюдаю, как другие занимают свое место под солнцем. На счастье неповоротливых зэков места хватило всем, хотя и тесновато. Как раз боками друг к другу в притирку.
     Лежим. В разговорах один вопрос - куда нас отправят дальше. От курева в камере уже дым столбом. Воздуха не хватает. Для некурящего особенно плохо. Ору:
     - Земляки, давай курить по очереди. А то камера превращается в газовую и завтра отсюда вытащат за ноги молодые прекрасные трупы.
     Подействовало. Источников дыма стало меньше. Будем считать, что некоторых курцов уговорил. В коридоре зазвенела посуда. Ага, пора и ужинать. В открывшуюся кормушку одна за другой влетают миски с порцией размазни из перловой крупы. В полужидкой каше - кусок хлеба-черняшки. Мы только успеваем подхватывать миски. Осторожно, чтобы не получить алюминиевой посудиной в глаз, заглядываю в кормушку. Кто же там такой шустрый и с такой ловкостью раздает корм? Оказывается, небольшого роста еще не старый и очень худой мужичок. Смуглость кожи и черты лица выдают в нем иностранца из южных стран.
    - Земеля, ты, случайно не знаешь куда нас везут?
    Он быстро взглянул на меня черными глазищами и... ничего не ответил. Но тут же раздалось:
    - Разговорчики!
    Оказывается, надзиратель стоит рядом и, конечно, надзирает. Мое любопытство осталось неудовлетворенным.
    Уже перед самым отбоем ко сну, кормушка неожиданно открывается с чуть слышным стуком и в нее заглядывает дневальный и он же раздатчик пищи.
    - Эй, земляки, вас везут куда-то в Рязанскую область, камень добывать. Хозяину много камня нужно. Где-то там каменоломни открывают. Для вас блатная работка ожидается. Совсем не пыльная и совсем не денежная.
    Кормушка быстро захлопнулась. Послышались голоса надзирателей. Через некоторое время засовы в двери загромыхали и вошли два надзирателя. За дверью осталось еще несколько. Сразу сильно запахло водочным перегаром.   
    - Встать! Проверка!
    Мы сползли со своих мест с нар-подмостков. Встали у стены, как на расстрел. Нас быстро пересчитали, отметили количество на деревянной досточке карандашом.
    - Отбой! Спать!
    Надзиратели удалились. Слышно было как громыхали другие двери камер. Там тоже шла проверка.
    Размещаемся на подмостках в одежде, обуви. Кое-кто даже в шапках. В камере настоящий холодильник. Печью она не обогревается. Обогреваем воздух своим дыханием и собственным внутренним газом. Постепенно отходим ко сну, беспокойному, но желанному. Негаснущий электрический свет раздражает. Но к этому неудобству многие уже привыкли. Завтра, может быть, уже окажемся в каких-то каменоломнях. А там отдохнуть уж точно не дадут.
    Но ни завтра, ни послезавтра нас никуда не отправляют. Что-то там пробуксовывает в лагерно-административной машине. Нас кормят какой-то немыслимой баландой и посреди дня выводят на часок на прогулку глотнуть атмосферного воздуха. Остальное время сидим в камерах. Я стараюсь отоспаться впрок. Читать в такой толпе невозможно.
    Откуда-то появились в камере "колеса" - таблетки то ли с наркотой, то ли с какой-то еще гадостью. Раньше среди зэков я подобной дряни не встречал. Да их, наверное, вообще на зонах еще не было. Проглотив несколько таких "колес", люди балдеют. На лице появляется блаженная улыбка. Зэк счастлив.
    "Колеса" поставляет дневальный. Конечно, не бесплатно. У многих ребят оказались припрятаны деньги. И они постепенно перекочевывают в рукав дневального, а оттуда, по всей вероятности, в карман надзирателей. Иначе откуда бы дневальный брал эти таблетки и чуть ли не в открытую торговал ими, а надзиратели пьянствовали каждый день.
    Но баловались таблетками далеко не все и видно было, что дневальный таких зэков уважает. Как-то через кормушку мы разговорились с ним. Благо, надзиратели не мешали. Из надзирательской доносились пьяные песни.
    Дневальный пересылки, кстати, сам не употребляющий никаких таблеток поэтому и уважающий таких же, оказался интересной личностью. По национальности он - испанец. Я, конечно, очень удивлен, каким образом испанец оказался в Советском Союзе да еще в тюрьме. Но удивительного ничего не было.
    Из истории знал, что с 1936 года в Испании шла гражданская война между республиканцами и фашистами. Наша страна помогала республиканцам. Многие испанские дети погибших патриотов были тогда привезены в Советский Союз. Повсюду наши газеты писали, как этих детей с восторгом и великой помпой у нас встречали, размещали в прекрасные детские дома. Даже кинохроника фильмы демонстрировала на данную тему. И вот через много лет я встречаю одного из этих испанских мальчишек. Уже, правда, выросшего. Этот, выросший в наших интернатах республиканец, чьи родители погибли в войне с фашистами в той гражданской войне, вдруг узнал, что во франкистской Испании живы его родственники. Они разыскали его в Советском Союзе, и ему так захотелось домой в Испанию.
     Стал обращаться в разные инстанции, чтобы ему разрешили, хотя бы на время, съездить на родину, домой, обнять старших братьев, сестру. В результате этих обращений оказался здесь в "Дубравлаге" с ярлыком франкистского шпиона. Мотался по разным зонам, пока не задержался здесь на пересылке дневальным.
     На вопрос, как это ему удалось, прямого ответа не последовало. Но из последующих разговоров, я понял, что место дневального он просто купил и продолжает платить дань "вертухаям". А на политику, на коммунистов вместе со всеми фашистами мира ему плевать. Тут главное - самому выжить и выйти на свободу не искалеченным. А там видно будет. Тюрьма - хороший учитель. Многому научила. Что верно, то верно. Сам убедился.
 
     У одного из наших ребят оказалась гитара. И вскоре в камере зазвучала "камерная музыка" и зэковские песни. Лагерные песни - особые песни. Многие из них написаны самими заключенными, хотя их имена остались неизвестными. В них человек, лишенный свободы, изливает тоску по дому, по матери, как о самом святом и дорогом человеке, о невесте или вообще о девушке, и о тяжелой подневольной жизни заключенного.
     Мелодия песен всегда протяжна, заунывна, настраивает на лирический лад и навевает тоску и скорбь о загубленной жизни в расцвете лет и мечту о свободе.
     Под перебор гитарных струн звучит довольно приличный голос певца-сокамерника:
     Я помню тот Ванинский порт
     И вид парохода угрюмый,
     Как шли мы по трапу на борт
     В холодные мрачные трюмы.
     От качки стонали зэка,
     Обнявшись, как родные братья.
     Лишь только порой с языка
     Слетали глухие проклятья.
     Последние две строчки подтягивает вся камера. Я тоже присоединяю свой голос к общему хору. Здесь никто тебя не упрекнет, что у тебя нет ни голоса, ни слуха. Все поют с душой, с глубоким чувством. Поют о себе, о своих муках и страданиях, своей горькой доле.
     Шестьсот километров - тайга,
     Где бродят лишь дикие звери.
     Машины не ходят туда,
     Бредут, спотыкаясь, олени.
     Я знаю - меня ты не ждешь
     И писем моих не читаешь.
     Могилы моей не найдешь
     Да и где она - не узнаешь.
    "Ванинский порт" сменяет другая зэковская песня, где имеются душещипательные слова:
     Опять по пятницам,
     Пойдут свидания
     И слезы горькие
     Моей жены.
     Хотя многие здесь не имеют не только жены, но даже еще не знают, что такое женщина.
     Земляк-украинец низким баритоном затягивает:
     Оксана, Оксана, твой голос печальный,
     Его с Украины мне ветер принес.
     Я слышу как стонет растоптанный колос,
     Я вижу глаза твои полные слез.
     Этой песни никто не знает и земляк поет соло. Остальные внимают, погрузившись каждый в свои невеселые думы. Да и мне, когда пишу эти строки через много лет, немного взгрустнулось. И я напеваю себе тихонько под нос:
     Золотые кудри поседели,
     Знать у края пропасти стою.

     Почти неделю на пересылке в закрытой камере. Вот тебе и без-конвойка - шаг к свободе. Но всему приходит конец. Закончилось и наше вынужденное сидение. Этап продолжается. Провожать этапников вышел и дневальный. Я прощаюсь с ним издали, подняв вверх сжатый кулак и кричу по-испански "НО ПАССАРАН", что переводится на русский: "ОНИ НЕ ПРОЙДУТ". Так когда-то кричали республиканцы, имея в виду фашистов.
    Дневальный пересыльной тюрьмы в Потьме испанец Мигель тоже поднимает в салюте сжатый кулак и отвечает:
    - ВЕНСЕРЕМОС!, что означает: МЫ ПОБЕДИМ!.
    Смысл этих возгласов понятен нам обоим.

    А на улице уже настоящая весна. Пока мы отлеживали бока на нарах-подмостках, солнце подтопило снега и теперь колона шагает по грязному мокрому снегу, перепрыгивая через лужи и бегущие ручьи. Еще одну зиму перезимовали. И остальное переживем. Было больше, стало меньше. Конечно, времени пребывания в неволе.