Хлеб пятьсот

Очередь к хлебной была небольшая – начиналась в конце Ярмарочной улицы и тянулась через всю Самарскую площадь, отстоять нужно было, самое большее, часа четыре. С каждой минутой подтягивались новые люди, так что Славка помчался, перепрыгивая через ямы, заполненные гниловатой дождевой жижей, обломки бетонных блоков с торчащими из них штырями и всякий прочий городской мусор, чтобы поскорее пристроиться в хвосте очереди. Он дернул ближайшую к нему женщину за край серой шерстяной шали:
- Теть, теть, там отпускают?
- Отпускают, точно, - заверила его женщина.
Слава подпрыгнул на месте от радости – бывало, что очередь стоит, а хлеба нет, и говорят, что, мол, нет и до завтра не будет, а люди все равно стоят и ждут, бывало, что и всю ночь и весь следующий день. Славка повыглядывал, рассматривая плотную людскую колонну. Некоторые переговаривались, травили анекдоты, передавали сплетни, спорили, ругались, просили запомнить и подержать место, но большинство просто молча и сосредоточенно ждали. Кто-то принес с собой табуретки и складные стульчики и сидел в очереди, раз в несколько минут чуточку передвигаясь вперед, их пинали или нечаянно задевали другие люди. Двое мальчишек, на пару лет постарше Славы, играли с куском автомобильной шины, но они были далеко впереди, и подойти к ним попроситься поиграть было нельзя, чтобы не потерять место.
Мальчик все-таки попытался пробраться хотя бы немного вперед, ловко проскользнул мимо женщины в серой шали, пролез под ногами у мужчины, нагло протиснулся мимо еще двух взрослых, но тут какой-то длинный парень лет шестнадцати поймал его за шиворот и потянул назад.
- Куда лезешь, паршивец?
- Извините, - буркнул Славка.
- А ну встань за мной и стой спокойно, а то ухо оторву, понял?
- Понял, - Слава оказался позади парня и, когда тот отвернулся, показал ему язык.

Просто стоять было невыносимо скучно, но мальчик уже привык. Он покачался, привстав на носки, повертелся кругом, постоял на одной ноге, потом угомонился, уставился на вытоптанную до гладкой поверхности землю и стал ждать, с таким же сосредоточенным видом, как взрослые. Через два часа очередь, представившаяся вначале такой небольшой, начала казаться бесконечной. Единственное, что радовало – хлебная все-таки приближалась, а хвост очереди отдалялся. Иногда колонна подолгу не продвигалась, и кто-то провокационно выкрикивал, что хлеб кончился. По цепочке проходила волна ропота и беспокойства, ближайшие к хлебной кричали, что еще не кончился, каждый получал возможность сделать еще шаг-два вперед и очередь снова успокаивалась. Славка, наверное, десяток раз проверил, на месте ли талоны – тоненькие маленькие грязно-розовые бумажечки с круглой печатью и мазано набитым текстом: «ХЛЕБ НОРМА 300 Г» и «ХЛЕБ НОРМА 200 Г». Славка боялся их лишний раз доставать, чтобы не уронить и не порвать, но еще больше боялся, что когда подойдет, наконец, его очередь, талонов не останется на месте.

Работала сегодня незнакомая девушка, наверное, новая помощница Марфы Семенны. Славка выложил два талона на прилавок.
- Марфунь, - протянула девица, взяв талоны и с сомнением глядя на Славу. – Тут малец какой-то, талонов на полкило сует.
Марфа Семенна наклонилась через прилавок, оглядела мальчика.
- Да это Славка, Блатовых сынишка. Выдай, им положено.
Мальчик достал белую тряпочку и почтительно завернул в нее тяжелую, твердую, еще теплую буханку, положил в авоську и понес в обеих руках, прижимая к груди, как какое-то сокровище. Очередь, тянувшаяся уже по всей Ярмарочной улице, проводила его долгим, завистливым взглядом, как и каждого, кто шел от хлебной, получив полагающееся граммы.

Сначала Славка бежал и прыгал, хоть и боялся уронить хлеб в лужу, но от радости не мог сдержаться. Однако скоро его радость сменилась нарастающим беспокойством, и мальчик замедлил шаг. Дело в том, что между Самарской площадью и домом Славки располагалось одно страшное место, мимо которого приходилось каждый раз проходить – Куйбышевский кирпичный завод. И обойти его было никак нельзя. С территории завода пахло известью, ревела и шуршала какая-то машина, раздавались русская ругань, окрики и немецкая речь. Славка попробовал не думать о нем, а сосредоточиться на приятном – на буханке в авоське, на том, как мать будет резать хлеб, снаружи твердый, как будто бы зачерствевший, а внутри серый, почти рассыпающийся под тупым ножом. В пшеничную муку подмешивали кукурузную, отруби, иногда даже пыль и золу, но все равно это был замечательный, самый вкусный хлеб. Мальчик размотал тряпочку, потрогал буханку, чтобы проверить, остыла уже или нет, подумал, что, наверное, ничего страшного не будет, если отломить чуть-чуть, самую корочку, положить в рот и долго мусолить кусочек за щекой… Но сдержался, только собрал пару крошек с тряпочки и положил на язык.

Куйбышевский кирпичный завод показался из-за угла, и Славу затрясло, из глаз как-то сами по себе покатились слезы. Он знал, что будет, как в прошлый раз, как каждый раз, когда его посылали за хлебом, и что дома мать опять будет кричать и надает оплеух. Слава шел, согнувшись, дрожащими руками сжимая хлеб, но уже знал, что сделает через полминуты. Завод был огорожен высоким забором с протянутой по верху колючей проволокой, но внизу шел небольшой зазор, и сквозь эту щель на Славку смотрели немцы и протягивали к нему руки, просили, смешно коверкая русские слова, вперемешку с родными:
- Bitte… пожалуйста… brot…
Славка, плача, отламывал куски от буханки, совал в руки немцам – одному, второму, третьему… Остальным не хватило, их много, а буханка одна, и осталось всего-то две трети. Славка испугался, завернул остатки в тряпочку и побежал домой, вслед ему из-за забора выкрикивали: «Danke, gutes kind, danke!».

Дома мать кричала, замахиваясь на Славку веником, а он стоял, весь красный и заплаканный. Жалко было себя, жалко хлебушек, а больше всего – маму, у которой в тридцать лет было такое некрасивое, измученное, почти старческое лицо и всегда покрасневшие, усталые глаза.
Отец не ругался и не злился, сосредоточенно пытаясь скрутить папироску единственной рукой. Он ничего не говорил, но Славка знал, по взгляду, по полуулыбке, что отец им доволен.