Первомайский парк

Раненый полицейский хрипел и скреб ногтями по слегка запорошенной инеем земле. Один из молодых людей, Шурка Кацман, тот самый, который всадил ему в легкое нож, несколько раз пнул его по голове и по ребрам, до хруста, до хлюпающего звука в грудной клетке. Остальные в это время снимали с виселицы тела двух комсомольцев, казненных два дня назад. Ляля, единственная девушка, к тому же самая молоденькая из партизан, держала фонарь.
Михаил Сидоренко, рослый и плечистый парень, присел на корточки возле лежащего полицая.
- Сдох, что ли? – спросил неуверенно . На губах полицая пузырилась кровавая пена, глаза закрылись, но он все еще дышал.
- Ша, сдохнет он, как же. Эти собаки живучие! – усмехнулся Шурка. Сидоренко без лишних слов добил раненого ударом штыка в сердце. Внимание Шурки сразу же переместилось на второго полицая, тучного мужчину лет тридцати пяти, который стоял на коленях, хныча и скуля не переставая. Партизан направил на него Walther, отнятый у убитого.
- Ну что, сука, расскажи-ка нам, ты в Яру был?
Кацман всегда им задавал этот вопрос, каждому из них, перед тем как убить. В сентябре прошлого года в Бабьем Яру расстреляли всю его семью. Сам Шурка ушел с партизанами еще до прихода немцев, и с тех пор не мог простить, не то себе, не то фашистам.
- Ні, не був! Там інші були, я покажу, хто, тільки не вбивайте!
- Вот сука, - презрительно и зло прошипел Кацман и ударил полицая рукояткой пистолета по лицу, выбив пару зубов. Толстяк завыл, прижимая грязную ладонь к разбитым губам. Шурка пнул его под подбородок и повернулся к стоящему чуть в стороне товарищу.
- Эй, Петь, а ты что стоишь? Не рад семейной встрече? Не обнимешь брата-то?
- Кац, ты бы заткнулся лучше, - недовольно сказал Максим Кронский, командир партизанского отряда, но Кацман его будто не услышал. Дернул Петра за локоть, разворачивая к себе, сунул в ослабевшую подрагивающую руку пистолет.
- Ну давай, пристрели эту тварь. Или ты не коммунист?
- Петро, брат, не стріляй! Чи я тобі не брат? Петро… - невнятно заверещал полицай, брызжа кровавой слюной на воротник. 
Стрелять было нельзя, выстрел привлечет внимание, и  все это понимали, Шурка просто издевался над ними обоими – и над товарищем, и над полицаем.
- Ну не хочешь стрелять, так зарежь его, - между пальцев Шурки порхал, поблескивая, его любимый складной нож. Кац схватил полицая за волосы, задирая голову, приложил лезвие к горлу.
- Вот, смотри, Петь, вот так это делается, - он полоснул по воздуху. – И от уха до уха. Ну, бери нож.
У Петра вырвался звук, похожий на всхлип, он отмахнулся от Кацмана, который хватал его за руки и тащил к полицаю.
- Прекрати, Кац. Что ты сам как фашист? Не мучай его, - на этот раз Кронский говорил таким тоном, что ослушаться никто бы не посмел.
Шурка с явным неудовольствием убрал нож и отошел от Петра. Тот по-прежнему стоял молча, только трясся весь, почти как его брат.
Ляля присела на корточки возле тела молодого комсомольца, прямо в застывшую грязь, поднесла фонарь к его лицу. Труп почти не пах, был как будто свежий, промерзший, как земля под ним. Первые ноябрьские холода сохранили  на теле следы издевательств. На правой руке убитого не было трех пальцев, и вся ладонь была черная, сморщенная, обгоревшая. Девушка ласково провела по заострившейся линии скулы под пустой глазницей, по твердым шелушащимся краям глубокого пореза на лбу, скрытого под потеками засохшей крови.
«Звезду пытались вырезать, - поняла она. – Да не вышло, только лицо исполосовали». Ляля накинула брезент, больше смотреть не хотелось.
- А может этому свастику на роже вырезать? – спросил Кац, будто поймав ее мысль и снова пнул толстого полицая. – Или отрезать что-нибудь? Как они нашим…
- Це був не я! Я нiчого не робив, тiльки сторожив! Менi велiли …
- Моя бы воля, я бы его на куски порезал и собакам скормил, - продолжал Кац,  будто не слыша его. – И то мало было бы такой гниде…
- Кац, я сказал, убери нож, - твердо повторил Максим. – Мы не мстить пришли.
Мишка поволок к виселице мертвого полицая.
- А сапоги хорошие, теплые, кожаные, - заметил он, глядя на командира.
- Снимай, - разрешил Максим.
Сидоренко сдернул с убитого сапоги.
- Да только мне маловаты, - пробормотал себе под нос с досадой. – Ну ничего, может, кому подойдут, так обменяю.
Ляля достала из кармана пальто химический карандаш, перевернула одну дощечку и крупными печатными буквами написала два слова: «достоин виселицы», потом тоже самое на второй табличке.
Сначала подвесили убитого полицая. Ему под горлом затянули петлю, перекинули веревку через перекладину и тянули втроем, пока ноги не оказались болтающимися в полутора метрах над землей.
- Этого борова мы не поднимем, - заметил Кац. – Ящик надо.
- Та вон же, - Мишка указал в сторону, там стояли несколько фанерных ящиков, на которых полицаи сидели и пили самогонку, пока сторожили виселицу.
- Тащи сюда. Один на другой поставь, - распорядился Максим.
Полицай ерзал по земле, пытался подползти к Петру, что-то бормотал.
- Петре, ти про матір подумав? Якщо вона дізнається?? – выкрикнул он наконец, поняв, что все бесполезно.
Петю всего передернуло от этих слов.
- А ти про матір думав? Ти про нас усіх думав? Ти їй вже не син, а мені не брат!
- Тихо, тихо! – махнул рукой Мишка. – Сюда сейчас все немцы сбегутся!
Шурка схватил полицая за ворот, потянул вверх.
- Вставай сам, - в руке у него снова появился складной нож. Ляля подошла к полицаю и повесила ему на шею дощечку. Толстяк взгромоздился на ящики, не сразу и не молча, а только после того, как Кац пригрозил ему выколоть глаз, как одному из комсомольцев.
Максим закрепил край веревки.
- Ну, трогай, товарищ, - зло засмеялся Шурка.
Командир двумя пинками выбил из-под ног полицая верхний ящик. Перекладина затрещала под весом тела, но выдержала.
Мишка дал Петру прикурить, похлопал по плечу. Ему как будто хотелось сказать что-то в оправданье и всем, но он не стал. Да и что тут можно сказать? «Мы не знали, что здесь окажется твой брат», «ты же знаешь, он тоже был фашистом», или, может быть, «мать тебя все равно простит»? Любые слова прозвучали бы фальшиво и безнадежно глупо в эту ночь в этом парке.
Быстро выпили остатки самогона, просто потому что было жалко оставлять. Завернутые в брезент трупы отнесли к заранее вырытым на отшибе могилкам, положили поверх более старых захоронений и закопали.
- Надо сказать матерям, где схоронили, - неуверенно предложила Ляля.
- И не думай, зараз сдадут, - велел Максим. – А захотят помянуть, к общей могилке сходят.
Всем, даже Ляле, захотелось вдруг сделать еще по глотку самогона, выжечь какое-то гадкое, душное, давящее в груди чувство. Потом выбирались из Киева, жались к заборам, ползли через колхозные пустые огороды, боясь немецких патрульных и брехливых собак.