Безликий

Зима надвигалась стремительно и неумолимо, подобно цунами, внезапно обрушивающемуся на берег. Деревья обуглились под огненным морозом, обнажив свои хрупкие стволы. Снежные вихри замели вымерший лес, превратив некогда бушующий жизнью зеленый оазис в белоснежную пустыню. В этой метели я с трудом различал еще свежие следы мальчишки, отбившегося от моей группы. Мы остановились лагерем милях в трех или четырех отсюда. Честно говоря, я уже мечтал найти окоченевшее тело ребенка, полузанесенное сугробом. Но следы уводили меня все дальше и дальше.
Мальчик мне не понравился с самого первого дня. Одет он был как-то не по-походному: потертые кроссовки, коротковатые джинсы, длинная засаленная майка и легкая курточка. Хотя погода тогда располагала. Солнце усердно согревало землю, и, хотя на дворе уже начинался декабрь, температура держалась на уровне летней. Рюкзак у парнишки для трехдневной прогулки в лесу был маловат, а внутри, кроме пледа, книжки и кулька сухарей, ничего не было. Надо было отправить его домой, но уж куда там. Директриса пискляво вопила мне в ухо: «Опоздаете на автобус! Некогда разбираться! Ступайте уже! Дети, ведите себя хорошо!». Да вы и сами знаете, что там обычно вопят старые женщины.
Смуглый, слишком худой, с потухшими черными глазами, он возникал из ниоткуда и пропадал в никуда. Его голос едва ли можно было назвать так, скорее это был сиплый скрип проржавевший двери. Кажется, его зовут Марк. Так вот, этот самый Марк надоедал мне всегда одним и тем же вопросом: «А кто этот дядя?» и указывал мне за спину. Естественно, когда я оборачивался, там никого не было. А когда собирался отвесить наглецу подзатыльник за глупую шутку, его так же не оказывалось. На второй день пути я заметил, что ребята потеряли азарт, они были чем-то напуганы и явно плохо спали ночь. А к вечеру началась метель. И вот теперь я иду за Марком, проклиная все на свете.
Падающие хлопья снега избегали маленьких отпечатков детских ног. Я отчетливо видел цепочку следов, хотя вокруг мело так, что казалось, мир просто потерял свои текстуры, превратившись в белый куб. Следов не должно было быть. Вообще. Но они были. И я видел их очень хорошо, они терялись вдали только тогда, когда глаза не фокусировали отраженные от них лучи. Я кричал – звал мальчишку снова и снова, но безрезультатно. Ответом мне было заунывное завывание ветра. И иногда треск обледеневшей травы или ветки под ногами. Холод подбирался ко мне, минуя теплые слои одежды; он проникал в меня через поры, заставляя кровь густеть, а сердце биться медленнее. Наверное, со стороны я походил на снежного человека.  За моей спиной следов не было. В лагерь не вернуться. Вокруг десяток другой высоких черных деревьев, обнаженных по прихоти мироздания. Интересно, можно замерзнуть на ходу?
Мои мысли прервал запах гари. Метель прекратилась столь же внезапно, как и началась. Вдали маячила детская фигурка. Фокусироваться на сгоревшем дотла лагере, взгляд отказывался. Наконец, разум взял верх. Палатки превратились в обугленные останки достижений человеческой мысли. Вокруг слабо тлеющих углей сидели и лежали промерзшие насквозь тела моих подопечных. На них не было одежды. Вообще никакой. Глаза раскрыты: они все внимательно смотрят… На меня. Губы, иссиня-черные, приоткрыты в легком насмешливом оскале. Пальцы их намертво вцепились в глотки. Я слышал, как гулким стуком слюна падает на дно желудка, а где-то ниже замерло сердце. Снова пошел снег, легкий и по-новогоднему прекрасный. Там, вдали, стоял Марк. Его худые сутулые плечи, потертые джинсы. На нем не было лица. Вообще. Впалые мертвенно черные глазницы, белоснежный череп и хищная ухмылка. Смех эхом окатил меня с ног до головы. Так сходят с ума.
Текстуры вокруг меня по-прежнему оставались белым кубом, которые местами пересекали тонкие швы. Я никогда больше не закрывал глаз. Обмороженные пальцы крепко обнимали сонную артерию. Может это она заставляет мозг спать? Я бы не хотел спать больше никогда.