Август, десять

 Тогда я уже жил в своём доме, но бывал ещё в гостях у дома старого, не первого, а того, в котором было проведено то время с трёх до семи лет, что принято называть детством. Обычный дом кирпичного серого цвета, который стоит там и по сей день, и вы легко его заметите, пройдясь по улице Красноармейской в городе Томске, по небольшой шумной улице. Лаконичным продолжением был бы рассказ про весь дом, про старые ступени подъезда, которые всё повидали, про медленный и грязный лифт, про людей, что бывало встретишь на выходе, обыкновенно старых, неповоротливых, вынуждающих пропускать вперёд, про зелёные и холодные стены и про вечную ложную тишину.
 Однако всё это не имеет значения в тот день. Важна только одна единственная комната, маленьких, даже для квартирных масштабов, размеров, зажатая со всех сторон соседями, закрытая от остального мира, без окон, но с множеством дверей. Шесть дверей принадлежат двум старым шкафам с обломанными ручками и гладкой, но местами потрескавшейся деревянной поверхностью. Ещё одна дверь, тогда белая, является проходом в остальной мир. Через неё, уже не белую, можно, при желании, пройти и сегодня, впрочем, как и через ещё более старые теперь двери шкафов. Даже сейчас на левой от входа стене висят часы с кукушкой, которая, правда, никогда не кричала, но сами часы всегда исправно тикали негромким, ритмичным и настойчивым звуком. В другие дни, бывало, здесь играло старое столетнее пианино, которое издавало нестройные звуки. Струна си-бемоль не реагировала на нажатие клавиши с самого рождения меня, а может и больше, но все эти неровные ноты, белые с чёрными, и вечно тёплые клавиши, потрескавшееся покрытие и скрипучая крышка до сих пор живут где-то глубоко в душе нескольких людей, которым был дорог этот инструмент, даже несмотря на то, что самих людей уже нет, как и пианино. Шкафы и пианино занимали почти всю комнату, поэтому диван у стены, приятного тёмно-зелёного цвета, едва помещался. Его даже никогда не расправляли, хотя он мог это делать и, пожалуй, тогда бы вмешал на себя больше одного человека. Но точно не в этот день.
 Пожалуй, я нигде больше не вспомню этот слепящий жёлтый свет, который настолько ужасен, так сильно режет взор, что даже спустя годы сразу чувствуется боль в глазах, усталость, покалывание и пощипывание, знакомое многим ещё с детства, когда понимаешь, что вот-вот заплачешь. Ни одно другое воспоминание не мучает так сильно глаза, как это. Свет режет насмерть.
 Словом, это самая обычная комната.
 На диване лицом к свету лежит человек. Мне всегда трудно в этот момент, трудно узнать себя в этом теле, которое кажется неподвижным, однако такое наблюдение ложно, и если некоторое время тихонько смотреть со стороны, то можно увидеть, как оно – тело -  переворачивается на другую строну, немного шурша и скрипя диваном, а иногда и набок, потому что диван тот крайне неудобен для человека, особенно так уставшего.Зайди в эту минуту туда совершенно непричастный прохожий и взгляни в лицо телу, он наверняка сразу сказал бы, что дело это конченое и безнадёжное, и ушёл бы, даже не попытавшись помочь, на самом деле попросту боясь заразиться той смертью, которую всем своим видом источает диванный - смертью души, пусть теперь я и знаю, что временной, но тогда бесконечной. Книга на полу гласит что-то вроде "Преступление и наказание", а может быть "Мёртвые души", эта деталь была не важна, я всё равно не мог читать.

 И воспоминание идёт как тогда, в той же последовательности. Никаких звуков, чувствуется только неприятная жёсткость дивана да ослепительный жёлтый свет, и страх того, что за дверью. Мир за дверью теперь перестаёт существовать, я просто отказываюсь от него, отрекаюсь, словно надеясь остаться в этом месте навсегда. И даже есть некоторая любовь к этому ужасному свету, потому что он давал хоть что-то, в то время как за дверью было абсолютное, серое, смертельное ничто. Одна крошечная комната в серой пустоте, которая кажется безумно медленной рекой, мутной и вязкой, словно течёт прямиком из болота.
 А потом возникает удар по ушам. Это снова стали тикать часы. Они снова и снова возникают в моём мире, как некоторый захватчик, который стремится что-то сделать со мной, но делать ничего не нужно, не хочется, бесполезно, не буду. И сразу за часами начинает заполняться и всё остальное, и чувствуется тепло чужих шерстяных носков, мягких, но неприятных для ноги, и сразу чувствуется духота, коротая всё это время оставалась за пределом восприятия, появляется уверенность в том, что здесь определённо плохо пахнет, а за всем этим приходит и мерзкое послевкусие гематогена во рту, от которого хочется немедленно почистить зубы или же попить воды. И даже не нужно смотреть или видеть, слушать и услышать, чувствовать, чтобы понять, что дело тут неясно, нечисто, и что-то не так, и всё не так.
 Где-то за пределами маленькой вселенной возникает знакомый звук, который даже, наверное, мог бы радовать, и даже радовал бы, просто сейчас уже не осталось ничего, а радости нет дважды. Громко, слишком громко открывается дверь, звенят ключи. Это вернулся старый человек, нечёткого болотного цвета, с синеватыми крапинками души и образом идеального круга. Возможно, некоторые даже удивились бы, потому что и не подозревают, что имеют свой меняющийся цвет и форму, а некоторые даже и свой звук, ритм, частоту.
 И сразу с этим бряцаньем ключей пришло прошлое, лет семь назад, и одиннадцать, и девять лет назад, в соседней комнате, тогда ведь она ещё существовала, верно? Вот то самое ожидание в одиночестве, когда ты целыми днями ждёшь одного единственного звука, который будет говорить тебе: «Всё хорошо теперь».И правда сразу всё становится хорошо. И целыми днями можно ждать звука, не есть, не спать - ждать. Ждать. Жди.
Просто я умею ждать, как никто другой.
А можно развлекать себя, придумывать истории, или смотреть телевизор (о, в этом я достиг небывалых высот: никто из моих сверстников не видел столько телевизора, сколько его видел я). Можно лепить из твёрдого и неподатливого пластилина. Для моих детских ручек это всегда было слишком сложно, поэтому он обычно лежал полураспакованный на полке под столом. На столе в соседней кухне всегда была еда: каждый день заботливые золотистые люди поднимались и готовили её для меня, каждый день разную. Но там страшно, кто-то вечно задёргивал эти непрозрачные шторы телесного цвета, но приятные на ощупь, из-за чего кухня всегда была тёмной и негостеприимной. Редко, очень редко еда пропадала со стола до темноты.
 Было ещё одно увлечение. С самого того момента, когда я только узнал о этих запахах, которые пока не доступны, но: «подрастёшь и поймёшь», поэтому нужно скорее расти, и скорее понимать уже, что же это такое, которое другие так живо обсуждают, придают этому такое значение. Я так и не вырос всё ещё. Можно зато придумывать себе запахи, какие они, а как это пахнет, а вот это как? Этим можно заниматься часами, придумывать значение, большее даже, чем у тех, кто чувствует: этот любимый запах сирени, дымчатый, немного рваный, всё время испаряется, или вот ещё - ваниль, вязкая и текучая, невообразимо жёлтая и мягкая. А пыль? Запах пыли с дивана всех всегда раздражал, но не меня. Для меня этот запах октариновый с зелёным, твёрдый, как изумруд, и блестящий.
 Тот же самый диван. Они просто перенесли его из одного воспоминания в другую комнату. Уже не такой приятный, на самом деле очень жёсткий, скрипучий, и даже немного опасный, и эти носки, что хочется снять, но рука всё никак не может подняться. Наверное, он всё ещё пахнет пылью. Но я не могу этого почувствовать, совсем, нет сил закрыть глаза, нет сил вспоминать все образы запаха, нет сил и желания. Незачем это делать.
 И снова на левый бок, который немного, а точнее очень болит: его распирает изнутри огненным криком, который всё никак не выходит из горла, как ни старайся, а только тоненький писк получается. И воспоминания, что создают иллюзию жизни, а жизнь - это значит идти вперёд, что чревато продолжением всей этой ужасной бессмыслицы, огромного недоразумения, ошибки в расчёте. Нет уж, лучше остаться здесь, там, где меня проткнули огромным гарпуном, холодным до невыносимости и похожим на бесконечную чёрную дыру в самом центре, хотя теперь уже понятно, что никакой дыры не было - это была печать, которая просто съедала всё на своём пути. Лучше не думать дальше.
Может быть, даже лучше так, как знать.
 И вот снова исчезает всё: и спешное тиканье часов, и носки, воспоминания, люди, я - всё осталось за кадром. Только яркий жёлтый свет, что до слёз режет глаза, да невнятные обрывки песен в голове, да пустота за пределами комнаты, хотя, возможно, пусто как раз в самой комнате, или даже в самом мне. Это тело. Оно давно мертво - человек, который пуст, который не думает, не чувствует, который продолжает часами смотреть в никуда, он не живой.
Этот человек мёртв. А я нет.
 Воспоминание, момент, который я окрестил худшим и не ошибся в этом, это чувство, будто вынырнул из какой-то глубины, тёмной, удушливой, и набираешь воздух в лёгкие снова. И уже в который раз я читаю всё это снова и добавляю новое, вспоминаю новое. Могу ещё лучше, добавить больше формы, рифму, придать словам настоящую красоту. Я это могу. Но не буду. Жёлтый свет слишком режет глаза, не хочу ещё раз туда возвращаться. Пусть будет так… Забавно, с того дня я называл жёлтый цвет своим любимым.Так вот.