Тайная музыка Патриарших

               
     Однажды друг детства, а ныне известный профессор, спросил меня ни с того ни с сего, почему моя первая книга стихов двадцатилетней давности открывается стихотворением с начальной строкой  “В ночном Трёхпрудном музыка играет…”.
    
      - В то время, - продолжил он, - на Патриарших прудах в Москве по ночам не играла музыка, как недавно, когда звуки доносятся из всех окрестных кафе и ресторанов.
      
      - Действительно, - ответила я, - физически музыка в Трехпрудном переулке слышна не была, ей неоткуда было взяться. Тогда на Патриарших звучала совсем другая музыка, и, пожалуй, пришло время рассказать об этом. У тебя хватит терпения выслушать мой рассказ до конца?
      
      - Да, - сказал друг детства, а ныне известный профессор, после недолгого размышления. – Да, я весь внимание.
    
      Посмотрев на него с некоторым недоверием, я начала свой рассказ:
    
      - Ранним утром середины июня 2002 года, как сейчас помню, я отправилась в Ермолаевский переулок на прием к дантисту. Идти было не более трех минут, за которые, впрочем, я успела смириться с мыслью о возможном флюсе и его последствиях. Явившись к дантисту в назначенное время, я обнаружила его за срочной работой в полости рта какого-то вип-клиента, и мне было решительным голосом велено прийти не ранее, чем через час.
   
     Возвращаться домой не хотелось, и мне пришло в голову провести этот час на Патриарших, среди расцветающих в это время в Москве лип. Спустя еще несколько минут я ступила на липовую аллею сквера в месте пересечения Ермолаевского переулка и Малой Бронной. На Патриаршем пруду в тот ранний час было совсем немноголюдно, там практически никого не было. Поднимающееся из-за Садового кольца солнце стремилось коснуться лучами водной глади, в спокойной воде отражалось небо, и пара лебедей на поверхности пруда, казалось, пребывала одновременно в двух измерениях.
   
    Старинные липы,  украшенные собранными в соцветия желтовато-белыми цветами, источающими дурманящий аромат,  отбрасывали на аллеи длинные тени. Но ни на солнце, ни в тени не было видно ни играющих детей, ни фланирующих стариков, ни торопливых служащих. Только двое-трое энтузиастов, нарезающих круги по периметру пруда, оживляли пейзаж своими яркими майками, но они были не в счет – они не взаимодействовали ни с квадратом пруда, ни с поднимающимся солнцем, ни с цветущими липами, они просто бежали мимо.
   
    Оглядевшись вокруг, я вдруг сделала то, что не сделала бы никогда, будь аллеи сквера многолюдны. Я присела на скамеечку с противоположной стороны от павильона и, вдыхая аромат цветущих лип, закрыла глаза, погрузившись в свои впечатления. Просидев так несколько минут, ни о чем особо не думая, я вдруг ощутила в своей голове какое-то неожиданное нашествие содержания, превращающегося в мысли, в слова и целые фразы. Но самое удивительное было в том, что возникающие сами по себе в голове слова и фразы ко всему прочему рифмовались. Они рифмовались так, как это бывает при кропотливой работе.
   
    Не успев удивиться, я достала из сумочки ручку и быстро записала в блокнот так неожиданно пришедшие рифмованные строки. Получилось совсем недурно. «Как это? – подумалось мне. – Я же совсем ничего не делала, что это – гипнотическое внушение, наитие, прорыв?»  Но мне некогда было размышлять об этом мистическом феномене, поскольку стихи приходили и приходили дальше, как сцепленные между собой за счет какого-то сходства фрагменты, в том же размере, с той же мелодикой…
   
    История повторилась после того, как через день я снова посетила дантиста. Только на этот раз на Патриаршие я отправилась специально, сильно волнуясь, не забыла ли дома блокнот. Я прекрасно понимала, что полное восприятие окружающего мира человеку недоступно, поскольку органы восприятия ограничены конкретными диапазонами внешних влияний, но удивительно было ощущать, как при изгнании мыслей из головы,  разум уступает место чему-то другому — тому, что находится за пределами ума. Войдя на северную аллею сквера, я устроилась на той же скамеечке, закрыла глаза, и …
   
    Предполуденное солнце зависло над Малой Бронной и мощной струей озаряло пруд, прозрачная гладь которого по мановению легкого ветерка то и дело сбивалась мелкой рябью. И в этом сияющем свете глубоко проникающие корнями в землю цветущие липы на всех четырех аллеях сквера казались участницами разворачивающегося мистического перформанса с прудом в главной роли и людьми в качестве массовки. Похоже, намечался перформанс с выходом в галактические пространства.
      
   И тогда я вдруг поняла, что не просто так возник тот вип-клиент со срочной стоматологией и что не просто так мне был дан час ожидания, который привел меня  на Патриаршие. Я поняла, что напишу здесь, на сквере, целую книгу стихов, и назову эту книгу «Свет», и это будет моя с Патриаршими общая книга, но я никому не скажу об этом. Вот что я поняла под лучами полуденного солнца у играющего красками пруда, вдыхая аромат цветущих лип с сердцевидными листьями. И я стала каждый день, каждый будний день приходить на Патриаршие, как на работу, как на любимую работу, и это было несказанное счастье.
   
   Сначала, опасаясь спугнуть удачу, я все время возвращалась на одну и ту же скамейку, которую мысленно называла «своей». Но меня тянуло ближе к пруду, к кромке воды, чтобы можно было любоваться мелкой рябью на прозрачной глади, подплывающей совсем близко парой лебедей и стаей уток на противоположном берегу.  Однако у кромки пруда с северной стороны располагалось тогда понтонное кафе-поплавок с несколькими столиками, выставленными на аллее сквера между пышнокронными липами, служившими естественным навесом. Подойти к этому кафе значило для меня тогда, чуть ли не то же самое, что для Заратустры приблизиться к людям. Женщине? Одной? В сером полотняном рубище до колен и сандалиях на босу ногу?  Нет, любая компания тогда не входила в мои планы.
   
   Но пустующие столики у кромки воды продолжали манить и соблазнять меня. «Да Бог с ним!» – подумала я в один из дней. – «Не может же везение покинуть меня, если я передвинусь на несколько метров южнее». И я решительно села за столик лицом  к солнцу, заказала кока-колу и блинчики с чем-то сладким, и все повторилось – слова снова попадали в ноты, и ноты рождали рифмы, стоило только очутиться в вертикальным потоке между солнцем и прудом. С того дня один из столиков у кромки воды кафе-поплавка стал моим рабочим местом. Стихи лились и захлестывали меня с головой, я еле успевала их записывать, волнуясь и боясь не успеть: 

Засилие заплат на ткани жизни
задуматься заставит - как же так,
кто тот закройщик, дальний или ближний,
князь обстоятельств или Боже в небесах?

Где тот закройщик, сделавший лекало
заведомо размерам вопреки,
не замечающий, что чувствам места мало,
и зашивающий заплаты от руки?

Когда-нибудь не здесь, на этом свете,
изменится зеркально полотно,
и вновь закройщик линии наметит
с заботой запоздалой заодно.
   
   Посетителей в кафе было немного, большинство предпочитало столики на понтоне, где всегда можно окликнуть официанта и где играла тихая музыка, такая тихая, что на берегу ее было совсем не слышно. Люди приходили и уходили, спокойно и несуетливо. В основном, это были работающие неподалеку офисные служащие, немногие местные жители или пришлые поклонники творчества Булгакова. Скоро официанты стали узнавать и привечать меня, скорее не обижаясь, чем обижаясь, что на мне много не заработаешь. А мне было ни до кого. Где-то там, независимо от меня, звуки интегрировались,  объединялись в слова, наполнялись эмоциями и, повторяясь, превращались в ряды аллитераций,  создавая фонетические эффекты:   

В отчаянье, отчаявшись, отчаль
печали и отчаянью навстречу,
кочующую дикую печаль
встречая и целуя каждый вечер.

Скорее подчиняясь, чем лучась,
как отчим падчерицу пичкая участьем,
привычно отмечая каждый час
ушедшего, утраченного счастья.

Унынье – прочь! Печаль, хоть и светла,
но все ж тебе не родина – чужбина,
квадратный корень целого числа,
частица жизни, но не сердцевина.

Пощечина в перчатке из парчи –
безмолвное отчаянье печали,
признанье оплывающей свечи
в несочетаемости близости и дали.

    Оглядываясь назад,  пытаюсь понять теперь, почему я садилась за столик кафе-поплавка всегда лицом к востоку, так чтобы пруд был по правую руку и никак иначе – то ли, чтобы следить, как солнце плавно поднимается над Малой Бронной, то ли потому, что именно на  Бронную поворачивал  когда-то трамвай, под который попал небезызвестный глава МАССОЛИТа, то ли для того, чтобы не оказаться спиной к скамейке, сидя на которой беседовали Берлиоз и поэт Безродный, когда к ним подсел некто таинственный, то ли потому, что впереди, на расстоянии Козихинского переулка, находился мой дом в Трехпрудном, и туда я всегда несла самое дорогое, что у меня есть.
   
   По пути домой, а это было всегда часа в два-три пополудни, я иногда забегала в маленькие магазинчики на Малой Бронной, те самые, в помещениях которых  сейчас  бурлят и пенятся кафе и рестораны – в булочную, бакалею, в молочный и овощной магазины, в зоомагазин, в аптеку на углу Спиридоньевского переулка. Все продавцы этих уютных камерных магазинчиков были нашими давними знакомыми, всегда здоровались с местными  жителями и благодушно рекомендовали, на чем остановить свой выбор.  И тогда я шла домой не по Козихинскому, а по Спиридоньевскому и Большому Палашевскому переулку, и когда поворачивала в Трехпрудный, у меня всегда замирало сердце и перехватывало дыхание.  Как в первый раз, в середине 80-х, приближаясь к тому старинному фасадному дому, в котором мне предстояло прожить более двадцати лет. 
   
   Однако только знойным летом 2002 года, имея к тому времени уже немалый литературный опыт, я открыла для себя удивительную способность Патриарших генерировать творческую энергию. Однажды, помню, ко мне подошел один из официантов, с которым мы до этого едва перекинулись парой-тройкой ничего не значащих фраз, и сказал нечто такое, что, видимо, мучило его и раньше. Это был молодой человек около 30-ти, плотный, невысокого роста, со светлой  шевелюрой и задумчивым взглядом. Он подошел ко мне и сказал, как выдохнул:  - «Я тоже хочу написать книгу, что мне для этого сделать?»
   
   Он, очевидно, украдкой наблюдал за мной, и нашел в этих наблюдениях что-то близкое своему пониманию писательского труда, что-то неуловимое, обычно возникающее у человека, когда глядя на другого, вдруг приходит ощущение, что это дело и твое тоже. Что я могла ему ответить? – «Если хотите написать книгу», - сказала я ему, - «приступайте сегодня же, не откладывая. Пробуйте, мучайтесь, боритесь, экспериментируйте, требуйте от себя невозможного, перечеркивайте написанное и начинайте сначала, не жалея себя, не робща и не жалуясь – и только тогда прибудет эта удивительная, пьянящая способность вбирать в себя летящие звуки, попадать в ноты и слышать гармонию». 
    
   А чуть позже Патриаршие подарили мне незабываемую встречу. В тот день, придя на сквер, я обнаружила, что мой любимый столик у кромки пруда, за которым так хорошо писалось, был предательски занят. Прямо на моем месте сидел какой-то сорокалетний изысканный джентльмен в очках с тонкими линзами и пристально смотрел вдаль, ничего вокруг не замечая. Стоящая перед ним бутылка содовой была даже не откупорена, и казалось, что он скорее отсутствует, чем присутствует в данных обстоятельствах. Мне не оставалось ничего другого, как занять место за соседним столиком, вторым от пруда. Вскоре я погрузилась в размышления, служившие мне, можно сказать, саунд фордж редактором для работы с проносящимися над макушками лип звуками и мелизмами.   
   
    Поглотившее меня состояние задумчивости было прервано раздавшимся за соседним столиком телефонным звонком. Повернув голову направо, я увидела смеющиеся сквозь стекла очков глаза, услышала глубокий, с саркастическими интонациями голос, и по тексту поняла, что передо мной Олег Дубровский, архитектор недавно завершенного на пересечении Малой Бронной и Ермолаевского переулка роскошного дома «Патриарх»  с вавилонской башней Татлина на крыше. Судя по содержанию телефонного разговора, свидетелем которого я невольно оказалась, «Патриарх» был накануне официально признан музейной ценностью, что объясняло подмеченный мной пристальный, устремленный вдаль взгляд незнакомца -- это был взгляд творца на свое удавшееся детище, это был #айдасукинсын взгляд, в котором читалась и гордость, и восхищение, и облегчение. 
    
    Закончив разговор и заметив внимание к себе незнакомой дамы, архитектор  Дубровский поднялся и, широко улыбнувшись, подсел за мой столик. Он как будто бы вышел из оцепенения и много шутил и смеялся. Поинтересовавшись, чем я занята в столь ранний час в сем мистическом месте, Дубровский заглянул в мою рукопись и сказал, что у меня неархитектурный подчерк, но зато архитектурная прическа. Рассказал, что на месте нынешнего «Патриарха» планировалось построить «Дом-Яйцо», возведенный теперь на Чистопрудном бульваре. Спросил, видела ли я сей шедевр архитектуры, и посерьезнел лишь в тот момент, когда я поинтересовалось его отношением к вольным каменщикам, имея в виду одну из двенадцати скульптур под куполом ротонды «Патриарха». 
    
   Олег Дубровский был невероятно талантливым человеком, независимым, обаятельным, благородным. Он был солнечным, как Патриарший пруд летом, генерируя идеи и заражая своей неуемной творческой энергией. И если есть на свете счастливые совпадения, то таким совпадением было создание Дубровским проекта дома именно на Патриарших,  почти на месте неаккуратно пролитого по легенде подсолнечного масла, которое в отсутствии трамвая могло удобрить почву на долгие годы. Его внезапный уход из жизни – большая потеря для архитектурного сообщества Москвы, а возможно, и всего мира.
   
   Та памятная встреча с архитектором Дубровским произошла в конце июня 2002 года, а в самом начале июля, когда книга стихов «Свет» была написана почти наполовину, на Патриаршие обрушился сильный ливень, первый в череде солнечных, жарких  дней. Ливень застал меня врасплох за очередным стихотворением в моем излюбленном месте на берегу пруда. Спастись можно было только в крытом понтоне кафе, и я впервые за все время ступила на покачивающуюся платформу сей обители общепита. Мне повезло, большинство столиков было свободно, и я присела за один из них справа от входа.
   
   Небо над Патриаршими извергало из себя тонны воды. Крупные капли дождя с шумом ударялись о поверхность пруда, выстукивали дробь на кровле понтона, сотнями жемчужин рассыпались по брусчатке. Пара лебедей скрылась в своем плавучем домике, и только утки с радостью подставляли спины под блестящие, упругие, быстрые, частые капли. Официанты, беседуя с посетителями, пытались перекричать ливень, который не собирался униматься. А я замерла в ожидании чуда, отстранившись от потока мыслей и предвкушая момент, когда шум дождя принесет мне новую мелодию Патриарших в этом неуловимом моменте настоящего.
    
   Надо сказать, что результат такого ожидания мог оказаться самым неожиданным. Никогда нельзя было знать наперед, какие видения, символы, эмоции вытолкнет бессознательное в данный конкретный момент времени в отсутствии рациональной мысли, направленной из прошлого в будущее.   Парадоксальным было и то, что это могла оказаться любая аллюзия - историческая, географическая, мифологическая, с фактами, о которых ты вообще не имел ни малейшего представления, и которые приходилось затем проверять в различных словарях и справочниках. И во всех без исключения случаях содержание спонтанно возникающих таким образом метафор, эпитетов, сравнений, гипербол или литот полностью соответствовало смыслу поэтического высказывания, было абсолютно уместным и находилось на своем месте.
    
   Шум дождя производил маятникообразное гипнотическое действие. Мой слух улавливал прерывистые всхлипывания и сдавленное рыдание струй, разбивающихся о поверхность пруда, дрожание серцевидных  листьев на старинных липах, из цветков которых дождь вымывал нектар, удары тяжелых, как олово, капель по крыше кафе. И до меня донеслась вдруг грустная, жалобная мелодия, принесшая с собой такие строки:

За какими реками, болотами,
у какого тихого огня,
перестанем маяться сиротами
без тепла и света, ты и я?               
      
   Записав эти строки, я подумала вдруг, что все совпадает - именно на болоте, на осушенном Козьем болоте, были вырыты три века назад Патриаршие пруды.  Из Козьего же болота вытекала и тянулась вдоль Малой Бронной на юго-запад убранная позже в коллектор река Бубна, а ручей Черторый, тоже с истоком в Козьем болоте, проходил по Спиридоновке на бульвары и далее на Пречистенку, к месту моего рождения. За какими реками, болотами – ты и я? Дождь все продолжался, хотя и немного стих, шепча что-то успокаивающе-бессмысленное. Помню, как я вытянула руку навстречу дождю из-за ограждения плавучего кафе, и капли запрыгали у меня на ладони, словно пытаясь поддержать и утешить. Но стихи снова стучали в моей голове, и я поторопилась записать их мокрой от дождя рукой: 

Перестанем ждать от ближних милости,
раздавая щедро все и вся,
и наперекор своей строптивости
вновь прощать, чего прощать нельзя?

Перестанем радоваться дальнему
и сверять дыхание с луной,
перестанем быть не в состоянии
распорядиться собственной судьбой?

За какими реками, болотами,
всем прощая, что прощать нельзя,
перестанем маяться сиротами
без тепла и света, ты и я?
 
    Адресата этого стихотворения больше нет. Но в те годы он был для меня в полном смысле слова воплощением мужской силы, о которой я мечтала всю жизнь, и которую не находила в других. Его ранняя смерть, собственно, и была ответом на ту вопросительность интонации, которая закрывает каждую из строф стихотворения, нашептанного мне шумом дождя на Патриарших. Были ли обстоятельства сильнее той любви?  Не думаю – любовь, внушенная мне этим человеком, была как второе рождение и для него, и для меня, Такой поздней, зрелой любви ничего не бывает сильнее. Можно было только научиться существовать в параллельной реальности. Но двойственность убивает, она едва не убила меня, и убила его.
    
   Однако в то время, в июле 2002 года, будущее мне было неведомо, и я в растерянности смотрела на полученное стихотворение с четырьмя вопросительными знаками и понимала, что те слова о вечной любви, которые слышала от этого человека, готова сказать ему и я. А небо над Патриаршими, как будто прочитав мои мысли, вдруг широко улыбнулось, пропуская вперед солнце и словно извиняясь, что позволило пролиться дождю. Но оно извинялось напрасно – дождь своей живительной силой очистил аллеи сквера, и Патриаршие засияли обновленными красками с засеребрившейся гладью пруда и усилившимся ароматом цветущих лип, унося все, что долго тяготило и не давало покоя, и внушая успокоение и надежду.
               

                <июль 2016>