Ожидания

Ожидания

Прошло уже несколько лет, как умер старик Чернов.

Черновы приходились отцу Павла какой-то очень отдалённой родней. Раньше, когда Павел жил в Посёлке, он часто бывал у Черновых. В школе он дружил с их сыном Павликом - своим тёзкой, а теперь только иногда появляется у Клавдии Петровны, вдовы старика Чернова, когда она, узнав, что Павел в Посёлке, просит помочь ей по хозяйству. 

Клавдия Петровна живёт теперь совсем одна. Старший сын её утонул в детстве, а младший, Павел, давно и далеко уехал и бывает дома разве что в отпуску, да и то не каждый год.

У Клавдии Петровны и прежде характер был не сахар, а тут вообще разучилась ладить с кем бы то ни было. Она будто злится на вдруг навалившуюся на неё старческую немощь. Но Павел как-то входит в понимание и старается не придавать значения её вечной раздражённости и даже озлобленности.

Что интересно, баба Клава всегда недолюбливала Павла и часто была не очень любезна, даже груба с ним, но несмотря на это он никогда не отказывается ей помочь, приходит и делает, что нужно и даже сверх того.

Павел довольно часто на выходные приезжает к сестре. Мужа у неё нет. После смерти родителей она с сыном живёт одна в родительском доме. Так что без Павла и здесь не могут обойтись.

После смерти мужа баба Клава будто опомнилась от какой-то житейской заведённости, в которой прожила жизнь от юности, и будто вдруг сделала открытие: до чего вся её жизнь была несчастной, как мало любит её сын и как  совсем не любил старик Чернов!

Это осознание произошло с ней не сразу. Какое-то время после того, как опустел её дом со смертью старика, баба Клава прожила будто по инерции прежнего существования. Были какие-то хлопоты с поминками, потом с переоформлением дома и хозяйства, с попытками тянуть дальше прежнюю лямку садово-огородного хозяйства. И когда все эти хлопоты вдруг закончились, одни по минованию надобности, другие вынужденно - по причине утраты сил и здоровья, оказалось, что впереди больше ничего нет. Началась её настоящая, неумильная старость с проявившимися вдруг болячками, с невозможностью заглядываться на будущее дальше каких-то совсем уж смешных в обычной жизни временных ориентиров.

Паша, глядя на бабу Клаву, и сам стал задумываться об этом, может быть, примеривая на себя не столь уж отдалённые старческие перспективы.

«Каково это – знать, что “отмерено”, и что надо, хочешь – не хочешь, “уложиться” в отмеренные сроки?»

«Куда от таких вопросов денешься, – рассуждал Павел, - если в зеркале всё меньше от Паши, и всё больше от Павла Андреевича!»

«Хотя... Всем отмерено. Просто в молодости больше себе отмеривают. Отмеривают что-то невообразимо долгое».

У старика Чернова в последние годы хватало присутствия духа относиться философски к своему «чемоданному» положению. Это было даже что-то вроде соревнования с неизбежным. Кто кого перехитрит.

Сердце прихватило? А мы его валидольчиком! Или пумпанчиком! Давление подскочило? А вот как приляжем на диванчик! И глаза закроем! И руки можно на груди скрестить. И тихо так полежим. К нам ещё рано! Приходите позже!

«Дожить бы до весеннего солнышка!» - говорил он. Или до «майских», или до нового урожая...  Ну, или «Хоть до Нового года!» И всегда гордился тем, что преодолел некий очередной рубеж.

Бабы Клавы на такое отношение к предмету не хватало. Смерть внушала Клавдии Петровне, так сказать, смертельный ужас.

Тем более, сейчас, когда она осталась самой последней из всех родственников и друзей её поколения, живших в Посёлке. Её черед! Больше пропускать некого. Надо идти! Туда! Именно туда! Время не остановить. Тик-так... 

Павел не знал, как надо утешать в таких случаях. Его родители умерли, не дожидаясь дряхлости. И, можно сказать, не успели к переживаниям именно по этому поводу. К тому же это произошло достаточно быстро, и Паша, может быть, по молодости как-то не успел ничего понять. Так или иначе, до сих пор он по-настоящему не думал о подобных вещах - о том, как  смиряются с неизбежным.

«Всегда предполагаешь у них ясность ума, осознание своего положения, а дальше рассуждаешь о невыносимости этого ясного осознания. Тогда как?»

В каждый свой визит к бабе Клаве Паше приходилось вновь и вновь погружаться в эту проблематику - выслушивать жалобы Клавдии Петровны на болезни, одиночество, а чаще всего на превратности её уже оставшейся в прошлом жизни.

Больше всего доставалось от Клавдии Петровны покойному супругу. Никогда, оказывается,  ни в чём дядя Ваня ей не помогал, и вообще был лентяй и эгоист!

Паше неприятно было слушать откровения бабы Клавы, он пытался её притормаживать: «Ну что вы, Клавдия Петровна! Не говорите так! Разве можно!»

Клавдия Петровна на какое-то время осознавала, что разговаривает с почти посторонним человеком, умолкала, но потом её опять затягивало в ругательные воспоминания.

В доме на стене по простонародному обыкновению в рамочке под стеклом  висели старые семейные фотографии.

В молодости Чернов был видным мужчиной. Высок ростом, с волосами, зачёсанными назад, открывавшими высокий лоб по моде пятидесятых, носил идущие к нему усы, которых позже уже не было, Павел, во всяком случае, их не помнил. Особенно хорош был дядя Ваня в военной форме. На одной из фотографий, сделанной сразу после армии, он - в гимнастёрке без погон, на груди - армейские значки и даже какая-то медаль - стоял в городском парке у фонтана рядом с Клавдией Петровной.
 
«С ней ли!»

За последние годы баба Клава как-то особенно сгорбилась, похудела, ходила с двумя палочками. И вот эта беззубая ворчливая старуха была в молодости хороша собой! С густыми темными волосами, заплетёнными в две косы, перекинутыми на грудь. С доверчивым взглядом ясных глаз.

Вглядываясь в лица на фотографиях, Павел пытался понять то, что никто никогда понять не сможет.

Павел вспомнил один из последних разговоров с дядей Ваней - случайный разговор. Павел оказался свидетелем ссоры супругов Черновых. Он с дядей Ваней сидел на скамье в саду за домом, пережидая гнев бабы Клавы по какому-то пустяковому поводу.

- Это ничего. Это пройдёт, - объяснял старик Чернов. - Обычно с ней можно разговаривать... Пока не употребит, конечно.

Дядя Ваня что-то ещё говорил о своей жизни с Клавдией Петровной, а под конец обмолвился, что его жена всю жизнь ждала какой-то необыкновенно особенной любви.
- Клавдия Петровна! – недоверчиво переспросил Павел.
Старик промолчал и только, показалось Павлу,  едва уловимо скривил беззубый рот в подобии улыбки.

Было видно, что теперь для старика все эти психологические нюансы семейной жизни уже ничего не значили. Только лёгкое недоумение.

- Старуха! – со смешком ругнулся Чернов на прощание и пошёл, тяжело и отрешённо ступая, в дом, будто чужой всему на этом дворе, постепенно приходящему в упадок без крепкой хозяйской руки. Чужой этому не заинтересованному в нём больше миру.

«Как жизнь прошла, они и не заметили, – додумывал Павел за стариков Черновых, за обоих сразу. - Очень уж неожиданно для них оказалась эта их “последняя” старость».

Павел подумал,  что предыдущему поколению,  наверное, было не менее тяжело, но он не мог припомнить, чтобы его деды и бабки жалились так откровенно. Может быть, это они перед «молокососами» держали фасон? «Не хотели раньше времени грузить».

«Да и мы... Ничего ведь не замечали! Не наше это было ещё дело!»

- Насмотришься тут на то, как бывшие атеисты тяжело воспринимают неизбежное... – делился Паша своими впечатлениями от посещения бабы Клавы с сестрой. - Неужели всё вот так-то! И мы тоже когда-нибудь!
- И мы. Если доживём...

Вечно ссорящейся со всеми – с знакомыми, с родственниками - бабе Клаве, казалось, больше  некому было жаловаться, кроме Павла. Конечно, это было не так, и помимо Паши баба Клава отыскивала сочувствующих, особенно под угощение. Но Паша был проверенный слушатель. Он почти безропотно позволял такое над собой. Клавдия Петровна звонила ему даже и тогда, когда особых дел не было. Павел приходил, делал какой-нибудь пустяк: то нужно было передвинуть бочку с дождевой водой, то спилить сломанную ветром ветку, а потом сидел с Клавдией Петровной на кухоньке у маленького окошка за чаем, и не только, и слушал её осторожные вначале, а потом всё более откровенные жалобы.

«Все ушли один  за другим», - вздыхала старушка, помянув и Пашиных родителей.

- И жизнь прошла.

Клавдия Петровна вспоминала и вспоминала свои старые обиды, некоторым из которых было уже без малого шесть десятков лет.

Рассказывала, как несколько раз собиралась уйти от мужа, да всё жалела Чернова и детей.

Некоторые рассказы было неловко слушать.

Был в молодости у неё знакомый лётчик. Он приехал на побывку к матери. Клавдия Петровна несколько раз незаметно для мужа ездила с лётчиком в район и там «обнималась с ним на мосту» через местную речку Рукавку. Такая вдруг подробность всплыла в её рассказе,  чем-то ей очень дорогая. Эти рассказы о невинных, в общем-то, изменах, может быть, должны были показать Паше серьёзность её намерений в отношении развода.

Эта тема не исчерпывалась. Павел, естественно, сам ничего такого не спрашивал, но постепенно от Клавдии Петровны ему пришлось узнать в подробностях обо всех её увлечениях молодости. После лётчика, с которым так ничего у Клавдии Петровны и не сложилось, был завгар из местного совхоза, потом какой-то заехавший в отпуск бывший одноклассник...

Был в жизни Клавдии Петровны и главный, самый яркий и запоминающийся  персонаж ее романтических историй - некто Ванечкин, начальник цеха поселкового консервного завода, где баба Клава в молодости работала.

Этот начальник покровительствовал Клавдии Петровне на производстве, помогал получать какие-то путёвки в дома отдыха, назначил бригадиром, а потом ещё и на блатную должность – весовщицей на приёмке сырья.

- Все девки в цеху были в него влюблены, - с гордостью рассказывала Клавдия Петровна, слезы стояли в её блекло-зелёных глазах, - а он меня отличал!

«Ну, вы даёте!» - в очередной раз удивился Паша, но Клавдия Петровна будто не услышала его, продолжила свой мемуарный рассказ.

«Ну что? Пропадаешь?»  - спросил Ванечкин, встретив как-то Клавдию Петровну.

- У меня уже был мой первый – Витечка, - вспомнила баба Клава погибшего старшего сына. - А у Василия Егоровича у самого уже было двое детей...»

Ванечкин предлагал Клавдии Петровне уехать с ним на Дальний Восток.

Паша хотел спросить, почему именно на Дальний Восток, но вспомнил какой-то старый фильм, где персонажи стремились по велению сердца ехать на Дальний Восток осваивать необжитые края.

Слухи о Ванечкине дошли до матери бабы Клавы. Мать ругала её. А Клавдия Петровна плакала и всё повторяла, что  «и не думала разбивать семью!»

«Может и в самом деле не думала, - прикидывал Паша, - и здесь что-то другое?»

Потом, когда Ванечкина перевели директором  хлебозавода то ли в соседний район, то ли в область, они больше уже не виделись.

- И жена у него была хорошая женщина, - с сожалением сказала Клавдия Петровна, закончив на этом свою историю.

От воспоминаний Клавдия Петровна переходила к жалобам – опять и опять на мужа, на тяжёлую жизнь, на старческую немочь.

- Износилась совсем. Иногда проснусь ночью оттого, что плохо. Не чувствую холодных рук и ног. Кровь плохо циркулирует.

Это были как-то более-менее  понятные вещи, но мучить себя обидами столетней давности на старика,  покойника уже! - это было для Павла совсем непонятно.

Клавдия Петровна говорила, говорила… Со слезой в голосе. Тяпнувши. Иногда разговоры и выпитое так утомляли бабу Клаву, что она, не дожидаясь ухода гостя, ковыляла к своей кровати,  жалкенько так валилась на бочок и засыпала.

Так она и жила после смерти мужа, разбавляя тоскливые мысли телевизором, вином и разговорами с теми, кто, как Паша, готовы были её терпеть и слушать.

Главным беспокойством бабы Клавы был порядок во дворе.

- Умру, -  говорила она, - люди придут, а тут такое!

Павел, как мог, утешал её, говорил, что во дворе всё прилично, или обещал навести ещё больший порядок, и Клавдия Петровна, меняя тему разговора, говорила: «Нет, я ещё пожить хочу».

А в глазах стояли слезы обиды на прошлое – на всё без разбору, будто только из обид и несчастий   состояла её жизнь.

Больше всего отчаяния было в каких-то совсем уж тонких областях плохо формулируемых несбывшихся ожиданий. Клавдия Петровна  не могла понять, как такое могло произойти! С ней! Почему? За что? Как так! Это непонимание, похоже, больше всего мучило её.

Действительно, старик Чернов не преувеличивал, баба Клава всю жизнь ждала чего-то особенного от своей жизни. То, чего  старик Чернов не мог ей дать.

«То, чего, может быть, и не бывает!» - приходило в голову Паше.

Со слов Клавдии Петровны в семейной жизни ей всегда не хватало душевности. Искала, ждала, надеялась вдруг обнаружить хоть в чём-то, хоть в ком-то  эту самую  заветную душевность. Откуда в ней это было? То ли из её впечатлений дозамужней жизни, то ли где-то в чьей-то чужой жизни усмотрела...

«То ли в каком-то сериале!» - прикинул Паша ещё один, не самый невероятный, вариант. Как же без сериалов! Без телевизора!

«За всю жизнь цветочка не подарил!» – это была самая  жестокая обида в жизни бабы Клавы.

Паша ругал себя за то, что своими визитами поощряет ее на слезоточивые разговоры, но поделать ничего не мог, приходилось  погружаться во все эти старушечьи переживания и самому пытаться что-то понимать в них.

«Жизнь, отложенная на какое-то неопределённое будущее, - думал Павел, переставая следить за тем, что говорила баба Клава. - Оно маячило где-то тут, вот-вот... И вдруг оказалось, что никакого будущего не осталось. Будущее с годами сокращалось, пока не превратилось почти в ничто. Слово есть, а его самого – этого будущего – нет!»

«Есть только сиюминутное. Ну и ещё воспоминания. Эти воспоминания то помогают, то делают жизнь почти невыносимой».

«Ожидания любви, какой-то романтической встречи, необыкновенной судьбы! Откуда бы! И потом, когда  вдруг понимаешь, что ничего не будет... Судьба уже при ней, вся тут! Та, которая получилась. Какой-то жуткий обвал представлений о жизни!»

«Нельзя уже растрачивать на будущее остатки душевной энергии, её едва хватает на что-то текущее».   

- В феврале, думала, как мёрзлую землю долбить? –  донеслось до Павла голос Клавдии Петровны, добравшейся до совсем уже зловещих переживаний. - Гроб по сто долларов. И всё остальное тыща!

Паша молчал. Он заставлял себя  молчать. Боялся неправильно утешить.

Это старческое дрожание челюсти, эти наполненные слезами глаза с фиолетовыми кругами вокруг... И ужас на лице, будто это должно произойти сию минуту! Соковый завод, дети, неподаренные цветы, романтические увлечения, сад-огород... Всё – и плохое и хорошее в жизни – не способно было перекрыть это наползание ужаса.

- Никогда не думала, что так будет, – Клавдия Петровна пыталась найти какие-то особо подходящие слова, чтобы передать то, как обманула ее жизнь, и сама понимала, что не может ничего сказать, кроме самого банального. - Одна здесь целыми днями. Как в яме!

«Всё ждала от жизни, от людей чего-то большего, - думал Павел, - Считала себя достойной! Чего вот только? А это никак не приходило! Или приходило, но размазывалось по жизни в что-то почти неощутимое, так что вспомнить нечего».

И тогда, когда баба Клава, жалуясь на мёртвого уже старика, спрашивала напрямую, кто из них двоих прав, Павел ничего не мог ответить.

Ему иногда хотелось что-то сказать, рассудить, ему казалось, что он понимает, но он сдерживался, боясь рассердить собеседницу.

«Их надо было любить, - хотелось сказать Паше самое банальное, - тогда они другие. Их голос. Их мысли... “Пожалуйста! Берите всё! Целиком!” А когда любви нет, тогда вот – несчастная баба Клава и уже осчастливленный навсегда Чернов».

Но разве этакое «бла-бла» станешь говорить суровой, не терпящей возражений, не терпящей «неправильных» утешений старой женщине!

Вспоминая Чернова, Павел начинал сочувствовать бабе Клаве в её запоздалом споре с мужем. Наверно дядя Ваня и был таким, как обрисовывала его баба Клава, – скупым на  чрезмерные проявления чувств. Он и с сыном и с женой был таким.  Иронично-сдержанным.  Будто другой с ними породы. Что-то такое, может быть, понимал, но не умел это понимание внушить ни жене, ни сыну.

«Что же... Теперь не узнать, что дядя Ваня думает по этому поводу. Не выслушать противоположную сторону... А ведь старик, пожалуй, знал о её романтических приключениях! А вдруг! Это было бы забавно. Что-то знал, раз говорил о её склонности к романтическим переживаниям...»

«Но что же делать! Ищи теперь виноватого! - хотелось Павлу перенастроить Клавдию Петровну. – Какие могут быть обиды, какие споры!»

Годы, проведённые без мужа,  не утешили бабу Клаву, не примирили с её стариком, но она постепенно стала меньше говорить на эту тему, видя что Павлу это не нравится. Да и рассказала она уже, похоже, всё, что могла рассказать. Начинала жаловаться и вспоминала, что уже говорила об этом.

«А может быть, она сварила наконец эту жуткую кашу из несбывшихся ожиданий, – хотелось думать Паше, -  выговорилась до какого-то усталого понимания? Смирилась!»

 «Ни за что не понять! - делал вывод Паша. - Мучились - один и другой. Со своим “избранником”! Ссорились, мирились, терпели друг друга... Прожили вместе бездну времени. И дотерпели до самого конца!»

Баба Клава, когда была более-менее спокойной, когда светило солнышко, когда у неё временно почти ничего не болело,  и сама задавалась безответными вопросами о  странности её жизни.

- Судьба что ли такая? Эх, Ваня, Ваня! – вырвалось у Клавдии Петровны.

В такие дни разговоры кончались без слез, без особенных проявлений отчаяния. Клавдия Петровна выходила с Павлом на двор, провожала  до самых ворот – подпереть калитку палкой, «чтобы никто не проник».

- Ты заходи, Павел!
- Зайду.


2016