Воробушек

Вот я опять за родительским ужином,
Снова я вижу старушку мою.
Смотрит, а очи слезятся, слезятся,
Тихо, безмолвно, как будто без мук.
Сергей Есенин, 1925 год

Ночь. Выключаю лампу. Исчезает последний, отдающий желтизной, круг рукотворного света. Тишина. Лишь луна ласкает очертания неподвижных предметов. Квартира полна непрерывно стареющих вещей, что скорее воспоминания прошлой жизни, чем необходимость настоящей. В кромешной тьме вглядываюсь в силуэты, затем ухожу на глубину тишины, крепко зажимая уши ладонями, силясь понять, как это, почти ничего не видеть и не слышать, но все еще жить.

Дверь приоткрывается, и полоска света выхватывает из забытья часть комнаты. Маленькое личико появляется из-за двери, даже во тьме видно, как его все сильнее меняет безжалостное время. Коротко-стриженные волосы, теряющие цвет платины в пользу отчаянной белизны, слегка всклокочены и упрямо разлетаются в стороны, шаловливо отказываясь сохранять чинную прическу. Почти детская головка, что издалека смотрится размером с кулачок.

Несмотря на преклонный возраст, моя старушка долго сохраняла малознакомую нам бойкость, за одно утро успевая убраться, сбегать на рынок и приготовить обед. Деловито, отточенным годами командным голосом она отдавала мелкие указания куда встать, как взять ложку в руки и с каким прилежанием надо есть. Главное есть, задорно клевать, поглощая все уместившееся на небольшом кухонном столе. Наш крохотный, взъерошенный воробушек, то здесь, то там раздающий заслуженную трепку зазевавшимся членам семьи.

Годы взяли свое и от легких прыжков остались только тяжелые шаркающие шаги, что звучат в сильно замедленном ритме. Будто крутишь пленку старого черно-белого диафильма, осторожно поворачивая каждый кадр, как бы не порвать ненароком, а он натужно шуршит, продолжая жить привычной жизнью, буднично двигаясь вперед по годами накатанной колее. Не видя пути, на ощупь, бабушка пробирается ко мне.

- Баб, что не спишь? – дежурный ночной вопрос.
- Весь день спала, куда теперь, - знакомый ответ.

Мы тихонько сидим, рядышком, воробушек и великовозрастный птенец, и грустно молчим, каждый о своем. В воздухе звенят осколки чужой памяти, как калейдоскоп рисующие странную картинку из потертых фотографий, сухих рассказов бабушки и эмоциональных историй мамы, впитавших в себя многочисленные капли мгновений прошлого.

***

1942 год. Март. Время, когда оживают цветы и увядают жизни. Беспечное детство бабушки исчезло в мгновенье, как маму забрали в больницу. Отец на войне. Подросток, по тем временам несмышленыш, остался совсем один в голодающем городе. Карточки, означающие жизнь, были потеряны бесследно. Мелкие буквы на квадратике бумаги значили в годы войны все: еду, силы, жизнь.

- Долго ты голодала? – спрашиваю.
- Не знаю. Нам в школе паек давали. В понедельник 5 кусочков хлеба, на неделю вперед. Наешься, а потом живи, как можешь, – отвечает.

Март еще не весна. Время холодов, прошлогоднего снега и черной бесплодной земли. Океан памяти тронула рябь, и слова льются легким ручейком, вырываясь на свободу, перелистывая страшные страницы прошлого.

- Помню, как три дня лежала, не вставая. Закуталась, во все, что у меня было. Забилась и дрожала, изредка забываясь в дреме.

Кто-то подсказал. Пойти в деревню, где их семью когда-то знали. От города шесть километров, для крепкого взрослого час пути. Как добрела, не помнит. Порой останавливалась, качаясь, жевала попавшийся листочек. К счастью, нашлась добрая душа, помыла и обогрела, дала картофелину. Больше нельзя.

- А я глупая, неразумная. Хозяйка говорит, хватит, завтра еще поешь. Про себя думаю, ага, хватит. Так голодна, что все б тут съела. На утро она покормила меня снова и посоветовала по деревне походить, попросить милостыню. Кто что подаст.

Бабушка и сейчас маленькая, полтора метра ростом. А в тринадцать лет выглядела совсем как ребенок. Деревенские ее знают, но один двор за другим закрывает двери. За спиной свои голодные рты сидят. Одна чужая тетка, не стесняясь возраста девчонки, заявила, что в таком добротном пальтишке милостыню не просят. Эти холодные слова бабушка повторяет, как мантру, каждый раз вспоминая горький опыт весеннего голода. С тех пор она неизменно следует железному правилу, просят – подай, не задавая вопросов.

- Иду с тобой по домам, прошу милостыню, - тут память дает сбой и прошлое переплетается с настоящим. Но я историю помню наизусть и поправляю.

- Баб, как со мной-то? – а в мыслях удивляюсь, даже в ошибках старости на первое место выпирает ответственность о детях и внуках вместо беспокойства о себе.

- Ой, да. Что это я? – одергивает она себя, судорожно потирая лоб. - Иду назад, с пустыми руками, не плачу, только слезы текут в два ручья. Зря я тебя послала, успокаивает меня хозяйка, не волнуйся. Сейчас еще раз поедим и узелок тебе соберем.

Возвращается бабушка домой, а навстречу одноклассницы ватагой бегут, санки за собой тащат, всей группой еды насобирали. У нее будто крылья за спиной выросли. Собралась бежать к маме в больницу, покормить ее. Но мамы уже не стало.

***

1943 год. Июнь. Первой ее взяла тетка из Подмосковья. Хваткая крестьянка, в хозяйстве которой, кроме малолеток, были огород да полный двор скотины. Даже постоялец из Мостройотряда, хороший человек, делился пайком с малышами. Бабушка приехала в одном комплекте одежды, вся остальная во время голодовки ушла за еду. Платьице дочери тетки оказалось в пору, хоть та и была младше лет на пять. Год она училась, помогала по хозяйству. Это было счастливое время. Сытое. А в первый летний месяц всем школьникам дали разнорядку в кубометрах леса. И свидетельство об окончании семилетки разрешалось получить лишь после выполнения плана.

- Куда я ее на лесоповал пущу, возмущалась тетка. Она ж, как тростинка. Её палкой перешибешь, не то, что деревом. Кто с ней в пару пилить ствол встанет? – продолжает рассказ бабушка. Ее голос воодушевленно звенит, будто встретил веселые дни летнего отдыха.

Сметливая крестьянка решила отправить сироту к другим родственникам, а на вопрос «как же так», отрезала. Кормить нечем. Год на своих плечах растила, теперь пришел черед другим теткам ответственность за племянницу взять.

Доехать до Рязани была целая эпопея. Взяла ее под крыло соседка-писательница, довезла до Москвы, а там передала на руки десятку баб, что приезжали в столицу на обмен и теперь спешили домой. В первый день уехать не смогли. Спали тут же, на вокзале, вповалку на полу. Постелив, что было, и грея ночью друг друга. Встали рано, едва солнце взошло. Не везло, лишь после обеда смогли поймать машину. Дружно, в кузове, ехали двести километров. Не доезжая города, всех высадили. Дальше надо было идти пешком, милицейский пункт не пропустит пассажиров без бумажки.

- Водитель меня оставил в машине, только взглянув. Сказал, куда ты пойдешь, десять километров по полю в ночи. Завалил чем-то, накрыл дерюгой. Дальше не знаю. Не заметили меня или тоже на такую малявку рукой махнули. Помню, остановились, свет фонаря кузов обшарил и дальше поехали. А как пункт милиции миновали, не спрашивала, - тихо звучит бабушкин голос.

Глубокой ночью, напуганная, она добралась до деревянного дома кружевницы. Её не ждали, телеграмма еще не дошла. Но в военной Рязани таких домов девятнадцатого века оставалось три штуки. Деревянное искусное зодчество выделяло их среди множества других. Благодаря умелым рукам мастера, дом теток бабушка помнила спустя годы, только раз побывав у них в гостях. И он приютил ее на десятилетия вперед.

***

Два часа ночи. Заговорились. Надо бы спать. Уютно устраиваюсь в постели, а силуэт бабушки скрывается в коридоре. Засыпаю под тихие шаркающие шаги. Утром нахожу ее, скорбно сидящей на краю дивана. Вижу, снова не спала. Всю ночь. Ночь, полную одиночества.

- Баб, что делаешь?
- Сижу.
- Может, поспишь?
- Не хочу.
- Займемся чем-нибудь? - спрашиваю и чую, сейчас прорвется.
- Что делать-то... Не вижу, не слышу. У меня больше ничего не осталось, - в уголках глаз блестят слезы.

И я бегу на кухню, готовить что-то вкусненькое. Овсяную кашку с черным хлебом. Или сладкие сырники со сметанкой. А может, хрустящие капустные котлетки. Ведь главное, сытно есть, это правило жизни. И мой воробушек успевает наесться порцией годовалого ребенка, но ее настроение сразу становится летним. Ведь рядом сидит внучка, скоро приедет дочка, а правнучка юным голоском с рассудительностью пятилетнего ребенка расскажет, как она отдохнула на турбазе. Вся ее жизнь - в близких. Когда они рядом, у бабушки есть все, что нужно.