Momenta cuncta novantur. Sequentia VI

Предыдущие главы: http://www.proza.ru/2016/07/29/1418

***

Сон никак не приходил. Я лежал под тонким покрывалом, вслушиваясь в тихое и мерное дыхание Вероники, проклиная себя за то, что случайным согласием подвергаю ее опасности. Глаза привыкли к зависшему в спальне густому мраку настолько, что, казалось, я мог разглядеть глубокую голубизну неба и переливающуюся зелеными оттенками лесную поляну в пейзаже на противоположной стене. Казалось мне, будто я с легкостью могу прочесть названия учебников, прятающихся среди хаоса на столе. Казалось, будто в кромешной темноте яркой желтизной выделяются узоры на обоях. Нет, это – только иллюзия: и эти цвета – не больше, чем представление о том, как выглядит комната в лучах солнца. Мозг только подсовывает мне эти воспоминания сейчас.
Руки вдруг захотели вынырнуть из-под подушки и положить мне ее на лицо в бессознательном желании вытолкнуть, усмирить ураган мыслей в голове. Мысли клубились черной дымкой, такой же, как чернота спальни в безлунной и беззвездочной туманной ночи. Что мне сделать, как отвести опасность? То, что опасность нависла надо мной, и особенно Вероникой, острым мечом, подвешенным на тонкой нити, норовящей лопнуть от малейшего дуновения ветра, как раз никакой иллюзией не было. Это была реальность, реальность, которую я еще несколько дней назад и представить себе не мог.
Но все же усилием воли я оставил руки на месте. Нужно что-то предпринять. Что, если просто отдать panu Jakubowi очки, сказав, что я передумал? Почему бы нет? А потом припомнились слова Карола. Даже если эта неизвестная, призрачная, афера или преступление удастся, преступники, говорил он, не оставят меня в покое. Убьют просто в качестве гарантии их спокойной и менее нервной жизни. А когда они узнают, что есть еще Вера... Несмотря на тепло в спальне, мои пальцы в один момент похолодели, а по спине прошла морозная дрожь. Хотелось посмотреть на ее спящую, но что-то, какое-то чувство внутри, остановило. В ту же секунду из круговорота темных образов и слов в голове прошелестел голос надежды.
«Не кажется ли тебе, что ты уж слишком драматизируешь? Не приходит ли тебе такая идея: с каждым совершенным преступлением они выдают себя в большей степени, открывают свои слабые и сильные стороны. Зачем им выходить из невидимого, скрывающего их сумрака неизвестности и совершать убийство за убийством как в “Пиле”? Новая сцена преступления – это как визитная карточка, как приглашение в гости на чаепитие. Не бывает идеальных преступлений, афер и мошенничеств, ровно как не бывает идеальных вещей и идеальных людей. А каждое неидеальное нарушение закона равняется ошибке, а каждая ошибка тянет за собой следующую, так из одного случайного, но обязательно присутствующего промаха, получается снежный ком улик и несостыковок. А они уж обязательно приведут к виновным, исполнителям и организаторам.
Им просто невыгодно будет тебя убивать. Смерть – это для преступника огласка, ненужная паника, страх. Под влиянием страха люди делают либо поступки необдуманные, либо поступки безрассудные, либо, к сожалению, все вместе. Это человеческое несовершенство, первобытные инстинкты, хорошо действующие и спасающие жизнь в эпоху камня и обитания в пещерах. Сейчас они беспомощны и избыточны, ведь правила жизни изменились. Мы теперь руководствуемся не слепым желанием выжить, но жаждой дружбы, познания, любви, открытий, просвещения, лучшего будущего. Но как раз эти ненужные инстинкты почему-то еще включаются, будто мозг понимает, что его хозяин больше не контролирует ситуацию или боится потерять контроль, и переходит в режим эдакого автопилота.
Преступникам, особенно интересующимся древним манускриптом, противопоказано терять холодное и расчетливое самообладание и переходить в авторежим. Им не нужно отдавать поводья хаосу истинктивного мышления – они предпочитают точный механизм логики.
Поэтому, думаю, они не станут убивать направо и налево в попытках замести следы. Они скормили тебе историю неразделенной дружбы, погребенной бледным занавесом смерти, они красиво и изящно манипулировали. Возможно, даже специально допустили такие роковые и непрофессиональные ошибки в создании этого сайта. Ведь, задумайся, pan Якуб дал тебе адреса двух страниц. Одна была правдивая, другая – милый, но явно фальшивый манекен. Они завернули крупицу истины в оболочку лжи. Помнишь, такую характеризующую Гитлера фразу “человеческие массы поверят скорее большой лжи, чем маленькой”? Чем фантастичнее, глобальнее, массивнее неправда, тем рьянее, желаннее мы в нее верим. Человеческая природа готова подчиняться сильным, но не слабакам; верить лжецу, но не искать истину; идти толпами за новейшим лидером, но не самостоятельно проложить собственную тропу.
Этот мужчина в кафе использовал как раз такие техники – одурманил тебя тенью тайны. Подобные люди не станут приставлять нож к горлу – скорее найдут более изысканные методы. Так проще остаться незамеченным, так проще доделать задуманное».
Этот монолог здравого смысла немного развеял темный туман в голове, но и так не давал уснуть. Ошметки панических образов, прячущихся в эмоциях, запахах, прикосновениях, воспоминаниях умело не давали соткаться сонному спокойствию – ему просто не было из чего появиться. Вздохнув, я бесшумно откинул одеяло и направился на кухню, с особенной ловкостью избегая несколько рассохшихся половиц. Не издавая ни звука, я прикрыл дверь в гостиную, осмотрев, чтоб между косяком и дверью не было ни тончайшей щели. Переступив порог кухни, я закрыл и кухонную дверь и только потом зажег верхний свет. Теперь я не боялся, что Вероника заметит ярко-желтое пятно матового света, переливающееся скозь стекло в двери. Раскрыл настежь окно, сразу же передергиваясь от морозного и зыбкого ветра. Легкие кремовые занавески надувались, словно паруса торгового галеона, едва слышно трепяща от легких порывов февральского воздуха. Игнорируя покрывшиеся гусиной кожей конечности, я всматривался в колеблящиеся лучи фонарного света, оранжевыми мазками покрывающие дорогу и тротуары, аккуратно очищенные от снега. Раз или два истошно жужжа пролетели одинокие машины, в разреженном тумане принимающие таинственные призрачные силуеты.
Пожалел, что не курю. Думаю, сейчас несколько затяжек освежили бы голову и растворили бы предательские мысли. Я наделся, что леденящий ночной воздух поможет избавиться от навязчивых и мешающих жить надоедливых размышлений, но даже зимний ветер и колящий жаром холод оказался бессильным. Я вздохнул, выдыхая с каким-то странным сожалением и непривычной слабостью воздух. Почему ни Каролина, ни Карол с Элизой не пожелали остаться? Их присутствие, приятные разговоры, веселый жизнерадастный смех подавили бы омут у меня в голове, отвлекли бы от паники. Но Карола сослалась на то, что ничего так в библиотеке за два часа не прочитала, не сумев приспособиться к, как она выразилась, «инопланетной атмосфере спертого не приспособленного к дыханию воздуха». Мимолетно тогда пролетела мысль, которая уже почти выскользнула из моих губ: «Я могу тебе помочь», но потом я пришел в себя и продолжил молчать об интеллигентных очках. А Карол с Элизой предпочитали заниматься собой, особенно после в самом деле романтического фильма. Веронике даже не пришлось упоминать, что «Мистер Никто» после премьеры удостоился высшей похвалы – несколько десятков минут оваций от аплодирущих стоя кинокритиков и зрителей.
Правда, Карол помог мне с интеллигентными очками, разъяснив мне в попыхах, как их подключить к смартфону и как сделать, чтоб фотографии сразу же по интернет-соединению пересылались мне на телефон. Эти очки не имели собственной память, поэтому в качестве эдакого внешнего резервуара использовали память SD-карты или телефона напрямую. Друг посоветовал обратиться в полицию и все объяснить, рассказав о моих подозрениях, но я пока не мог собраться с враждующими между собой мыслями и выбрать наиболее подходящий вариант для развития событий. Какая-то часть меня все еще слепо верила в добрые намерения pana Jakuba, справедливо заметив, что он сам мог вполне случайно найти этот типа университетский архив и не иметь никаких поводов не доверять представленной там информации. Эти противоречия мешали мне остановиться на чем-то одном. Да и еще страх за Веронику не делал эти размышления такими уж беспрестрастными, что, разумеется, мешало гораздо сильнее.
Я закрыл глаза, чувствуя, как поток влажного воздуха ударяет в лицо. Приятно прохладные капельки осели на коже.
-Что ты здесь делаешь?- сонный вопрос выбил меня из размышлений.
Я обернулся, одновременно пытаясь захлопнуть окно. Удалось мне только с третьего раза, ведь почувствующие свободу занавески норовили улететь в бесконечное серое пространство ночи.
-А ты что делаешь?- ответил я вопросом на вопрос, всматриваясь с опаской в ее заспанное лицо. Она по-детски, так мило ежилась в промерзшем воздухе, закутываясь в клетчатый плед из мягкого тартана. Глаза ее были полуоткрыты, казалось на не видит ничего, кроме густых ресниц. Механическим движением она раскрыла дверцу холодильника и достала бутылку из затемненного стекла с грейпфрутовым соком. Несмотря на явно полусонное состояние, Вероника уверенным движением налила себе полстакана темно-розового сока с белесой мякотью.
-Хочу пить,- она поднесла стакан к губам и сделала несколько глотков, немедленно содрогаясь от кисло-горького вкуса и неприятно морщась. – Ну и гадость,- заметила она. – Не знаешь, зачем мы его пьем?
-Это была твоя идея здорового питания,- напомнил я, старательно пытаясь, чтоб мой голос не выдавал эмоций и сражения мыслей в голове.
-Все хорошо? – Вера подошла ко мне, закутывая в плед еще и меня. Ее белоснежная хлопчатая ночная рубашка приятно щекотала кожу, а тартан ровно приятно согревал. – У тебя голос какой-то странный. Сломленный, что ли...
Не зная, что ответить, я прижался губами к ее шее.
-Все нормально,- сказал я тихо, надеясь, что голосовые связки не предадут,- просто не спится.
-Вот это и странно,- промурчала Вероника, наклоняя голову в сторону и даря мне доступ к ее шее. – Ты никогда бессонницей не страдал. И никогда в полчетвертого утра не высматривал город из распахнутого окна.
Я молчал, не зная, что сказать, раз правду я рассказать не мог.
-А они любят друг друга,- Вероника вдруг, к моему счастью, сменила тему и положила голову мне на плечо. – Карол и Элиза.
-Ах, брось,- засмеялся я слегка переигрывая, обрадованный сменой потока в разговоре. – Это же Карол. У него новая девушка каждую неделю или две. Это не любовь, а попытка попасть в книгу рекордов Гиннесса.
-Во-первых,- возразила Вера, отделяясь от меня,- смотрит он на ее совершенно по-другому, а во-вторых,- она сполоснула стакан,- она смотрит на него так же. Ты смотришь так сейчас на меня.
-Ну тогда нужно порадоваться за друга,- я взял Веронику за руку, направляясь к спальне.
-Он спрашивал, согласится ли твоя мама пригласить Элизу на ее день рождения в воскресенье. Это для него важно.
-Думаю, мама не будет против,- пожал я плечами.
Этот разговор, я заметил невольно, боясь соблазнить спрятавшиеся мысли, заставил меня на немного прекратить размышлять на дурацкие темы. Обняв Веру, чувствуя ее тепло и спокойное дыхание, я заснул спокойным сном.

Когда я нехотя раскрыл глаза, Вероники дома уже не было – об этом говорили холодная половина ее кровати и звенящая тишина, зависшая в квартире. Сквозь окна и туман за стеклом пробивался бледный утренний свет, схожий по цвету с жаккардовыми гардинами цвета кофе с молоком. Я принял решение: верну panu Jakubowi эти чертовы очки, а в случае, если он или его возможные друзья-подельники мне не поверят, я дам им на проверку мой телефон, ноутбук и флешки. Пусть смотрят, находят то, чего нет. Кроме того, как советовал Карол, есть еще полиция.
Наскоро умывшись несколькими пригоршнями холодной воды, дабы смыть с себя остатки неуверенности и страха, я более-менее пришел в форму. А когда чистил зубы, то ко мне в голову пришла очередная идея – я могу просто-напросто соврать, что меня с очками не допустили к книге и что из-за этого я больше не хочу связываться с подозрительными незнакомцами и соглашаться на их подозрительные просьбы. Съев пару вилок оставшейся пасты, я направился в библиотеку.
После вчерашнего снегопада февраль, видимо, поддался. Недавно гордо возвышающиеся серебристые сугробы, светящиеся на ярком солнце золотой пылью, заметно таяли и превращались в густой туман, обволакивающий все вокруг полупрозрачной дымкой. Приятный хруст заменился немелодичным хлюпаньем грязных и мутных луж, которые брызгами разносили потоки машин и недовольные погодой прохожие. На каждом пешеходном переходе они заблоговременно нервно отпрыгивали от края дороги, боясь быть оббрызганными.
Неприятная серая атмосфера висела над городом, даже небо заволокло бурыми металлическими тучами всех оттенков – от бледно-серого, почти белесо-прозрачного с легкой и неожиданной примесью темной испачканной голубизны до густой черноты, будто слепленной из кофейной гущи.
К счастью в теплом здании библиотеки эта аура забывалась. Панели из красного дерева утишали самый звонкий, пронзительный звук до едва слышимого шепота, так что стук подошв о немного только обработанные каменные плиты, которыми был вымощен пол, превращался в тихое постукивание пальцев о столешницу.
Молодой библиотекарь Krzysztof Wielicki, в простой клетчатой рубашке и горчичного цвета джинсах как раз спускался по чуть скрепящей лестнице, когда я расстегивал пальто. Заметив меня, он указал привычным жестом на свое рабочее место и, ускорив слегка шаг, направился ко мне.
-Здравствуйте, panie Marcinie. Приятно вас видеть. Вы сегодня тоже примерно на три часа? Просто у нас сегодня здесь будет встреча с писателем, телевидение приезжает. Должно быть интересно. Может, останетесь до пятндацати часов?
-Не знаю,- замялся я, подавая библиотекарю свидетельство личности. – Не могу обещать.
Pan Wielicki ответил только улыбкой и скрылся за дверью.
Посетителей сегодня почти не было. За соседним столом разговаривала вполголоса с библиотекаршей о чем-то молодая девушка.
-Прошу вас,- сказал pan Wielicki. Я чуть заметно дернулся, выдернутый из какого-то бессознательного размышления. Мужчина подал мне паспорт и жестом пригласил следовать за ним.
Процедура выкладывания металлических предметов и электроники на металлический поднос ничем не отличалась от вчерашней. Разве что только я надеялся, что в этот раз библиотекарь с помощью отсутствующего вчера металлоискателя найдет в моем рюкзаке футляр с интеллигентными очками. И в тот же момент, когда я подумал об этом, я пожалел, что не оставил их в машине. Лежали бы они спокойно себе в audi и ничего бы с ними не произошло.
-Прекрасно,- прокомментировал библиотекарь, пряча сосуд в сейфе и замыкая его на ключ. – Вы вчера прекрасно справились с акклиматизацией. Думаю, сегодня вы этих условий в комнате даже не заметите. Человеческий организм удивителен – может он привыкнуть к чему угодно.
-Думаю, это относится к жизни целиком. Человек – только лишь одно незначительное проявление того, что сам человек называет жизнью,- заметил я. – Жажда жизни творит чудеса.
-Вы абсолютно правы. «Выживает не сильнейший из видов, а тот, что лучше прочих приспосабливается к окружающей среде»,- подтвердил pan Wielicki, ставя на стол коробку с книгой. – Вы помните: когда закончите работу, нажмите кнопку под столешницей. Если вы, конечно, уверены, что будете работать ровно три часа, я приду...
-Нет-нет,- возразил я, чувствуя неприятную сухость в глазах. Каролина все-таки права: нудное содержание этих рукописей вовсе не оправдывает издевательств над человеком. Хотя библиотекарь тоже говорил правду – чувствовал я себя сейчас гораздо лучше. – Думаю, что проработаю здесь около трех часов, но не хотелось бы отрывать вас от работы.
-Не беспокойтесь. Значит, я приду через три часа. Удачной и плодотворной работы,- сказал мужчина и закрыл беззвучно дверь.
Я снова надел перчатки и взял пинцет, когда достал пластиковую папку с рассыпающимися страницами пергамента. Ботанический справочник и специализированный словарь значительно улучшили мое понимание текста, но вот ни медицинскую, ни ботаническую ценность этого произведения я понять не мог. Написанная сверхизобразительным языком, она скрывала смысл под маской метафорических и метафизических конструкций. Этот манускрипт, как, пожалуй, и все работы Средневековья и Ренессанса не был сухим текстом формул, правил, теорий и аксиом. Напротив, сочинение представляло собой, скорее, произведение литературное. Науки здесь было – несколько строчек на страницу художественного словесного изображения и размышлений автора, причем размышлений таких разноплановых и разнообразных, что они нередко отбегали от главной темы, навеенной названием книги, и становились политическими панфлетами, личными дневниками и раздумьями о прошлом, настоящем и будущем.
Время от времени я делал пометки в блокноте, специально раскрыв его на середине, чтобы не всматриваться в таинственные символы, руны, срисованные с этих же страниц вчера. Я настойчиво пытался не замечать бледные палочки и зигзаги, скрытые бледностью под словами, пытался не задумываться над их значением, пытался не думать о предстоящем разговоре с panem Якубом. Но как бы я ни пытался выбросить навязчивые идеи, заменить их чем-то другим или игнорировать их, они все равно просыпались в сознании, разжигали воображение,а вместе с ними такую уже привычную панику.
Наконец, когда я увидел, что вместо выписывания в блокнот ключевых и важных фраз или нужных замечаний по поводу текста и его структуры, я покрываю строчки собственными мыслями, я положил ручку в подставку для канцелярских принадлежностей и уставился в красный огонек камеры. В и так красном воздухе комнаты светящаяся лампочка камеры в углу и направленная прямо на стол была бы неразличима, если бы не ее мерное мигание. Пытаясь угадать, сколько я уже пробыл в этой комнате, я смотрел на камеру, не сводя с нее глаз.
Вдруг в мозгу появилась совсем другая идея, точнее воспоминание. Я невольно потянулся пальцами к папке и, забыв о пинцете, - пергамент и так был вложен в отдельные файлы – стал перелистывать страницы, пока не добрался до последней. Вчера что-то меня тут заинтересовало, только вот – что? Тут не проглядывали выблекшие загадочные руны, тут не было размазанных старопольских фраз... Желание вытащить пергамент из файла было подавлено несколькими причинами. Во-первых – камера наблюдает за каждым моим движением, поэтому такие действия – недопустимы. Во-вторых, как оказалось, пергамент был заламинирован, а не вложен в файл, так что поднести страницу к свету и так было бы невозможно. Ну и, в-третьих, в прошлый раз я не просвечивал этот лист, чтобы увидеть то, что меня заинтересовало. Всматриваясь несколько минут в ломкую, почти что истлевшую желтизну пергамента и не видя в нем ничего необычного, я хотел уже было вернуться к работе, но только стал перелистывать блокнот. Сравнивая срисованные руны и старинные польские надписи, я и вправду не нашел того чего-то, что так притягивало к себе в первый раз.
Я со злостью закрыл записную книжку, коря себя за то, что я опять впутываюсь в ненужную передрягу. Необходимо просто выбросить эти символы из головы и заняться по-настоящему стоящим занятием. Но все-таки отчего-то расстроенный, хотя и понимая, что делаю все правильно, что таким образом отвожу от Вероники и себя опасность, которую сам же и привел, я потянулся за ручкой. Перевел взгляд на последнюю страницу книги, и я снова увидел это.  Надеясь, что три часа еще не прошло и ненавидя себя за это, я стал всматриваться в проступающий бледностью и потерявший всю выразительность рисунок. Его почти не было видно, так как это изображение состояло целиком из контуров и не имело очевидной формы. Оно вообще не имело формы – тонкие прозрачные линии только на еле заметном уровне контрастировали по цвету с пергаментом. Теперь понятно, почему я не увидел рисунок с самого начала – я высматривал одиночные символы, буквы, черточки, а это мешало рассмотреть целостную картину, казалось, призрачного, сотканного из тумана, переплетения узоров, контуров, линий.
Но даже теперь, зная, как это изображение выглядит и где находится, я не мог понять, на что именно смотрю. Именно эта неизвестность приковала меня, именно неизвестность заставила заинтересоваться. Только сейчас заинтересованность стала в сотни раз сильнее, не давала мне усидеть на стуле. Я стал ходить по небольшой комнатке, пытаясь внушить себе желание работать над манускриптом, а не вытащить злополучные очки из очечника и сделать фотографию этого рисунка. Не в силах успокоиться, я доставал книги с полок для подручного чтения, пролистывал несколько десятков листов за раз, не имея ни малейшего понятия, ни зачем я это делаю, ни какие книги перелистываю. Но проделал я это несколько раз: достал книгу, пролистал, отложил и брал следующую.
Наконец, ведомый чувством отдаленно родственному логике, я опустился на стул, схватил судорожно карандаш и начал срисовывать эти линии. Но как только я фокусировал взгляд на одном из контуров, рисунок мгновенно расплывался и появлялся только тогда, когда я в течение пары секунд, не моргая, всматривался в песочную страницу пергамента. Странный рисунок ускользал, не давался запомниться, поэтому даже перерисовка с памяти не входила в игру.
Я поддался. Полез в тайный карман в рюкзаке, достал цилиндрический очечник и вытащил интеллигентные очки. Они ничем не отличались с виду от обычных, разве что могли с легкостью узнавать прохожих благодаря обширной, казалось бесконечной и всезнающей, базе данных и прогрессивной и революционной программе по распознаванию лиц. Правда, программа так же хорошо и так же просто может узнать все, что только имеется в ее базе. Разумеется, для доступа к этому чуду инвигиляции требуется интернет-соединение. И чем быстрее оно будет, тем функциональнее будут и очки. Карол объяснил мне вчера, что подключать их к смартфону можно по wi-fi или bluetooth, а так же обратным образом можно получить и к файлам на телефоне. Увы, wi-fi тут не было. В библиотеках города можно бесплатно подключиться к интернету либо с собственного компьютера, либо с библиотечного, но только на час и только обладателям Karty do Kultury – электронной библиотечной карты размером с обыкновенную кредитную карточку. Карта у меня была, но вся загвоздка в том, что карту нужно активировать у библиотекаря. Потом вспомнилось еще одно препятствие – нельзя сюда проносить электронику. Если pan Wielicki узнает об интеллигентных очках, то наверняка выгонет меня сегодня отсюда. Или просто замкнет очки в сейфе. Хоть так, хоть эдак, очки сейчас – просто слишком уж дорогие противосолнечные очки. Они даже включаются только тогда, когда подключатся к смартфону. В подтверждение бессмысленности неподключенных к мировой паутине очков я напялил их на нос. К моему удивлению, они были включены и посредине левой линзы полупрозрачной дымкой висело подтверждение подключения к моему телефону через bluetooth и ссылка к файлам у меня на телефоне. Странно, неужели я как-то, случайно, нажал на значок, представляющий руническую запись первых букв имени и прозвища датского короля-викинга, в честь которого bluetooth так и был назван?
Несколько раз моргнув, я вошел в меню фотоаппарата в очках и очередным морганием сделал снимок.
К сожалению, фотография не много изменила. Рисунок, хотя теперь его можно было едва заметным движением ресниц поворачивать под произвольными углами, увеличивать и уменьшать, подсвечивать определенные части изображения, растворялся, если взгляд слишком долго фокусировался на отдельном его элементе. Я снял очки и полез за инструкцией. Оказалось, что очки также позволяли применять к фотографиям определенные фильтры и даже удалять задние фоны и другие слои изображения. Воодушевленный этими техническими возможностями, я сделал еще несколько снимков, повозился с десять или пятнацать минут, пока не удалил с фотографии новый текст, относящийся к описанию строения какого-то алихимического агрегата, затем заретушевал потертости, выцвевший цвет и другие несовершенства пергамента. В итоге фотография представляла собой бледно-песочного цвета лист, на котором бледно-песочного цвета линии образовывали загадочные контуры. Но и сейчас изображение, хотя и не убегало от глаз, хранило в себе тайну. Воспользовавшись возможностью преобразования контраста, я затемнил цвет пергамента, так что он был теперь однородным черным прямоугольным пятном, а гораздо более яркие витиеватые линии на их фоне преобразились.
Эта была карта. Неправильной формы остров был прорисован идеально детально. Северная береговая линия была почти прямой, лишь слегка врезаясь в остров, ближе к западу она формировала сначала небольшую гавань, а затем треугольнообразный выступ, врезающийся в неназванный океан или море на два-три километра. Западная линия берега была вогнута в остров и образовывала залив, широкий на две трети длины берега. На юге водные просторы врезались длинной гаванью, а на востоке береговая линия была почти прямой, пока не поворачивала на север почти под прямым углом. С южной стороны остров соседствовал с десятком гораздо более меньших островков, размещенных очень близко друг от друга.   
Я чувствовал, что этот кусок суши, затерянный где-то в бездонных водах мирового океана, отчего-то важен, значит для меня что-то.
А потом я почувствовал злость на себя – ведь я обещал сам себе, ради Вероники, что не буду впутываться в эту историю больше, чем уже успел впутаться.   

Следующие главы: http://www.proza.ru/2016/08/04/1630