Скаджит эротический детектив

 СКАДЖИТ.
( Фрагмент из романа" Умри, любовь моя, умри."

Не люблю ходить в связке. Чувствуешь себя зависимым – от тех кто с тобою связан одной веревкой. И все же – приходилось. Особенно  на ледниках. Я не знал  этих людей. Да так было и лучше, главное, чтобы опыт был. Ненавязчивое знакомство, поход к вершине, ночевка в отдельной палатке  и – белизна снега. Кстати, снег крайне редко бывает белым – всегда с оттенками, голубоватый, грязновато-серый, розовый – перед закатом. Абсолютно белый снег я видел только однажды – когда поднялся на вершину северо-западной стороны Forbidden Peak of the North Cascades. Запрещенный пик, заслужил свое название тем, что разделался не с одним скалолазом. Там был абсолютно белый снег, рассыпчатый, как сахар, даже к рукам не прилипал и не таял.
Нас было трое: я, некто Дан, и женщина, Зора. Они были неразговорчивы, я и подавно. Видно, что в горы они ходили много раз, а Зора и вообще оказалась инструктором по альпинизму.
 
На пути обратно мы решили спускаться без веревки по западному склону. Оставалось не более 100 футов, когда сверху на нас посыпались камни. Один из них ударил Дана по подбородку, сразу пошла кровь. Через минуту ею залило грязь, подтаявший снег, гравий и камень, на котором он стоял.  Я попытался спуститься к нему поближе, чтобы стабилизировать его и закрепить получше с помощью якоря, как булыжник сорвался сверхнего уступа скалы, и мы оба чуть не полетели в пропасть. Женщина умудрилась закрепить блок в последнюю минуту и мы с Даном облегченно вздохнули, прижавшись к скале животами. Живы. Могло быть хуже – вот те на, легкая прогулка в горы.

***************************************
«Я часто задумываюсь о себе – кто – я? Мне так все давалось легко, отсюда и бездумная бесшабашность. Нет, вру, конечно, когда говорю – бездумная, голову невозможно отучить думать. Даже когда медитируешь, все равно мысли шмыгают – туда-сюда. Все-то начиналось легко, да вылилось совсем в « нелегко». И не замолить тех грехов, и не забыться в непробудном пьянстве. Игла тоже не стала спасением. Ломки тела  ничтожны по сравнением с ломками совести. Сколько я душ невинных загубил – и девичьих, и  мужских. Ведь – предавать – смертельнейший грех, любовь, веру друга . А меня, словно черт под ребко толкал, как низко ты уже пал, да ведь эта беда – не беда, можно еще ниже. А там - такие танталовы муки, что другим-то и не снились. Хочешь чашечку эту пригубить? Такое увидишь – ввек не забудешь, а если и после этого жить сможешь, значит не кончен бал, можно и еще глубже в ад спуститься.

С виду я то – гладкий, ласковый, а изнутри – гадкий, фарсовый. Говна во мне – можно лопатами разгребать и не разгребешь, хуже Авгиевых конюшен. Я ведь – такой участливый с виду, понимающий, мне люди – сами душу-то изливают, и стараться не надо. Подливай, подливай винца, и невеста твоя – из под чужего венца. Уноси ноги, волчина, прощай женишок-дурачина.
У меня всегда так, когда на душе мутно, так стихами и вещаю. Иногда хочется переродиться, дак ить сам не знаешь, кем выродишься. Апулеевым ослом-то не каждому повезет, а вдруг- просто ослом?  И себя - противно, и никуда не деться. Дергаюсь, как папет, на веревочках своей совести. Погодь, погодь, да есть ли она,  совесть эта, странная моя субстанция. Увидеть бы – я бы иголкой то её и потыкал, посмотрел, как она дрыгаться будет.
 Ах, ешкин хвост, как жить-то? С чистого листа не начнешь, правду ведь говорят,от себя - не убежишь. Можно фамилию переделать, да и это не поможет - себя-то не переделаешь, пробовал уже. Чесал за ушком себя,  гладенького, гаденького. А ведь- рука так к горлу и тянулась – придушить бы тебя, мерзкого, да ведь шейка такая приятная на ощупь, а на ней – жилка, тоненькая такая, а на той жилке – жизнь моя повисла. А шепоток-то в ушко мое помытое: «погоди чуток,повремени, это- всегда успеется, нечто все изведал, родимый, а я вот тебе сейчас еще сюжетик подкину, полистай, полистай-ка, книжечку жизни еще малость, и не то увидишь.
Я теперь понимаю, почему несколько дружков моих вниз ласточкой сигали – доберутся до саммита-верхушки горы , карабины страховки отстегнут, разбегутся – и в пропасть. Не от плохой жизни или недостатка кислорода, а от себя – любимого, которого и ненавидеть-то уже устал.»
 Скаджит вытер пот со лба. Повеситься бы – да не на чем. Не предусмотрели веревку в кубе.

« А так ли уж я плох? Ведь не жаден, нет, поделюсь последним, да еще и поспешу, чтоб другие не опередили, так хочется сделать что-нибудь во благо! И дети меня любят . Смотрю на них, незамутненных, и такая меня печаль берет, котятки безвинные, лаа-асковые, коготочки еще пока – мягонькие, шерстка – шелковая, глазки – голубоватенькие, славные.. Так и тянет – оборвать их жилку – на этом-то моменте, дальше ведь – все по пути накатанному пойдет, все мирром одним мазаны, все – там будем. Не зря – больше всего каются в конце пути, когда нагрешили уже так, что – не продохнуть, целая гора, не камень даже – на сердце. А гора-то эта – не волшебная, вся из грязи да мерзости слеплена.
 Мне говорят – талантливый ты какой, в тебе его, таланту-то, немеряно, все ты можешь! Ан – нет, ошибаются, сколько не кайся, а взмыть к солнышку не удастся, к ногам-то пуд грязи той же самой прилип, а избавиться от него – разве ж ноги – отрубить. Разве что – лебединную спеть? Только и осталось теперь. Да, лебединную спою. По Зорушке моей милой. Вот же – не уберег. Ах, не уберег! А как шел за ней повсюду, тенью , крадучись, не дай бог ненароком увидит, что скажу любимой, почему – бросил? А так – на расстоянии и следовал, все соломку с собой носил, подстелить, ежели что, чтоб не ушиблась, ласковая моя! Да ведь не уберег!  И что мне теперь – жизнь эта. В кои-то веки полюбил. Да ведь так грязен, так мерзок самому себе, что все боялся, не дай бог ненароком в потайнушечку мою заглянет, разглядит мой цветок черный- душу мою, при дневном-то свете, пещеру черную сердца моего, как забьется, горлинка моя, как затрепещет крылышками своими светлыми. Как взмоет, плача от отчаянья. Гепатит то мой  вирусный – одно дело, в придачу с гонореей да герписом, а и то все боялся, пока вместе жили, не дай бог порежусь, я есмь – рассадник дурной болезни. Хлоркой, хлоркой все пятна замывал. А резался я тогда, как назло, часто – то заноза какая, то ножом по пальцу – вся доска разделочная в кровоподтеках, да не в мясных, а моих! Этого я тоже боялся – не передать бы, ласточке моей, упаси боже, грех какой. А вот мрака души моей – еще сильнее боялся – вдруг увидит? Занавесочку приоткроет ненароком – и увидит… Вся она у меня в язвах. Вся – гнилью проеденная. Вся – вдрызг пропитая , изгаженная. Нельзя! Нельзя – за эту зановесочку заглядывать. Мне самому- и то страшно.. Страаа-шненько.»