Фотография на память. В последнее лето с Муслимом
VII. Фотография на память. В последнее лето с Муслимом Магомаевым
Только собрались СНГ-овские женщины, Германия, август 2012 года,час дня, разложить на траве скатерть «все на всех», как налетел на пляж нетерпеливый ветер с запада, принес сердитые тучи с холодом, унес плачущих чаек, мгновенно всколыхнул многосотенный пляж; родители с детьми сорвались, а опытные сеньоры и сеньорши складывали свою основательную пляжную экипировку в рюкзаки весьма аккуратно, да вовсю веселилась молодежь, - убегать-не-убегать, - начиналось «самое то" для нее: штормовой прилив посмотреть.
Сквозь шквал волн, бьющих серятиной в бетон береговой плотины, Марина крикнула:
«Чего ждем? А ведь какой день начинался!»
Нина откликнулась:
«Девчата, едем ко мне! Мариночка, ты на трехколесном, давай вперед, а мы быстро соберемся.»
Нонна у машины козырем протянула правую руку с пультом вперед, хоть так еще наступающему возрасту фору дать можно, ее ауди подобострастно покраснела сигнальными лампочками, женщины поместились на разогретых сидениях и - вовремя успели уехать от ливня.
Под белым козырьком пятиэтажного краснокирпичного дома их встретила Марина:
«Девоньки, чудо, просто чудо, что Нина почти на море живет!»
Войдя в квартиру, Мариноннки выкладывали из пляжных сумок закуски на стол, а Нина, поставив на плиту кастрюльку с голубцами, крикнула: «Окрошку будем!?», и повела Настю осматриваться в квартире. Так делали все.
Уже с порога, Настя только удивилась:
»Живешь, как студентка, масса книг, - оттуда еще?- радиотехника, компьютер. Все остальное - обои и шторы. Ты после ремонта, что ли?»
Умехнулась Нина, объяснила:
«Да пока я три месяца в больнице и реаклинике была, дочки мне собственным дизайном квартиру обновили. Это чтобы я на новые мысли...»
Телефон прервал. Нина послушала и мягко, как говорят родители с детьми, со взрослыми тоже, ответила:
«Доченька, как ты понимаешь, да, я уже дома, спасибо, Викуся. Мы успели вовремя уехать, а сейчас собираемся обедать. Да, Марина и Нонна, и Настя с Украины, все у меня.» - Обернулась в комнату: - «Девчата, вам привет! Настя, моя дочь передает в твоем лице персональный родственный привет солнечной Украине...» - В трубку: - «Вика, и они тебе тоже...» - Опять личное, семейное: - «Ну, почему же? Ну, как хочешь... Позвонишь, доча, вечером. Внука поцелуй!»
Марина с фужером, перевернутым колокольчиком, кружила по комнате и дилинькала по нему чайной ложечкой:
«Настя, Нонна, Нина, что должно быть холодным, то холодно, что должно быть горячим, то пускает пар, стол накрыт.»
Как могут сидеть за столом четыре таких разных женщины?
Марина, Нонна и Настя, горожанки с Украины, сорок второго года рождения, дружили еще через своих отцов-военных Отечественной войны.
Марина была в Германии уже почти тридцать лет, еще при Андропове она приехала сюда вместе с мужем из-за его «политической линии», когда его бдительно-показательно как якобы институтского преподавателя-взяточника разоблачили и посадили на семь лет, после которых они и уехали в Германию, и остались тут навсегда.
Марина же показала дорогу в тогда еще демократическую Европу - Нонне. Она - рабочая сталелитейного завода, горячий цех, после Чернобыльской катастрофы осталась жутко одна и переехала сюда по своей найденной «еврейской линии». Тут с лекарствами было для нее надежней.
Настя, оставшаяся верной Украине, где как заведующая кардеологическим отделением выработала себе приличную пенсию, на нее она теперь кормила безработных мужа и сына, выбралась к Мариноннкам на две недели с трудом и рассказывала им, что на Украине дела пошли совсем не так, ее пенсия быстро скукожилась, муж и сын превратились в яростных противников всего москальского, и она, Настя, только здесь в Германии могла с подругами юности откровенно поговорить о жизни, о том, какая она на самом деле, и помечтать, какой она д о л ж н а быть.
Нина же их лет на пятнадцать моложе, «из одного совхоза в Казахстане, ее родители, сами дети уже тех немцев, которых высылали еще в войну с Западной Украины, где их предки — шлезвиг-гольштейнские, чуть ли не "Петра Третьего потомки» были. С Мариноннками она познакомилась в городе попросту - по родству русской речи, она для постсоветских людей в Европе является главной родственной линией, именно по этой линии все нормальные люди из бывшего Советского Союза считают себя земляками, а находясь далеко от Родины, то и родней.
Вот поэтому они сидели четверо женщин за круглым столом как очень, очень между собой близкие, нормальные люди, давно имеющие по жизни кое-что за плечами, а потому знающие толк в слове добром, вовремя сказанном и вовремя услышанном.
Было для них что-то приятно-веселое в том, что они от дождя убежали-уехали, успев до него три добрых часика понежиться, на хорошем солнце погреться и от души поговорить о д о м е, о в р е м е н и, когда все они еще были безумно молоды, когда они жили, не боясь, без т а б л е т о к, без ограничений и без г р а н и ц. Было им и теперь за круглым столом в небольшой и безмятежно-легкой квартире у Нины, прервав из-за дождя пленительную беседу о Баку, о Магомаеве, о Моцарте, хорошо чувствовать себя, к а к п о ч т и т о г д а, и это нечто наполняло аурой их взаимные обращения друг к другу. Они нежили себя чувством защищенности и отъединенности (от чего? от реальности?) от всего того, что теперь в их жизни, да, почти у каждой из них, совершалось совсем по-другому, не т а к, как т о г д а. И хотя они и шампанское пили всего лишь по глоточку, это Марина принесла его, (Ах, брызги шампанского, кто не рискует, тот его не пьет! - Еще не забыт всплеск этих слов), они смаковали его по глоточку, предупредительно выяснив, совместимо ли оно у каждой с медикаментами «от сердца», от «безжелезья», от диабета у Нонны, но фужерчики они приподнимали часто и с вдохновением во здравие всех, кого не хотели забыть и всех вспомнить, и продлить гармонию покоя, чувство общности своей человеческой...
Приезжая гостья Настя уже за чаем, долго поглядывала на хозяйку Нину, а потом приготовила себя к вопросу таким действием: обхватила кончиками пальцев верхнюю губу, прижала локоть под грудью, наклонилась вперед и ласково сказала:
«Нина, ты такая ж маленькая, прости, невидная даже. А когда нам про Магомаева и Моцарта говорила, ты порозовела, поздоровела даже, у тебя голос играл. Спасибо тебе за твое гостеприимство... и за Магомаева спасибо. Я хочу спросить тебя: ты какой-то материал собираешь о нем? Почему вдруг он?»
Нина подумала.
Мариноннки обрадованно приготовились слушать.
«Материал? Да нет... Скорее... я себя вспоминаю. Через него. Я недавно узнала, что он в мой день рождения умер. Это меня потрясло, это, понимаете, заставило меня на собственную жизнь посмотреть иначе, а именно, через его духовное, эстетическое, человеческое присутствие в моей личной жизни. Магомаев старше меня был, он больше ваш ровестник, тоже сорок второго года, но он взлетел и отлетел при мне, я его песни со второго класса помню, он весь был на моей памяти.»
Страстно поддакнули Мариноннки:
«У всех, у всей нашей памяти!» -
«Мы ж все вместе с ним жить начинали, мы влюблялись по его песням, мы любили и жили в настроении его песен!»
«И, вот понимаете,» - объяснительно говорила Нина, - «получилось так, что здесь в Германии, когда мне, наконец, опять стало хорошо, он, оказывается, умер, и это уже почти четыре года, вот теперь семнадцатого, будет семьдесят лет со дня его рождения. А я про его смерть даже не знала. Дней десять, как узнала случайно. Я как раз начала учить компьютер, зять мне его подключил, и магомаевская «Синяя вечность» в интернете мне попалась. С нее все и началось.»
За распахнутым окном было блестяще тихо. Солнце утихомирило летний дождь. Легкий ветерок слегка шевелил штору по обеим сторонам окна.
Недальний мост над каналом своим геометрическим кружевом уравновешивал бегущие по нему машины.
И не хотелось останавливать беседу. И расходиться не хотелось. И печально говорить не хотелось.
Была возвышенно-жизненная потребность говорить о светлом, о Нем, о Певце, о Времени.
И Нина стала им рассказывать о своем ошеломительно-прекрасном наваждении последних дней, и получалось, она говорила им о всей своей жизни, которую она удивительным образом соединяла воедино чудными событиями-звеньями по имени Муслим Магомаев.
«Он - певец радости и гармонии, наше всеобщее, всенародное, прекрасное достояние, а для меня - личный друг и свет, именно свет для меня. Во мне сонмом поднялись размышлениями о том, как мне жить дальше, что делать со своими мыслями и со своими размышлениями о себе самой.»
Так полувопросительно заканчивала Нина свой рассказ.
Гостья Настя поглядывала на Нонну и Марину. Они заметно удивленно рассматривали давно знакомое им лицо своей приятельницы Нины. Настя с облегчением рассмеялась:
«Ну лектор, ну просветитель! Я так и вижу, как ты могла раньше с молодежью работать, как ты, наверное, какой-нибудь идеей увлекать могла.»
Нина подтвердила:
«Да, профессия у меня была такая.»
Настя продолжила, кажется, она думала об этом в течение их всего совместного дня:
«Девчата, милые, Нина, послушай, все это верно, у тебя это было так. Когда ты рассказываешь, то я как будто перед собой какое-то кино вижу, я еще его не видела, но знаю, что оно уже есть. Или это моя собственная жизнь, про которую нет такого кино. Я мимо певца Магомаева, а он - сто процентов мой самый яркий земляк из родного города Баку, - я мимо него почти пролетела, нет, не возражайте мне, я его Величину не отрицаю, он - прекрасный Гигант нашего времени, это так. Но степень моего увлечения им с вашим - не сравнить, в целом, я... не крамола, но я с прохладцей к нему была.
Вот сестры мои любили его безумно и до сих пор его боготворят. И я их понимаю, я и ваши чувства к нему разделяю. Но: вспомните, ведь не он один тогда у нас был, не одного его любить можно было! Нам в молодости здорово повезло, столько в шестидесятые-семидесятые несравненных, исключительно бесподобных мужских голосов у нас было! Они были сами по себе очень самостоятельные, но я согласна с вами, все были где-то вокруг него, вокруг Магомаева, в одном музыкальном ключе с ним.»
Марина подняла пальчик вверх:
«Обратите внимание, Настя стала как Нина выражаться! Нин, замечаешь?»
Нина прокомментировала: «Один культурно-образовательный слой.»
Настя улыбнулась, подзадорила:
«Мне, лично, - ну, что тут такого? - У меня другой прынц был, заграничный: мне Джордже Марьянович сердечно больше нравился, он мягче пел. Вспомните его «Листья желтые»! И он «Марину» лучше пел.»
«А у Магомаева дочка Марина, поэтому он и не мог бы на это имя песню о женщине петь», - Горячо Марина сказала. - «Помните, тогда это имя из-за песни в популярности взлетело. Меня, правда, родители назвали в честь Цветаевой Марины. И они говорили, что до нее была еще Мнишек Марина, полька на российском престоле.»
Нонна удивилась:
«Ты что, считаешь, что Магомаева защищать нужно? Он пел сам, другие, конечно, тоже пели, они выступали в совместных концертах или сольных, соперничали, тогда места на сцене хватало всем.»
Настя подосадовала:
«Это как сказать, как вспомнить... Я хочу немного сместить тему. Ведь точно, в одно время с Магомаевым у нас были равные с ним по популярности, наши и многие зарубежные артисты. Вот Джордже Марьяновича я назвала - раз! Его «Три года ты мне снилась...» - Он же потом и женился на русской из Свердловска, у него целый клуб фанатов в Союзе был, и они до сих пор его поддерживают, он сейчас болеет сильно. Еще его «Маленькая девочка» была, ее по всему Союзу пели. Все это было в одно время с Муслимом. Любви хватало на всех. Вот что я хочу сказать.»
Марина сорвалась следом:
«Точно, я еще за Лили Ивановой умирала, болгарка, помните ее «Неспокойное срдце»? Лили рукой вот так сердечный стук, ритм отбивала,» - она показала жест певицы. - «По-моему, немного натянуто она это делала, но ее страсть, голос... Эта Лили всех своими чувствами в дрожь зашибала, сама в мини-юбке, так из-за этого в «Комсомолке» тогда целую дисскусию развели, - помните? - можно ли ей в мини выходить при ее кривоватых ножках или лучше прикрыть их? Да, и глаза она раскосо красила, она была брюнеткой. Девчата, так эта Лили, теперь блондинка, и поет до сих пор, и у нее голос остался, я слушала недавно: «Море на младоста» и особенно «Хризантеми мой, хризантеми», ой, в Лили что-то цыганское, бродяжническое есть...
Нина и Настя:
«Точно, помним!»
Нонна свое продолжение наготове держала:
«А Радмила Караклаич, югославка, ее «Падает снег» помните? Это тоже целая драма была. И мужское исполнение этой песни было!
Потом Веслава Дроецка, она — чешка, она что-то муслимовское пела, эту, его «Дороги дальней стрела». Потом еще одно польское гортанное имя было: Рена Рольска: «Цлоти пирсционек»! Я еще даже с патефона ее слушала, моя бабушка очень любила эту песню. Но это же были наши все, из стран социалистического содружества, как говорили мы тогда, и как говорят сегодня, все они на одних фестивалях светились.»
Виртуально комнату Нины наполняли десятки прекраснейших мелодий, рядом парили облики незабытых кумиров ушедших лет, ушедших дней. Но не умерших! Живых и молодых навсегда. Этого так хотелось!
«Ну, хорошо, а вот не из социалистического лагеря.» - Марина пантомимкой изобразила: - «Японки сестры Дза Пинатц, 1963. «Каникулы любви», приветствие к Олимпиаде в Токио.» - И Марина на немыслимых для нее высотах напела: - «У моря, у синего моря, со мною ты рядом со мною...» У этих Дза Пинатц голосишки такие высокие были, казалось, они поют за облаками, и одеты были, как куклы, экзотично очень.
А еще я со своими, все у нас в семье, мы Ваню Клиберна любили, но он же класссика. Пианист. Конкурс имени Чайковского, 1958 год.» - Неожиданно с грустью закончила Марина.
Настя, не замечая Марининой грусти, воскрешала имена мужчин с длинными прическами:
«У меня тот же Адамо в любимцах был, и Джо Дассен, его дед из Одессы был. А Том Джонс, его «Лайла», это же божественный вальс, во время этого танца мне один в любви объяснился. Магомаев тоже «Лайлу» пел, и Эмиль Горовец ее пел, но потом он исчез, уехал. "Бонни М»... нет эти уже позже, восьмидесятые, и «АББА» тогда же, нет, тоже попозже, но опять же во времена Магомаева.»
Нонна торопливо продвигала своих:
«А Адриано Челентано, он - француз или итальянец? Правда, его даже за иностранца не считали. Он такой свой, душевный, рубаха-парень, он так небрежно пел, как в подворотне, а голос - бархатно-хриплый, завораживающий...
Ну, а Рамино? Рамино и ее Аль-Бано с их «Феличита» - гвоздь всех ВИА на танцульках в начале восьмидесятых, я тогда уже перестала на дискотеки ходить, уже очередь моего Алешеньки подошла.» - Глаза Нонны наполнились черным блеском ее не заживающей боли. Она торопливо перебила сама себя.- «Ну, хорошо, про ВИА не будем, только про мужчин-солистов. Вот Жан Татлян вместе с Магомаевым начинал, и его Магомаев очень ценил. Но Татлян в начале семидесятых уехал, помните его?»
Запели, не сговариваясь: «И не дают они-и-и людям сбиться с пути, мои ночные друзья-фонари!»
Женщины смотрели друг другу в лица и прислушивались к словам, что выводили их губы.
Марина подперла рукой щеку, доиграла песню:
«Бродяга, судьбу проклиная, О родине что-то поет...» - И никому не скажешь теперь, то ли это сентиментальная песня про фонари, то ли вариант «Тоска по родине...»
Нина обронила:
«И Мондрус потом уехала. Из женщин она лучше всех с Магомаевым пела. - Помолчали.- Мы страдали за теми, кто вдруг исчезал. И еще больше любили оставшихся. Магомаев не уехал.» - Нина вопросительно посмотрела на подруг.
«И все-таки, почему у тебя вся стена закрыта шторой? И она от ветра не колышется. С подкладкой что ли?»
Настя встала из-за стола и начала отодвигать штору к окну; из-за нее, как из-за клубного занавеса, открывалась во всю высоту стены черно-белая групповая фотография.
Мариноннки только охнули:
«Ох, ты... большую сделала!»
С фотографии в веселый зимний день смотрела прямо в объектив фотографа, улыбаясь, щурясь, смеясь — большая группа ярких, необыкновенно дружно счастливых людей.
Все стояли на фоне казахских юрт с надписями «Кош келдениздер!», «Добро пожаловать!», и на одной немецкое «Херцлих виллькоммен!» легко прочитывалось. Сзади людей поднимались типовые пятиэтажки молодого города, но в кадре была и голова верблюда.
Марина тут же довольный коммент подкинула:
«Сельская работа нашей Нины!»
Верблюд на фотографии тянулся к крайнему справа военному, а он веселым коробейником держал в руках охапку женских пальто с большими меховыми воротниками. Других, нетипично улыбчивых военных было на снимке еще много, и они занимали весь задний ряд, все были генералы и офицеры, в зимних папахах и шинелях; но по сюжету снимка они являли собою не парад, а ппредставляли скорее богатых, знатных родственников, знающих, что сейчас все-таки не они здесь главные, они лишь окружение, а главные здесь те, что посередине и впереди стоят, а это были: Нина, только моложе, в белой шубе и меховой шапке с цветком, как невеста, к ней прижималась, чтоб не замерзнуть, чтоб согреться, в летнем народном танцевальном костюме девочка лет десяти, а двух других костюмированных молоденьких девушек, - так это их пальто были на руках у военного, - обнимал и прижимал к себе красавец-мужчина, с широкой победной улыбкой, в шикарной шапке, как в короне набекрень, с бутылкой шампанского в поднятой руке, ах, залихватский жених!
Вот эти пятеро и были на фотографии главные.
Сам по себе снимок был мастерский. Все лица как на переднем плане, яркие, подчеркнуто четкие, в порыве праздничности и солнца, вовлеченные в призыв шустрого фотографа: «И... И вспомним первый поцелуй!»
Запечатлено было, несомненно, какое-то большое событие.
Настя была ошеломлена.
«Нина, что это все?»
Она тоже сосредоточенно оглядывала свою стену, ответила медленно, итогом.
"Это - праздник Наурыз у нас в Казахстане, я от городского отдела культуры отвечала за его художественную часть, 1994 год.
Мои дочки сделали мне эту стену. А фотографию, уже здесь в Германии, с маленькой увеличил еще мой муж, он вот этот, который не военный».
«И он самый красивый! И самый высокий! А эти все толстые!» - У Марины была фотострасть к высоким мужчинам.
Нина, помедлив, подтвердила,:
«Да, он был такой. Три девочки, они же на меня похожи, разве не видно, это мои дочки.
Получилось так, это мой Рома их сорганизовал, они подбежали ко мне перед своим выступлением и ушептали меня разрешить им сфотографироваться с военными на память, видишь, один, самый молодой даже держит пальто моих девчонок, чтобы они свои танцевальные костюмы и фигурки показать могли.
А военные - это штаб поисково-спасательного отряда космонавтов. Тогда в марте 1994-го праздник «Наурыз» был за день до приземления очередного космического экипажа, и мы этот штаб на нашем городском празднике принимали, то есть из юрты в юрту водили. Они одобрили наш наурыз, один выразился: «Хоть к каждому вашему Наурызу приземляй космонавтов!»
Космонавты чаще всего у нас в Тургае приземлялись, в тот раз еще один немец из ГДР с ними был. Вспомните, когда по Всесоюзному радио объявляли: "Экипаж благополучно приземлился в ста десяти километрах севернее Байконура», так это у нас в Тургайской области где-то в степи находили их обгорелую капсулу-кастрюлю, там же космонавтов на нашем морозе приводили в себя, медицински обслуживали, и потом из нашего аэропорта в Аркалыке торжественно, смотря по их самочувствию, уже в Москву отправляли.»
Нонна вспомнила:
«Да, да, именно в связи с приземлением космонавтов название Аркалык мне знакомо и сама Тургайская область. А здесь в Германии есть Торгау, но это...»
Нина рассмеялась:
«Но Торгау совсем не Тургай!
Да, для меня, для нашей семьи это получился удачный символичный снимок ко всей перестройке. Летом того года мы в Германию уехали.»
Настю привлекло на снимке что-то другое. Она рассматривала дочек Нины не из приличия, и вдруг она всплеснула руками:
«Слушай, они же у тебя в азербайджанских костюмах. Я их везде узнаю! Вы же уже отделились тогда?»
«Нет, строго говоря, Казахстан не отделялся. Он образовался.
Да, тогда на нашем празднике двадцать пять девочек в национальных костюмах и в современных ритмах, а это было новинкой, из ансамбля Бушаевой Бархат Тукеевны танцевали «Шейк! Шейк!Шейк!» под магомаевскую песню «Азербайджан»! Она почти как Гимн теперь.
У нас тогда получился такой ослепительный драйв, танцы, пляски, песни шли на площади несколько часов».
Нина выпрямила спину, стала своим ростом выше, воодушевилась слушательницами.
«Представляете, температура минус семнадцать, и по нашим меркам не очень холодно, а вокруг снег, и вся площадь танцует и поет. Подряд, под все музыкальные номера, для сцены два КамАЗа сдвинули. Настроение у всех, как в Новый Год, на этой же площади у нас Ледяной Городок всегда заливали, и музыка до пяти утра бывала.
Тогда в перестройку мы провели целый парад, вихрь суверенитетов культуры. Мы открыли пять национально-культурных центров, это было для всегда уже многонационального города новое национальное узнавание себя. Среди «своих новых предпринимателей», искали спонсоров, находили таких.
Мне было здорово работать тогда.
Да, такое фото только в те годы могло стать возможным. До этого космический штаб с КГБ-шниками никогда по городу так свободно, открыто не гулял.
Сами казахи были очень воодушевлены своей независимостью.»
Настя обратилась к Нининой семье:
«По этой фотографии видно, что у тебя к тому времени все стабильно, устроенно было, ты положение имела, семья открытая, гармоничная.»
Нина отчужденно ответила:
«Эта фотография лишь моментальный снимок, лишь момент, а жизнь...»
Настя:
«Нина, меня потрясли твои дочки в азербайджанских костюмах.»
Нина:
«Почему? Что именно? Да, их костюмы были красивые, сценичные и дорого стоили. Но это было у нас для художественной самодеятельности нормально, и, конкретно говоря, по-советским временам очень даже распространенно.»
Настя:
«И это при том, что ты говоришь, что азербайджанского центра у вас не было, и азербайджанцев в городе почти не было.»
Нина:
«Азербайджанский танец Бушаева сделала, потому что Азербайджан был одной из пятнадцати сестер, что тут говорить много? Музыка-то прекрасная! Она же главный критерий. Музыка, мелодия ведь очень танцевальная, песня же была всем известна, еще с восемьдесят пятого года. Да, у нас с Кавказа в городе было всего несколько грузин, чуть побольше армян. И хотя Союза уже официально не было, но мы все жили в Союзном искусстве и верили в его духовные скрепы для нас всех.»
Настя:
«Вот и я к тому же, к тому же! Да даже мы здесь четверо. У нас и сейчас есть общая любовь, которую мы все разделяем и она нас всех соединяет, как будто мы из одного теста, из одного корыта, и в этом нашем корыте хлеб печется, который делится на всех.
Тут праведную Марину повело, она, не долго думая, закинула Насте:
«Мать, шампусик не того? Причем здесь какое-то корыто? Символ примитива и отсталости.»
Нина встрепенулась:
«Нет, нет, зри в корень. Настя дает мысль.»
И Нину обуяло языческое вдохновение.
«Большое корыто — это старинный, древний образ общего родового начала, большого дома, единых корней, единых условий формирования культуры, это образ единого духовного дома. Недаром говорится: корыто хлебное.» - Она засмеялась, - «Если, допустим, сказать по-современному, изысканно, мы все из общего «единого духовного сервиза» едим, то у вас же не возникает никакой ассоциации о духовном единоначалии, наоборот, неприязнь: есть из общей тарелки, это же — фи! - не гигиенично. Вот именно. А «общее корыто» - это общий стол, семья, родня, любовь, друзья...
Слушайте, Настя навела меня на мысль, на продолжение развития моего наваждения о Магомаеве.
Я эту фотографию закрывала, мне... больно было видеть, что моего Ромы уже нет рядом со мною. Дочки мне ее недавно наклеили на стену, а увеличил с маленькой, уже здесь, только тут такое возможно, еще он, мой муж. Я тогда сразу на нее занавес сшила, а дочкам сказала, что от солнца, от света фотографию надо беречь. Частично это так. Но я не могла на нее смотреть, оттого что она большая, и все фигуры, как живые. И потому закрыла ее. А из памяти - не выкинешь. И вот, да, мои дочки тут стоят, приготовившись к азербайджанскому танцу под музыку и песню Муслима. Настя заострила на этом внимание.
И внезапно теперь я спрашиваю себя, а не потому ли я, с моей больной головой, с тоской от дикой пустоты в душе, от бесперспективы для себя лично из-за моего поганого физического недомогания, которое на меня так рано и так безнадежно обрушилось, я, сев впервые, несколько дней назад к компьютеру, как самые первые слова, как имя, которое открывает целый мир, набрала имя Магомаева, я ж села за компьютер, чтобы облегчить себя, чтобы отвлечь самое себя от себя.
Его присутствие в моей, нашей жизни тогда, когда он был жив, и теперь, когда он в нашей, моей памяти, остается повсеместно не как случайность, а как закономерность, неотъемлемость нашего бытия на земле!
У каждого музыкально что-то чувствующего человека найдется в сердце нечто, какое-то собственное событие, освещенное его музыкой, его участием, его пением, даже если и не вспоминать его имя каждый день. Потому что он был тогда для всех людей в нашей стране везде, повсеместно, и при этом это было для нас естественно, как воздух, как смена дня и ночи, нормально, в общем это было.
Вот как у Насти, она рассказывала нам на пляже о Муслиме, недалеко от которого она выросла и которого она за ровню считала и только таким его воспринимала, а мы этим ее объяснением как-то были поражены и воодушевлены, ну, я лично, так здесь у меня в квартире получился эффект наоборот, а именно, фотография из моего семейного альбома, теперь, правда, во всю стену, тут мой Казахстан, наш казахский праздник Наурыз, мои дочки-немочки, мои абсолютно советские девчонки, они перетанцевали во Дворце культуры много разных народных танцев, и они же - мои азербайджаночки на три минуты современного танца - все это мне естественно, дорого, любимо, но это было и как-то привычно-обычно! А Насте же азербайджанские костюмы моих девочек сразу сказали гораздо больше, чем мне; мне на этой фотографии мой Рома важнее всех, больнее всех, он же и придумал это фотографирование; а Настя тут же связала это фото открытым текстом со своей Родиной, с Азербайджаном, то есть, она тоже в этой костюмной детали находит свое, дорогое.
Девочки, я заговорилась, может быть, у меня не совсем все четко, я углубляю мою мысль, разворачиваю ее другой стороной: вот как меня утром поразило, что Настя, живущая давно на Украине, и волей профессии ее отца, знала про Магомаева еще из его азербайджанского детства, а у нас же огромнейшая страна была, не так-то легко встретиться, и все-таки все про всех все знали, так я это вижу; так меня теперь это очень и очень трогает, что для Насти тоже значимо, что уже, когда нас с вами сделали не едиными, у нас в Казахстане танцевали под магомаевскую песню, и это для Насти так, будто она у меня в квартире подарок для себя нашла.
И при этом, ведь для нас, для нашего поколения, было бы не нормальным, н е т а к о б э т о м думать. Вот именно, не нормально было бы не понимать этого! И для нас всех было естесственно и прекрасно жить в одной стране без границ, петь и любить одни и те же песни. Почему? Они отвечали интересам и запросам всех. Помните, в этой песне про Азербайджан такая строчка есть: «Звезда моей любви», это абсолютно по-восточному сказано, но каждый понимает, что это про Родину, про любовь к родному, так пел Магомаев. А тому, что пел Магомаев, доверяли все. Если он объяснялся в любви Азербайджану, своей Родине, это не противоречило никакой песне о любви к любому советскому краю: «В Вологде, Вологде, Вологде где... где резной палисад.» Это же тоже о любви к о в с е й стране!
И поэтому, хотя у нас в городе азербайджанцев почти не было, по крайней мере, я никого не вспомню, но для моих дочек, для нас - Азербайджан был наш, его музыка, - через Магомаева конкретно, - была наша. То есть, через музыкальную культуру, через конкретного посла, проводника этой культуры, через Муслима Магомаева мы были объединены.»
У Насти дрожали в глазах слезинки несмеха:
«Философ-политик ты наш от советской культуры, Ниночка, ты такая идеалистка, как ты только уцелела еще, не скисла, не сломалась. Слушать тебя, диву даешься...»
«Подожди, Настя, я заключение хочу сделать. Ты, видя на моей семейно-космонавтской композиции девочек в азербайджанских костюмах, проникаешься вся тоской и признательностью, заставляешь меня начать вслух размышлять о роке, судьбе, закономерностях и связях.
Я сама как-то вся в последние дни в магомаевском наваждении, оно меня молодит, у меня это действительно так, я иногда не могу твердо сказать, я в сегодняшнем дне нахожусь или в том времени, когда я еще жила той полнокровной жизнью, когда в ней было много созидания, прекрасного просветительства и столько открытий и вдохновений.
Не смейтесь, мои дорогие, работник культуры — это было очень оптимистически, позитивно до полной самоуверенности, до крыльев с девизом "Вперед, я все смогу!»
Нонна попросила внимания:
«Нина, при всех твоих эмоциях, скажи конкретнее. Мы тебя такую разговорчивую не знали, ты ведь всегда больше молчишь.»
Нина:
«Хотите - верьте, хотите — нет, а лучше — верьте, в последние дни я поняла и прочувствовала, что вся моя жизнь завязана на влиянии Магомаева. Да. От детства, от второго класса, от школьного хора до выбора профессии - делать народные праздники, до любви к моему мужу Ромке, царство ему... до любви к моим дочкам и моей теперешней страсти по Муслиму Магомаеву, - все теперь держится у меня на одном моем желании преодолеть мою болезнь, преодолеть себя. И его смерть почти четыре года назад, в день моего рождения должна меня возродить...»
Настя:
«А ты напиши про Магомаева, про то, как он на тебя влиял. Ты можешь этим много важного, дорогого всем сказать.»
Нина:
«Как? Я романов не писала. Только тематические сценарии, протоколы, отчеты, заявки.»
«Пиши, как нам рассказываешь.»
У Нины от волнения и радости сил не было, открыться подругам, что она уже про самую юность и про лучшую свою любовь даже попробовала написать кое-что. Может, действительно, это будет кому-то нужно знать, о том, как любили в стране, где песня значила больше, чем песня, а любовь была больше, чем сама любовь.
Протоколистка Нина тут же себе в памяти отметила, что вот эта мысль: любовь - больше, чем любовь, а песня - больше, чем песня, - должны стать красной нитью в лирическом осмыслении участия Певца Магомаева в ее судьбе. Это надо отложить для записей.
...На таком творческом подъеме закончился пляжный день Нины, с ее необычной военно-азербайджанской семейной фотографией на стене.
Наваждение о Муслиме Магомаеве продолжалось.
Свидетельство о публикации №216080102109
Напишите мне в сообщении о себе, пожалуйста. А рассказ прекрасный! Творческих успехов Вам!!!
Галина Гурьева 15.04.2018 07:13 Заявить о нарушении