Энтузиаст

Андрей Владимирович Марченко
Санкт-Петербург, Новосибирск, 2015

 
ЭНТУЗИАСТ

Ранним пасмурным утром 5 сентября прошлого года на перрон Ладожского вокзала впервые ступил чёрный ботинок одного в меру примечательного человека. Четыре дня Павел Сергеевич Кичигин, или просто Павел (Пашей называть себя он почему-то с детства никому не давал) трясся в самом дешёвом плацкартном вагоне, переваривая корейскую лапшу, жареную курицу и строчки «Космической философии» Константина Циолковского, и, наконец, добрался куда хотел.
Тридцать минут в переходах, в изучении карт метрополитена и небольшой давке среди пассажиров и, наконец, всей своей мощью на Павла обрушился центр. Тысячи людей, снующих туда-сюда, плевки на пол, вездесущий табачный дым, окутывающий прекраснейшие здания на свете, музыка, текущая отовсюду и движение, движение, движение… На некоторое время Павел забыл себя и полностью погрузился в атмосферу города. Это сравнимо с эйфорией, которую иногда испытывает эпилептик перед приступом или с необычайной лёгкостью в теле старика, который ещё не понял, что умер.
Пока Павел идёт по городу, ослеплённый и счастливый, можно немного и посплетничать о нём. Говорят, глаза – это зеркало души, в них открывается самая потаённая правда о человеке. Но в случае с Павлом, говорить о глазах и через них ещё и пытаться определить его характер – упаси Боже! – чрезвычайно сложное дело. Разрез его глаз был такой, что с небольшого расстояния национальность Павла определялась без сомнения – русский, – однако при более внимательном рассмотрении сомнения всё же вкрадывались в душу. Это были именно такие глаза, про которые не скажешь, откуда они вообще могли взяться. Как и цвет глаз. Глаза у Павла – хамелеоны. То есть буквально меняли цвет и довольно резко, в зависимости от освещения. Нотки карих глаз, подпортившие по краям и в середине основной серый цвет, делали глаза темнее, но часто вы могли бы заметить и зелёный отлив и даже превращение всего этого коктейля в неожиданный голубой цвет.   
Как вы догадываетесь, характер Павла мало отличался от его глаз и был таким же противоречивым и сложным. Больше всего его душа наверное хотела… Да нет, разве можем мы смело утверждать такие вещи? Скажем только о том, что можно заметить со стороны.
Павел любил одиночество, оно было его стихией. Однако одиночество его, что бывает нередко, требовало разделения с кем-то. То есть, ему нужен был человек, но – всего один. Или хотя бы не больше одного человека за раз. При этом, даже найдя нужного человека, Павел мог вдруг на некоторое время исчезнуть. Бывало, он и обижал этим кого-то, но, в конце концов, всё успокаивалось, и люди только разводили руки: «Такой вот он у нас».
Павел – человек разносторонний, в прямом смысле слова: будучи любителем одиночества, он же был и любителем большой кампании, просто часто покидал её без видимой причины и даже насовсем. Иногда его посещали мысли о богатстве и власти и, как всякий нормальный молодой человек, он считал, что получил бы их, если бы только захотел. Однако в голове Павла было также и то, чего в головах «нормальных», обыкновенных обычно не бывало. Долгое время, бережно и старательно вынашивал он мысли о главных ценностях. Об общечеловеческих ценностях.
Ценности эти представлялись ему отнюдь не такими, какими их рисовали по телевизору или в интернете. Не такими, какими он мог видеть их где-то, нет. В его душе, в глубине её светил какой-то свет, который не давал покоя и рисовал для него картину, отличную от приходящих картин других людей. Ну, или, по крайней мере, ему так казалось.
Он много где слышал, что «рыба гниёт с головы». Но разве это так? И если да, то где она – эта голова? Куда это она от нас спряталась? «Нет, - думал Павел – если и сравнивать нас с одной большой рыбой, то рыба эта парализована, она прекрасно знает куда плыть, но ни хвост, ни плавники не слушают её, как и скелет из множества громких названий министерств и должностей, вплоть до Царей, Президентов и Премьер-Министров. И даже жабры её из подрастающих поколений, из всех мастей творческих и научных вот-вот откажут, и рыба задохнётся».
Как-то интуитивно, от самого рождения, Павел знал какую-то вещь, но пока не знал ей применения. Она только всплывала иногда разными сторонами из самых глубин его сердца. Стороны эти всегда наталкивались на сопротивление доводов людей, даже самых глубоких мыслителей всех веков, всегда оказывались более ребристыми, более неудобными, чем того требовал мир людей, а потому уходили обратно на дно, ожидая своего часа. «Законы богов всегда выше законов людей» – говорил обыкновенно в таких случаях Павел. «Законы богов выше, но и работают по-другому. Вселенная слишком огромна, чтобы её заключать в рамки своего расчёта и слишком близка, чтобы от неё прятаться. Потому подождём. Всё случится своим чередом». 


1.
Много ещё можно было бы сказать о характере нашего героя, но время на исходе – путник уже добрался до ночлега. Маленький дворик, напоминающий отчасти двор для прогулок в старых европейских тюрьмах, приютил нашего героя. Идеальная чистота выметенных камней под ногами и перетянутое проводами холодное небо над головой, усиливающее ассоциации с тюремным двориком, контрастировали с тёплой обшарпанностью старинных стен окружающих домов. Двор был полностью закрыт и имел только один вход по низкому  туннелю в стене со стороны маленького переулка.
Любые переезды связаны с нарушением так называемой «зоны комфорта», однако вид двора, где поселился Павел, наводил его на мысль о том, что зона комфорта не осталась где-то далеко, где он жил прежде, но переехала с ним.
В качестве жилья выступил сооружённый из прекрасной старинной трёхкомнатной квартиры «отель». Так, по крайней мере, это место именовалось. На деле же с заселением большого числа людей удачи у хозяев не было, и три постояльца, включая самого Павла, просто сняли у них по комнате, общими оставив ванную комнату и столовую с прилегающей кухней. Соседи оба были мужчины примерно одного с Павлом возраста. Один из них как раз сидел в столовой и смотрел по телевизору новости, когда Кичигин заносил вещи.
«”Безответственное и агрессивное поведение России угрожает нарушением дорогой ценой доставшейся миру стабильности. Мы должны объединить свои усилия в борьбе с агрессором, вставая на защиту конституционных прав и ценностей граждан наших государств, ведь когда ещё не утихла боль по утратам минувшей Мировой войны, эхо которой до сих пор слышно повсюду, агрессивное поведение такой крупной державы, как Россия крайне опасно. Нам всем не следует забывать об уроках истории и о том, чем уже кончались подобные провокационные действия со стороны отдельных сильных государств и о том, какой огромной жертвы стоило возвращение к мирной жизни” – так окончил своё выступление министр иностранных дел. Политика определения любых  оборонных мер нашего государства как агрессивных и провокационных становится невыгодной уже не только для малых стран участниц НАТО, чей оборонный бюджет давно не позволяет выделять колоссальные 2 % на оборонные нужды содружества, но и для ведущих государств. Нарушение политико-экономических отношений с Россией уже крайне негативно сказалось на хозяйстве стран Содружества.
В то же время, западные СМИ и публикации выступлений политиков и мнимых «экспертов» продолжают накалять ситуацию, выходя уже за любые существующие рамки. Если в предыдущем выступлении Россию едва ли не обвиняют в развязывании Мировой войны и исторической «забывчивости», то на минувшей неделе было опубликовано заявление члена Лейбористской партии Великобритании Саймона Паркса о том, что “С российским Президентом сотрудничает группа инопланетян, вот почему ему удается быть проворнее американцев…».
«Безумие» – только и смог подумать Павел. Он отставил сумки и уставился в экран телевизора, поражённый и смятённый с непривычки (дома у него телевизора принципиально не было). Лишь спустя пару минут Павел открыл рот.
- Но ведь это же безумие! Как можно провоцировать военные конфликты сейчас, когда это означало бы разрушение общества! Сейчас, когда даже война где-нибудь в Уганде могла бы разрушить европейскую экономику. Не говоря уже о конфликте с Россией!
- Почему Вы так решили? – неожиданно, не оборачиваясь, возразил другой жилец «отеля», сидящий на диване перед телевизором.
- Но это само собой разумеется! Вот у меня часы на руке. Они изготовлены по швейцарской технологии, используемой по договорённости японской фирмой, которая собирала их из русских деталей на заводе в Корее. И так всюду. Отнимите одну деталь процесса и всё кончится. А такой громадный конфликт, который может вспыхнуть из этого всего, буквально откинет нас на тысячу лет в развитии. То, что говориться здесь и что происходит – чистое безумие.
 - Безумие, это безусловно. Но насчёт остального Вы погорячились. Во-первых, военные конфликты итак сейчас идут повсеместно, правда, имеют локальный характер. Во-вторых, пока что военные действия и даже попросту стрессовые ситуации вынуждали мозги общества выдавать новые идеи, что вполне двигало прогресс.
«Какой противный человек» – только и пронеслось в ответ в голове у Павла. Уверенный и спокойный, твёрдый внутри и мягкий снаружи тон собеседника выворачивал мысли наизнанку, не давая собраться и придумать контрдовод. Это потом, сидя у себя в комнате, Павел вспомнил о гениях, у которых прогрессом было всё, оружие же было побочным эффектом. Никола Тесла, например, или тот же Да Винчи, производили оружие, но не победа в войне сама по себе для них была целью. Павел собрался с мыслями и приготовил ответ позже, сейчас же он просто пробормотал «Возможно» и направился к себе.
- Надолго сюда? – напоследок спросил тот же спокойный голос.
- Насовсем. – Бросил в ответ Кичигин.
Молодой человек встал с дивана, догнал Павла и протянул свою крепкую руку.
- Борис.
- Павел.
Рукопожатие было коротким и крепким. Борис поправил большие очки, до смешного увеличивающие его глаза, и вернулся к просмотру новостей. А наш герой принялся разбирать вещи.


2.
Во дворе была одна ранее не замеченная Павлом деталь – низенькое деревце, практически все ветви которого навсегда обречены быть голыми. В сущности, этот дворик чем-то напоминал Павлу его собственную жизнь. Где-то вокруг шумела огромная жизнь, он был буквально в её эпицентре, но… запертый в узеньком дворике с единственным деревом, и то без листьев.
 Он задумался о недавно полученном письме. Письме от человека, которому давно бы стоило исчезнуть из его мира, но вся проблема состояла в том, что с этим человеком исчез бы и весь этот мир. Вот уже три месяца как возобновилась переписка Павла с Дидиан. Странная переписка. Вся насквозь пропитанная вязкими путами памяти и фразочками вроде: «Ты всегда был такой-то и такой-то», «Ха-ха, прости, но чувство юмора у тебя так и не развилось», «Надеюсь, у тебя всё будет хорошо»…
Хорошо? Да что значит это её «хорошо»? Разве не лучше будет «никак»? Не обманывая себя и не притворяясь, принимая и отпуская, не хватаясь за замены старому. Разве это не лучше, чем гнусное и напускное «хорошо» которым нас травят люди, надеющиеся, наконец, от нас избавить свою жизнь?
«Что же ответить… – размышлял Павел – Диди щадит моё самолюбие и не описывает подробностей своей личной жизни. Которая, впрочем, по её мнению меня и не касается. Что же тогда меня касается? Какие-то внешние события, интересные обстоятельства, годные для обсуждения с давним, но не очень близким другом. Или с отцом.
Какая дикость! «Любить как отец». «Любить как отец» женщину, от которой сам хотел детей? Увольте.
“Очень жду ответа от тебя…” – Так кончалось её письмо. Боюсь, Диди, мне нечего написать тебе. Потому что на враньё сил больше нет, а правда слишком корява для твоей жизни и неуместна. Лучше мне помолчать до той поры, когда ты справишься со своей слабостью писать мне и по привычке искать во мне опору в самых сложных ситуациях и в твоём самопознании. Теперь для этого есть другие люди. Возможно, они справляются хуже, но именно они рядом. Именно они – настоящие…»
Тем временем небо затянул купол серых облаков. Дождь хотел было пойти крупными каплями в полную силу, но вместо этого нерешительной мокрой дымкой пропитал всё кругом. Бывают дни, когда задумываешься о связи настроения с погодой, или погоды с настроением. Но эти мысли отпадают у любого человека, кто хоть раз видел отвратительный солнечный свет. Когда кругом ясно и даже чересчур ярко. Когда должно быть светло и на душе. Но солнечного света не хватает на весь оставшийся там мрак, на то, чтобы добраться до дна, сквозь болотистую жижу воспоминаний и согреть. Вот такой солнечный свет поистине сам покажется отвратительным, хотя и не виноват в этом. 
«Не знаю, правы ли те, кто говорит про расширяющуюся вселенную, но если это так, то её законы работают отменно во всех сферах и на всех уровнях. – Размышлял Павел, по привычке подмешивая к мыслям приправу из только что прочтённых книг, – Ведь тому есть пример: любое, даже самое славное окончание истории сулит не больше, чем возврат к её началу. Но если правы те, кто подобно Циолковскому видят пространственную и временную сплошную бесконечность, то тут эта история делается попросту бесконечной. Как бы там ни было, разницы нет». 
Как вы уже могли заметить по неразберихе в голове Павла, он пострадал от несчастной любви. Вернее, несчастной страсти. В нашей жизни не найдётся ни одного человека, который не прошёл через это. Может и найдётся, но нам с таким человеком не о чем разговаривать, верно? Большинство историй люди благополучно топят в стаканах или выплакивают в подушку, но встречаются и истории вроде истории Павла. Такие истории, от которых рука тянется к пистолету, а ум, изничтоженный надеждами и подозрениями – к безумию.
Подробности истории нам не придётся выкладывать вот так, сразу, потому что Павел и так много раз упоминает о них сам. Первое время он и говорить-то ни о чём другом не мог. А потом вдруг превратился в некое подобие Персефоны, отпускаемой Аидом на лето погостить к матери. То есть время жизни Павла поделилось на две строгие половины – в первую половину он размышлял и творил, бывая даже опасно близко к умиротворению и …счастью. Но вторую половину времени Павел также глубоко погружался в настоящее и гнетущее. Руки его безразлично опускались к любому делу, сил души хватало разве что на дыхание, самостоятельно текущие мысли и иногда – на виски.
Именно в этом состоянии, глубоком как океан, Павел и отыскивал на самом деле  свои лучшие мысли, но преподносил их на суд общественности исключительно в состоянии противоположном – в состоянии дрейфующей над океаном маленькой лодки радости. Бывает такая в море погода, что если лечь на спину и смотреть только на небо, то и позабудешь ЧТО под тобой. Вот так и с мыслями Кичигина – половину времени он проводил, лёжа на спине в лодке, а половину – в шторме и даже в погружении в самый настоящий океан, который и составлял громадную часть Павла.
Многие люди недолюбливают джаз или блюз. А что уж говорить о музыкальной профессуре старой школы! Но спустя какое-то время горения в котле собственных мыслей Павел понял всю прелесть такой музыки. Мы гоним совершенную на неё напраслину, лишь по причине того, что она – чужеземная, или что она развязна, забывая о её истинных возможностях в исцелении больных душ (а уж те, кто напротив, восхищаются джазом и блюзом лишь по причине их антуража, – те так и вовсе непростительно оскорбляют их). Что для себя уяснил Павел, так это то, что эта музыка не требует траты сил. Она бывает криком души того, чья душа прогорела и кричать не может, она способна утешить того, кого вот-вот и уже ничто на свете не утешит. Такая музыка, как и некоторые редкие русские романсы, записанные давным-давно на пластинки, является лекарством и не должна приниматься без нужды.
Если вспоминать о лодке в океане Павла, по прибытию он лежал в ней лицом к небу, но прочтение последнего письма от Диди подняло в океане волну, плеснувшую Кичигину прямо в лицо. До ближайших дел оставалось ещё дня три, не меньше, поэтому всё на свете намекало Павлу лишь на одну мысль – сегодня следует выпить.
Разумеется, не в одиночестве, до такого он не хотел «опускаться», потому лишь, что пока считал это падением. Но из знакомых вокруг никого не было. Почти никого.
Павел вернулся в дом и обнаружил Бориса в неизменившемся положении у телевизора. Борис был молод, моложе Павла на год, или может на два, значительно выше его ростом, крепкого сложения, с небольшим отчётливым пузцом и с немного забавными очками на глазах.
- Я подумываю сегодня вечером прогуляться. Как вы на это смотрите? – с порога перешёл к делу Кичигин.
- Прогуляться… – задумчиво потянул слово Борис, – Что ж, это можно. Но раз дело к вечеру, мы же не будем просто прогуливаться? – Одна нога Бориса тем временем уже спустилась на пол с дивана и поместилась в сланец.
- Я думаю, можно немного выпить.
- Хорошо. – Вторая нога очутилась на полу: Борис встал. – Но мы же не будем просто сидеть в баре, как обычные колдыри, тем более в первый день вашего приезда, когда вы ещё толком не видели город?
- Что вы предлагаете? – в надежде на хоть какое-нибудь маленькое приключение спросил Павел, в голове которого идей для прогулки не было.
- Ну, для начала мы могли бы перейти на «ты». А потом, синоптики сегодня обещают прекрасную ночь. Небо к ночи освободится от облаков, а ветер стихнет. Поэтому предлагаю сходить в ночную экскурсию по реке на небольшом катерке. Как ты на это смотришь? – прямой взгляд Бориса сквозь огромные увеличивающие линзы очков едва не вызвал смех у Павла, но он сдержался и только лишь добродушно улыбнулся.
- С удовольствием.   


3.
Ветер вопреки заверениям синоптиков никак не хотел униматься, забираясь влажными ручищами не только под предусмотрительно надетое тёплое пальто, но и под кофту и даже рубашку. Облака же правда разошлись, освободив путь свету редких звёзд, видимых несмотря на огонь тысяч фонарей. Где-то вдалеке слышался гул салюта, весь проспект был заполнен людьми, не оставляющими привычку торопиться даже при вечерней прогулке. Город спешил жить.
Десятки зазывал предлагали отдых с шлюхами, десятки заведений – еду и кондитерские изделия. Кругом вывески. Вывески, вывески, вывески… Город культуры на деле, как и все мегаполисы на свете, был по большей части лишь столицей потребления. Впрочем, архитектура ещё пока занимала нашего героя, любившего гармонию во всём, любившего красоту и сердцем отдыхавшего от «прелестей» точечной застройки родного города.
Нужно было дойти до каналов, чтобы встретить любого зазывалу на экскурсии по воде, – таков был план. Попутно ничего особенного не происходило. Павел много фотографировал, но львиную долю этих фотографий знал, что впоследствии удалит, потому что фотограф он был никакой. Борис тем временем из молчуна вдруг превратился в человека крайне общительного и много рассказывал о себе. О том, что он моряк и много плавал по свету, что много повидал, много попробовал на себе, о том, что он, в сущности, человек бывалый. Чего о нашем герое, воспитанном по большей части книгами и долгими размышлениями, не прерывавшимися даже и тяжёлым физическим трудом, который Павлом тоже воспринимался философски, сказать нельзя. Что же касается женщин – этого неизменно главного критерия мужского опыта в миру – то тут, как мы уже догадывались, у Павла опыт редкий и глубокий по переживаниям, а у Бориса же совершенно напротив, опыт моряка. Причём, несмотря на возраст, опыт весьма солидный. Возможно даже, Борис уже был убеждён, как и тысячи подобных ему несчастных мужчин на свете, что количество, наконец, переросло в качество, и он познал женщин. Познать женщин… Задача немыслимая!
Если говорить о взглядах Павла на этот вопрос, то он искренне считал, что все женщины – ведьмы. Отличаются же они друг от друга кто тем, что познал свою истинную природу, кто тем, что, напротив, пал под давлением общественного мнения и поддался влиянию существующих ролей. Главное же отличие между ними Павел видел в том, что некоторые из них уже нашли своего человека и, при всей своей природе, от одного этого превратились в святейшие существа, другие же – всё ещё в поиске или мучают какого-нибудь «временного» мужчину и оттого мучаются сами.
Наконец, на пути двух молодых, но уже седоватых от собственных мыслей людей встретился экскурсовод. Тут, неожиданно даже для себя, Борис «включил» моряка.
- А карта поездки есть?
- Да вот, конечно! – Мужчина искреннее обрадовался возможным клиентам – Смотрите, значит, пароход пойдёт вот отсюда…
- А какой пароход? «Москва» который?
Пауза.
- Наверное… Погоди, какая «Москва»? Нет. Мы на вон том пойдём. – Мужчина махнул рукой в сторону канала, где красовались несколько одинаковых пассажирских судёнышка.
- Ааа. Ясно. А пойдём сверху или снизу? – Борис не унимался.
- В смысле «сверху»? Вот смотрите, мы пойдём на разводку, вот отсюда, по каналу и сюда зайдём, а тут как раз разводка…
- Погоди. – Снова перебил Борис, – На разводку пойдём?
- Ну конечно! Экскурсия же на разводку.

Моряк в очках радостно потёр руки.
- Разводка – это то ещё зрелище – Бросил он Павлу радостно и снова накинулся на зазывалу – Так вот, последнее. Сверху пойдём на разводку?
- Как понять «сверху»? – мужчина удивлённо хлопал глазами, не желая потерять клиентов с одной стороны, с другой же – мечтая, наконец, отделаться от назойливых расспросов.
- Ну, по течению. Ты не морской что ли? – тут настала пора Борису удивляться.
- Я десантник вообще-то. – Мужчина насупился.
- То-то я гляжу ты не отдупляешь! Извини, брат. Пойдём мы на твою экскурсию! На разводку стоит сходить. Во сколько сбор?
- Ну, знаешь, если бы я тебе задавал вопросы про стропы, ты бы тоже не просёк темы. В час подходите к причалу сюда.

Ребята договорились о цене и пошли пока гулять. Проснувшийся в Борисе матрос всё никак не хотел униматься. А Павла это тяготило. Сильно.
Он хотел тишины. Или разговоров, но не таких, которые обязательно слушать внимательно. Или разговоров, которые слушаешь, но не обязан кивать и улыбаться. Когда никто не ждёт реакции. Ни одобрения, ни опровержения.
Самовыражение моряка требовало ответа, как любое самовыражение на свете, а Павел думал о том, как забавно устроено в мире, что самые бессмысленные реплики людей требуют реакции, когда на самое главное мы отвечаем молчанием и устремлённым в никуда взглядом мечтателя, или же пропускаем мимо ушей, ведь нам в очередной раз некогда подумать. О Боге, или о том, есть ли Он вообще. Или о жизни. Или о мире. О смысле всего этого, о том, что огромный мир, застыв, смотрит на бегущего на работу червяка, горделивая мысль которого пронзает созвездия, словно бусины и думает «Какого чёрта!». 
Парни дошли до Дворцовой, Борис взялся за фотоаппарат, затем за живот и убежал в сторону платной будки. А Павел присел на стул ближайшего кафе, между гигантскими прекрасными стенами с одной стороны и деревьями – с другой.
Вокруг царил шум. Шум генератора у палатки продавщицы, шум тысячи криков, смех, тормозящие и сигналящие машины, – воздух буквально кипел от шума и света. Прямо перед Павлом предстал прекрасный вид на площадь, на колонну, на арку, но он смотрел не на них. Он смотрел в небо и почему-то ощущал внутри себя другую, заглушающую всё вокруг, перебивающую шум тишину. Тёмное небо, молчаливое и великое смотрело в этот миг именно на Павла, своим единственным ночным глазом белоликой Луны, сквозь изредка заслоняющие её веточки парковых деревьев.
«Хоть бы моряк подольше не выходил» – плотнее укутавшись в пальто, подумал Павел. Внезапно наступившая от небесного взгляда тишина в душе пробудила в Павле новую мысль, посеянную когда-то давно кем-то и внезапно разросшуюся, расцветшую в полную силу сейчас. Он думал о том, что всё это неважно и не нужно. Все эти здания, это опьянение красоты, изящество каменных форм, шум людей, – всё это излишне. Бывают такие собеседники, которые, словно ветряная мельница – откуда бы ветер не дул, всё равно всё сведут на себя. Здесь говорили Человек и Природа, и Павел ощутил, насколько Природе надоела эта беседа.
Следующий час прошёл на палубе, среди полупьяной команды, втихаря глушащей водку из огурца в кают-компании, среди англоязычных туристов и моряка, искренне недовольного поездкой. Размытые фотографии, громкая музыка и пояснения экскурсовода – что может быть лучше, чтобы забыться? Ветер морозил, коньяк грел, в голове образовывался конденсат.
«Воздуха! Больше воздуха!» – носилась единственная внятная мысль.

– Может быть, выберемся на окраину? – спросил Павел у моряка.
– Ты что, упал? Время-то видел сейчас сколько? – лицо Бориса резко менялось от довольного и улыбающегося до напряжённого, злого и озадаченного и наоборот – Как ты добираться-то туда собрался?
– Душно, не могу. Душно от всего…
– В смысле? – лицо Бориса вновь стало озадаченным.
«От тебя, от людей, от стен, от вывесок и шлюх, от лжи, от асфальта, скрывающего гнилые трубы, хотя и Слава Богу что они гнилые, иначе бы мы давно закатали всё в удобные дороги и лестницы и превратились в до блеска вылизанный могильник» – в мыслях перебирал Павел, но сказал только:
– Душно стало. Погода.
«И коньяк» – мысленно добавил Борис.


4.
Ребята стояли на берегу и молча смотрели в чёрную воду. Вода не отвечала мерным плеском на движения душ, не впитывала печали и радости, не понимала. Сегодня она была какой-то чужой и неприветливой, но Павла всё равно от её вида тянуло к стихам.
«Мне страшно быть наедине с собой,
 Ведь я не лучший в мире собеседник.
 Мне проще быть с пустой и пьяной головой...
 Когда уже настанет понедельник?

 Когда уже увидимся с тобой?
 Не думать... Завтра снова в круговерть.
 Пусть даже боги сменят мир войной,
 Не думать... А иначе - смерть»
 – тихо, почти шёпотом прочитал он. Борис не перебивал, даже не обернулся, а всё также молча смотрел вниз на воду. Вокруг было очень спокойно: шаги, песни птиц и гул моторов словно покинули этот мир навсегда.

- Ты это сам сочинил? – Спросил, наконец, Борис.
- Да, сам. Я иногда пробую сочинять, но выходит одна чепуха.
- Ну почему же чепуха? – Борис повернулся спиной к воде и уставился куда-то поверх домов. – Очень даже неплохо. А о ком это?
- Да была одна история, но ничего. Уже закончилась. – Павел плюнул в воду и тоже отвернулся.
- Ничего. Пройдёт время и всё станет только воспоминанием. Не больным, а таким… спокойным, знаешь? Словно это было в кино, а не с тобой.

В таком состоянии все становятся философами, даже выдающими время от времени недурные мысли, хотя чаще всего несвежие. Борис был прав – пройдёт время… Но, на самом деле, оно ещё не прошло. История ещё не окончена, и сейчас тот случай, когда принято говорить «шло время…».
Шло время. Время – одно из самых гениальных изобретений божественной природы. Время – это река, омывающая наши души и очищающая нас от греха. Неважно, нет у него конца или его конец – начало; оно всё исправляет, всё приводит в совершенство. Некоторые люди почувствовали, как оно пропитано смертью, но в таком случае нет ничего лучше смерти, ведь в ней содержатся лучшие из прожитых нами мгновений.
Многим людям не нравится, как я наблюдаю за ними и их жизнью, особенно если они знают, что их истории могут оказаться на бумаге, а потом и на всеобщем обозрении. Но куда больше народу ни о чём не подозревают. Как и наши герои не подозревали сейчас, что я стоял совсем рядом; не видели как, кутаясь в старую кожанку и пряча голову в капюшон, якобы погружённый в свои мысли и в переписку на телефоне, внимательно их слушал.
 За Павлом я наблюдаю с самого момента его приезда в город, после случайной встречи возле вокзала. Дело в том, что, как вы знаете, писатели да графоманы – это всё народ странноватый. Многие псевдоучёные до сих пор пытаются навесить всей творческой когорте ярлыки психических заболеваний, минуя некоторых светил разве что из уважения. Но, как бы там ни было, некоторые странности за собой лично я замечал: предупредившая двадцатилетие полугодичная бессонница обострила внутренние ощущения, а нескончаемая череда ситуаций, в которые принято попадать и даже вляпываться, за два года привела к простому выводу – это дар. Дар наступать в ..…, дар пробовать, переживать, всё примечать и не мочь пройти мимо. А ещё привычка якобы случайно знакомиться с заинтересовавшим человеком. На сегодня наблюдений хватало, а для знакомства было рановато, поэтому я оставил героев истории и пошёл отсыпаться перед предстоящей ночной сменой.
Чтобы не стеснять своих финансовых и моральных свобод, я поселился в обыкновенном хостеле, одним из главных преимуществ которого было постоянное отсутствие других жильцов. В дальнейшем мне хотелось переехать в квартиру, где жил Павел (скорее из-за цены), но и здесь было вполне уютно. Жалюзи, вечный полумрак, бесплатный интернет и наличие всех необходимых магазинов в том же здании, а также полное и сладкое одиночество – что ещё лучшего могли предложить эти края? Мягкая кровать ждала, словно верная жена, нетерпеливо распахнув одеяльные объятия навстречу, но, как это чаще всего бывает, побыть с любимой не дали: только я стал засыпать, как за стеной заиграла громкая и отвратительная во всех отношениях попса. Десять минут… Двадцать минут… Полчаса… Час. Я встал и со всей мочи ударил по дужке кровати. Потом по стене, по батарее. Конечно, ничего не помогало. Крик мой за стеной тоже не был слышен.
Пришлось звать администратора и вместе идти разбираться с назойливым соседом. Наверняка это не молодёжь, судя по музыке – морально я готовился встретить там пьяного, лысого и толстого, озлобленного и здорового мужика. Дверь открыла женщина.
Заплаканная, измученная женщина, ростом едва мне по плечо, с толстой рыжей косой и огромными серыми глазами, в которых затаилось что-то недоброе. Какая-то стеклянность, отрешённость, едва различимая в тумане подсохших слёз стена безумия.
 – Что вы хотите от меня? – слетело с её уст таким тоном, словно бы я лично изнасиловал и замучил до смерти всю её семью и, наверное, ещё её собачку, кошку с котятками и волнистого попугайчика.
– Вы можете сделать музыку потише? Жильцы на вас жалуются, невозможно же спать при таком шуме! – начала было администратор.
– Невозможно спать? Это им невозможно спать?! – голос соседки срывался и был привычно проплаканным насквозь с регулярными нотками истерики – Им невозможно спать?! Я уже на таблетках успокоительных из-за того что они со мной сделали! Это же невыносимо! Нет, я буду бороться за свои права, потому что никто другой мне не поможет!
– Вы вообще о чём? – администратор удивилась, но явно была настроена проблему решить. Я же уже расслабился, отошёл и стал копаться в телефоне. Очевидно же, что от такого человека нам ничего не добиться.
– Не притворяйтесь!! – едва не заплакала снова соседка – Вы знаете, о чём речь! Я ходила вниз уже, ходила наверх – ни у кого из соседей компьютеров нет! Внизу вообще врачи, там консультация, там нет этого ничего! Это у вас, прямо через стену!
– Да что – «это»? О чём вы? – нарастало непонимание.
– Об этом ужасном писке, которым вы меня измучили! Это ужасный звук и он появляется, когда ваши жильцы включают компьютер. – Отчаяние в голосе соседки было отнюдь не поддельным.
– Что, и сейчас пищало? – администратор изо всех сил пыталась вести именно диалог, но я видел возникающие эмоции и то, что добром дело не кончится.
– С одиннадцати утра, не переставая! Сколько можно! Я включила музыку, чтобы как-то заглушить этот ужасный звук, но не помогает! Пусть хоть вам музыка помешает, и жильцы выключат компьютеры! 
– Да не было сегодня жильца! Он у нас всего один и его не было! Он только пришёл и хотел спать…
– Не надо мне, что вы тут!! Врёте опять! – соседка ничего не хотела слушать.
– И хотел спать ложиться, а вы ему мешаете своей музыкой! У нас никакая техника сейчас не включена вообще! О каком писке вы говорите?!
– Да что вы врёте-то?! – не унималась соседка – Я же знаю что это вы! И слушать ничего не хочу, я не разбираюсь в технике, и вы меня сразу облапошите! Я терпела, когда тут за стеной вы проституцией занимались, но это было тише, чем писк!

Проституцией? В хостеле? Я снова включился в беседу и с интересом ждал, чем будет парировать администратор.

– Причём здесь мы вообще? Откуда мне знать, чем занимались предыдущие арендаторы? У нас всегда чисто и порядок во всём, не смейте так обвинять! – глаза дамы-администратора краснели, в голосе чувствовалась искренняя обида и трепет, с которым она относится к своему делу. Слава Богу, я попал не в бордель. И, Слава Богу, есть места с администраторами, так сердечно относящимися к своему делу.
Стеклянный блеск безумных глаз соседки был неумолим.
– Я буду ещё громче делать эту музыку! Я знаю, вы человек честный и всегда были честными, но ваши жильцы, что они делают со мной?! Это невыносимо!
– Ещё раз вы в такое время включите музыку, и я вызову полицию. – Ледяным тоном заявила администратор.
– Да я сама вызову, и они во всем убедятся, что вы меня мучаете! Я просто не хотела, чтобы вас так сразу сажали в тюрьму!
– Тюрьму? Знаете что? Может вы ещё способны решить свою проблему. Давайте музыка когда снова заиграет – для нас это будет сигналом и мы вас позовём, чтобы вы сами убедились что нет никакой связи между нашим жильцом и вашим шумом? – из последних сил спокойно прозвучало предложение.
– Да не пойду я к вам! Вы меня облапошите! Нет! Ещё раз запищит, и я вызову полицию! Я и так на таблетках из-за непрекращающегося шума вашего! – Уже кричала соседка.
Тут произошло то, что меня, несмотря на всю логичность, удивило. Администратор расплакалась и ушла к себе, на прощание пытаясь всё-таки что-то сказать вразумительно безумной рыжеволосой соседке, а заодно и жалуясь, как сильно недооценивают её собственный администраторский труд. Мы остались с соседкой одни на лестничной клетке. Она смотрела на меня глазами, полными ненависти и страдания, а я перебирал в голове возможные свои реплики. Очень хотелось спросить, точно ли успокоительные она принимает и в каком количестве. Или предложить ей вызвать специалиста, чтобы убедиться, что техника ни при чём, или что это не наша техника.
В голову закрадывалось сомнение, что, может быть она и права. Но, скорее всего, это её собственная техника, потому что я действительно постоянно отсутствую, и больше некому было бы побеспокоить соседку. Я подумал, что лучший выход был бы, наоборот, убедить её, что все мы слышим этот писк, просто остальные, менее чувствительные и умные люди не хотят признаться в этом. Ведь если она правда больна (определённо она больна, чего уж там!), то можно и помирить её с болезнью. С другой стороны и насильное признание правды тоже путь к лечению, хоть и худший.
В итоге, за какие-то полминуты стояния напротив безумных серых стеклянных глаз, источающих ненависть ко мне, пришла лучшая идея, какая только могла прийти. И не сказав вообще ничего, с мыслями, что я не доктор и всё это не по моей части, я ушёл обратно к себе. Странно, но музыку она больше не включала.
Через каких-нибудь четыре часа я стоял на пороге и подбирал в плейере музыку для предстоящей смены, потому что без музыки её было вынести трудно. Это была работа совсем не по мне. Компания, с удовольствием ютившая граждан без регистрации и прописки на окладе не больше одиннадцати тысяч со спрятанными от налогов остальными тринадцатью, выдаваемыми в конвертах, брала на работу только лиц с российским гражданством и специализировалась на бизнес-посылках и перевозках. Притом, никто из присутствующих именно на складе (наверное, кроме начальника смены) не понимал, зачем нам помимо этой информации пытаются «втолкнуть» в головы ещё и всю историю компании, даты, корпоративные праздники и прочую чушь.
Суть моей работы заключалась в том, чтобы наклеить наклейки на целую гору коробок и конвертов, а потом развезти эту гору по положенным местам на складе. И если первые дни я общался с ребятами со смены, то потом уже просто приходил с наушниками в ушах, молча делал что требуется, без энтузиазма, часто некачественно (путал наклейки с адресами) и уходил. Такой образ жизни отнимает многое, если приступать к нему с моими тогдашними мыслями и настроениями. Вот и в этот день всё было как обычно: приветствия, механические телодвижения, обед, механические телодвижения, прощание.
Домой я специально ходил такой дорогой, чтобы ненароком пройти мимо дома, в котором гостевал Павел. Когда у самого за плечами едва набирается хоть парочка интересных историй, а работа представляет собой то, чем я занимаюсь, волей-неволей начинаешь присматриваться к жизни людей, кажущихся более интересными. Иногда и не без зависти.
Сегодня же я увидел то, чего увидеть никак не ожидал.
Несмотря на прохладную погоду, я не изменил своей новой привычке покупать себе завтрак в вагончике с выпечкой напротив дома Павла и неторопливо завтракать пока он выходит по своим делам. Сегодня же он появился с женщиной. Боже, с какой женщиной! Стройная, маленького роста, но безупречно сложенная, темноволосая и яркая. Хотя я могу догадаться, кого примерно вы представляете себе в этот момент, но, боюсь, что вы представили не то. Она была невероятно яркой обладательницей совершенно нетипичной внешности. Чётко прослеживалось в чертах лица и цвете кожи что-то южное, однако оно было так мастерски перемешано природой с прочими чертами, что я даже не знаю, как какой породе причислить эту диковинку. Одно можно сказать точно, эта парочка друг друга стоила.
Павел был одет в пальто и строгий костюм, а она, напротив, выряжена как лучшие представители некоторых субкультур: в абсолютно безвкусные тряпки, с потрясающим вкусом сложенные в такую же яркую, редкую и манящую картинку, которой является и всё остальное в этой девушке. Павел был ужасно напряжён, но иногда, в процессе их разговора, он улыбался какой-то невероятно грустной улыбкой, словно пропитанной памятью. Девушка тоже была не очень весела, их разговор был размерен и тих. Иногда она смотрела на него глазами, полными воспоминаний и даже мимолётной надежды, но потом снова отстранялась и грустнела. Я почти был уверен, что знал кто передо мной. И, простите за неэтичный поступок, но стал подслушивать.
– …как на девятое мая тогда. Помнишь? – глядя в пол, говорил Павел. Девушка отвернулась в сторону и глаза её намокли.
– Мне не забыть тот день. Как бы ни хотелось.
– Так как ты оказалась здесь? Меньше всего на свете я ожидал встретить тебя снова. И, тем более, что ты сама меня отыщешь. Я даже забыл на пороге, что мне нельзя тебя обнять. – Павел улыбнулся, но улыбка его пахнула мимолётным желанием суицида.
– Меня депортировали… - начала было девушка.
– Как? За что?
– Сложно сказать. Я вообще не понимаю, что творится теперь в мире. Просто вдруг нашу семью и ещё несколько десятков семей в нашем городке депортировали. Кого-то по политическим причинам, кого-то по подозрениям разного рода. Нам вообще ничего не объяснили… 
– Как это странно…

Оба немного помолчали.
– Ну, Диди, а в Париже ты давно была? Успела повидать его на прощание? – Павел говорил однотонно и вообще перестал улыбаться.
– Я больше не была там. С того раза. – Дидиан смущённо отвела погрустневшее личико – Знаешь, я очень хотела путешествовать без остановки, объездить весь земной шар, лишь бы не останавливаться, не застывать на месте, лишь бы кругом было новое. Потому что иначе память начинала меня разъедать. Но в итоге я застряла в маленьком городке, пока меня не выгнали оттуда на Родину.
– Ну, а с мужчинами как? – помолчав некоторое время, спросил Павел, подняв лицо к небу и что-то там в нём разглядывая.
– Никак. Ты был прав, что нам сложно найти друг другу замену. Хотя я пыталась.
– Сложно… Да и не стоило пытаться, наверное.
– А у тебя как? – в голосе и взгляде Диди была одновременно заинтересованность бывшей, боль и отторжение настоящей и даже мелькнувшая надежда будущей. Словно бы она изо всех сил старалась и теперь что-то не помнить, что-то отложить на время. Хотя бы на время.
– Как, как. – Павел отвернулся. Вообще эти двое почти не смотрели друг на друга – Тоже никак. Не буду врать, я пытался спать с некоторыми, пару раз, потом встретил одну замечательную девушку, с которой у меня вообще ничего не было кроме восхищения ей. Но, в то же время, однажды пришедшее осознание, что она лишь замена, всё испортило. В итоге я вообще практически перестал общаться с людьми и нахожу удовольствие в своей компании.
Помолчав немного, Павел добавил:
– Почему ты пришла ко мне?
Теперь они смотрели в глаза друг другу. Долго. И Дидиан ничего не ответила. Они говорили друг с другом как люди, когда-то утратившие всякие надежды. 
– Зато мы квиты. Три на три, как тебе такой расклад? – Павел, было, засмеялся, но перестал.
– Это не смешно. – Мрачно уставившись в никуда, вздохнула девушка.

Идти дальше за ними я больше не мог, слишком уж очевидным могло стать моё присутствие. Поэтому пришлось идти домой и отсыпаться после смены. «Удивительно красивая девушка» – крутилось в голове через каждую вторую мысль. Конечно, я пытался и представить, что же случилось у этих двоих, но…Мысли становились вялыми, и сонливость захватывала своё заслуженное место в голове. 


ГЛАВА II

1.
Стояли замечательные погожие деньки. Рыжее уставшее солнце изо всех сил старалось напоследок дать как можно больше тепла и напоминало глаза очень старой женщины, к которой на чуть-чуть приехал погостить внук. Вся природа вокруг вполне походила на эту женщину, и хотя тяжёлый запах старости из неё уже не выветрится, но также из её глаз никогда не выветрится любовь.
Словом, погода была грустная и прекрасная. Невысохшие ещё капли ночного дождя стекали по последним жёлтым и коричневым листьям и мягко приземлялись на остывающую землю. Красиво. Всё вокруг очень красиво, но Карл не мог видеть этой красоты. Карл лежал в гробу.
«Как всё-таки всё забавно устроено!» – думал мертвец, – «всю жизнь мы бьёмся над решением множества вопросов, но вот теперь, когда я всё на свете узнал, зачем мне это знание? Что я буду делать с ним? Да и что я такое? Моё тело давно изъедено червями и сгнило, а кости обратились в прах, однако вот он – я. Я есть, но что я?»
«Эх, вот как было бы здорово теперь найти собеседника…» – ещё подумал Карл, мрачно оглядывая стены склепа, старинное каменное распятие, остатки сгнивших досок и лик ангела, с тоскою склонившегося над его последним приютом.   
Этот человек умер в 1994-м году и единственным присутствовавшим на его похоронах оказался моряк Борис. Карл происходил из смешанного семейства: приехавшая перед Войной в Союз из теперешней Нижней Саксонии агротехник Хельга Гро случайно вышла замуж за рослого и красивого полуеврея Николая Виноградова. Впоследствии, Хельга напрочь забыла родной Оснабрюк и родила Николаю сына, которого по причине закоренелой непринципиальности в вопросах кровей Николай согласился назвать Карлом в честь отца жены. 
Карл Виноградов потерял родителей, не прожив и года. Мать Хельгу забрали по подозрению в шпионаже, после чего уже никто и никогда её не видел; Карла отняли у отца, определив в детский дом, а сам отец его был найден двумя неделями позже повесившимся на лампочке. Записки Николай не оставил.
Собственное имя Карл вернул себе намного позже, потому что истории своей семьи узнать сразу не мог и ходил спокойно до 1972 года под именем Владлен. Что же касается характера этого человека, то он крайне сложен и трагичен. Взращенный любовью чрезвычайно заботливой нянечки, Карл-Владлен питал чёрную ненависть к немецкому народу за войну и за всё, что узнавал о германском народе в послевоенной России. Но в то же время и к «власти советов» Карл был обращён той же стороной своей души, за потерю родителей.
Ветра обдували, воды обмывали, время всё выравнивало. Карл стал читать Томаса Манна и подобных ему, одновременно он прекрасно знал русскую литературу, русскую музыку, и наши общие мировые гении помирили всё враждующее в душе Карла. Кроме того, Карл-Владлен страшно полюбил страну, в которой был рождён и в ней же заделал себе наследника, назвав его Борисом. Сожительница Карла ушла при родах, а сам он умер от болезни лёгких в возрасте 57 лет и похоронен был в красивейших местах, правда, по католическому обряду.
Как мы уже говорили, единственным кто хоронил его из родственников, был Борис, правда тогда ещё не моряк, а подросток, страстно желавший стать моряком и повидать весь свет. Борис на самом деле никогда не чувствовал горячей любви к отцу: они постоянно спорили, ссорились и никак не могли найти общий язык. Однажды даже, сгоряча он назвал папу «немчурой», придя после уроков, ведомых закоренелой и прожженной революционеркой старой школы Тамарой Петровной. Тамара Петровна была прекрасным преподавателем доступных ей знаний, свой предмет она давала так, что в классе совершенно не было двоечников и отстающих. Но помимо предмета она учила деток учить родителей, рассказывала им об идеалах марксизма-ленинизма так ярко, что новые строители коммунизма на удивление остального педагогического состава формировались прямо на глазах. Ещё Тамара Петровна учила детей лечить насморк пчелиным воском.
Конечно, когда Карл умер, в душе Бориса ничего не осталось, кроме сожаления от тех дней, когда он, вдохновлённый лучшим учителем-пропагандистом, приходил вываливать свой «красный» пыл на отца. Смерть всех мирит. Но дай нам всем Бог не узнать каково её примирение, дай нам Бог никогда больше не давать времени лечить, а смерти мирить! Будьте счастливы теперь, когда люди рядом, будьте счастливы с ними пусть вас и попытаются разделить религией, политикой, расой, болезнью, гордыней; будьте счастливы одним появлением человека, пока время не взяло всё в свои руки, пока смерть не пошла вас мирить. Ведь даже само время идёт только к тому, чтобы самому исчезнуть, наконец; нам же, как мотыльку, отведены одна ночь с любимым человеком и один день с близкими и родственниками, – но кто из нас проживает их достойно? 
Борис стоял возле прекрасного памятника, сооружённого на все скопленные отцом за жизнь деньги, и поначалу ощущал только свое одиночество. Но приходя потом, раз за разом всё сильнее он чувствовал, что отец его не совсем оставил. Чувствовал, что где-то там, неизвестно где, но отец есть. Чувствовал, что отец бывает даже рядом и слышит его. И Борис начал украдкой беседовать с отцом возле памятника, каждый раз, когда приходил.
Вот и сегодня Борис пришёл к отцу. Уже повидавшим порты Венеции, Коломбо и Комодоро Ривадавиа, и даже полюбившим вид парадной Невы с мостика сухогруза моряком. Поставив принесённые с собой цветы в красивую мраморную вазочку, он постоял минуты две и уселся на подгнивающую листву, прислонившись к памятнику спиной.
– Здравствуй, папа.

Борис говорил вполголоса, закрыв глаза. Ветер временами легонько трогал его за куртку, будто бы приветствуя, и этого было достаточно, чтобы вообразить, что отец слушает. 
– Наверное, у нас обоих накопилось много новостей. Хотя… Может быть тебе нечего сказать, и всё что символизируют стоящие рядом ангелы и прекрасное распятие – это только то, что здесь кто-то лежит. В любом случае, я сам потом смогу увидеть. Когда лягу рядом.
Тишина. Ветер успокоился, деревья прекратили свой шёпот. Папа слушал.
– Я недавно совсем приплыл. Пройду курсы и поплыву дальше.
Ветер слегка погладил Бориса за руку.
– Куда? Думаю, нас отправят в Турцию. Я хочу пойти простым матросом.

Остывшие чёрные деревья цеплялись за небо голыми ветками. Последние листья нехотя отрывались и мягко падали на землю. Холодно не было. Было тихо и спокойно. Всё на свете здесь ждало только белое покрывало снега, чтобы, наконец, уснуть. Успокоиться.
– Мне нужен твой совет. – Снова заговорил Борис, открыв глаза и спрятав руки в карманы поглубже. – Есть одна женщина, её зовут Ольга. С виду она холодная и непроницаемая. Красивая, кстати. Не то чтобы самая красивая на свете, но мне очень нравится. Она не выглядит доброй, заботливой, но… Есть у неё одно качество. Она смотрит всегда прямо в глаза, почти ничего не говорит, но всё понимает. Оля всё всегда понимает. С ней не нужно долго говорить и что-то вечно объяснять: она просто посмотрит тебе в глаза, спокойно, и поступит как нужно. Мне кажется, я люблю её, папа. И она меня.
Но я моряк, я вечно где-то. Что ей останется? Только ждать. Разве сможет человек столько ждать? Я ведь не смогу поменять жизнь. И как тут жениться, какая тут семейная жизнь…

Кромешную тьму склепа начало рассеивать какое-то голубоватое сияние. Почувствовалось даже дыхание воздуха. «Опять…» – подумал Карл и даже вздохнул бы, было бы чем вздыхать.
К Карлу часто приходили воспоминания. Лучшие моменты жизни, лучшие люди из его жизни. Иногда приходила жена, иногда – сын. Сын приходил чаще других и его голос звучал так отчётливо и так близко, что это сводило Карла с ума, если так можно говорить про его случай. «Наверное, именно это не отпускает меня ТУДА. Я слишком много ещё оставил своего в жизни, слишком человеком остался и пока не пригоден к жизни ТАМ».
Голос Бориса и впрямь раздался посреди склепа. Свечение подошло прямо к Карлу, но переместиться, вырваться сквозь это свечение Карл не мог. Его могло что-то двигать, двигаться же по своему усмотрению он не мог. Голос сына становился всё громче и всё отчётливее. Сын просил совета.
– Не оставляй её! Ни в коем случае не оставляй её! Нет ничего кроме одиночества до, и не будет ничего кроме одиночества после! У тебя шанс быть богом, шанс не потратить время, связав миры! Не оставляй её, молю тебя, сынок! – Карл кричал бы, если бы имел голос, плакал бы, если бы мог плакать. Он не хотел сыну своей судьбы – Кем бы она ни была, сынок! Не оставляй своё!

Борис уже давно сидел молча. Размышлял.
– Пока, папа. До встречи. – Он встал, поправил цветы и пошёл. Угрюмый и пустой.
«Как бы знать, как поступить правильно?» – размышлял он про себя – «Надо, наверное, оставить Олюшку, и не мучить её моей нескладной жизнью. Надо ведь жить по уму, а разве со мной можно будет ей так жить? Чтобы разумно, да счастливо? Нет, со мной она никогда не станет счастливой».
В этот момент вдруг резко подул ветер. Резко и жёстко, словно пытаясь ударить в лицо, сбить с ног, разорвать в клочья всю одежду. Ветер был зол. Листья вокруг разлетались, сучья с треском обламывались и падали на кладбищенскую землю. Обрывок какой-то старой и мокрой газеты попал прямо в лицо Борису. Он взял обрывок в руки: «…Такого-то числа в … ставят “Дидону и Энея”» – только и успел прочитать и, скомкав, бросил прочь.

Голубоватое сияние в склепе стало угасать, отдаляться. Пока, наконец, не оставило Карла в полной тишине и в привычном глубоком мраке. «Только не наделай глупостей, сынок! Если это был ты… Если это не земные переживания, что не дают мне упокоиться мирно. Не наделай глупостей…»
Тьма и тишина.


2.    
Сегодня я поспал меньше трёх часов. Лёг как обычно поздно, а проснулся от странного шума, раздающегося с улицы. Топот сотен ног, какие-то крики, скандирование. Словно бы живое огромное, но неразумное чудище поселилось прямо за моим окном.
Администратора у себя не оказалось. Наскоро приняв душ и попытавшись начать завтрак, я побежал на улицу, так и оставив на столе недоеденную глазунью и полкружки не успевшего остыть кофе.
Погода была мрачная и сырая. Ветер носился туда-сюда по улицам, разыскивая плохо прикреплённые объявления и не слишком удобно надетые шляпы. Ступая по лужам, по узким тротуарам и даже по проезжей части, наплевав на светофоры и машины, в сторону площади Александра Невского двигалась огромная толпа. Я пытался остановить кого-нибудь и узнать, что происходит, но вместо этого, словно живая масса пассажиров московского метрополитена в час пик, толпа подхватила меня и вынесла на площадь.
Что же там творилось! Страшная давка, страшный шум, крики толпы, сливающиеся в один, флаги, красные флаги, чёрно-белые флаги, белые, синие, бело-сине-красные – всё смешалось в одну большую грязную кашу. Прямо возле памятника стояла наспех сколоченная трибуна, на которой выступал какой-то известный толпе и неизвестный мне оратор. Истошные вопли в микрофон, усиленные в десятки раз вырывались из колонок, но я, стоя достаточно далеко, едва мог разобрать, о чём они.
– …Настал час! …Сколько можно обманывать народ! …Все они из одной шайки! …Это начало конца! …Огни не настоящие! Уже много лет они подменяют настоящий огонь …покинули нас и ушли в пустыни, чтобы молиться отвернувшемуся от них Богу! …Наше спасение в борьбе! …Не гарантирован никем тот исход! …Мы сами – кузнецы своего счастья и возделыватели своего будущего! …Объединимся ради…

Обрывки. Всё что мне доставалось из мощного потока речей оратора – это лишь капли, замутнённые грязью окружающего шума. Я осмотрелся, нет ли рядом знакомых лиц, и вдруг увидел в толпе того, кого действительно рад был видеть сейчас. Среди толкающихся и орущих, среди требующих и протестующих, один человек стоял совершенно спокойно и молча наблюдал. Это был Павел. Лучший повод ненароком  познакомиться с ним придумать сложно. Я прорвался сквозь разделявшие нас толчки локтями, крепкие и сухие короткие матерки отодвигаемых мужиков, сквозь плачь непонимающих ничего детей, и встал рядом.
– Скажите, а отчего тут все собрались? – чтобы быть услышанным, приходилось кричать.
– Я сам не очень понимаю, если честно. Вот пытаюсь разобрать, о чём это они. – Павел говорил, наклонившись к самому моему уху.
– А началось-то с чего?
– Вы разве не знаете? – Павел чуть отстранился и удивлённо посмотрел на меня.
– Понятия не имею. – Я крикнул это, наклонившись поближе к нему, чтобы быть услышанным, но он наоборот ещё сильнее отстранился, с интересом разглядывая меня. Посмотрел, посмотрел, да и отвернулся в сторону трибуны, выдав только: «Везёт вам».
Некоторое время мы стояли молча, глядя на трибуну и вслушиваясь. Потом он, не поворачиваясь, встал ближе и сказал:
– Вчера без всякого предупреждения и без международной огласки американцы запустили с территории нескольких штатов сразу несколько космических кораблей. Судя по всему, транспортных. Некоторые так называемые «надёжные источники» утверждают, что это миссия направлена на Марс, другие говорят о других небесных телах, но суть остаётся сутью: главный посыл состоит в том, что на борту находится группа исследователей, персонал обеспечения и ряд гражданских. Никто не знает, сколько их, но ракет в космос ушло много. Из всего этого я уверен лишь в факте запуска, всё остальное – вещи сомнительные.
– И это вызвало такую реакцию? Причём тут митинги и то, что говорит тот мужик? – я искренне недоумевал.
– Ну как причём… Они считают, что это ковчеги, в которых улетел «Золотой миллиард».

Павел говорил это устало и практически не глядя на меня. Мы постояли ещё минут пять. Я уже не слушал речи с трибуны, просто стоял. Мне, если честно, было не очень интересно, чего требуют эти люди. Разве что интересно, к чему могут привести их действия.
Встряхнувшись, мой новый знакомец поправил пальто и взял меня за локоть.
– Если вы правда пришли сюда случайно, то зачем тут стоять дальше? Пойдёмте, тут рядом есть замечательный ирландский паб.
– С удовольствием.

Мы с трудом пробивались несколько кварталов сквозь бурлящий поток шедших навстречу людей, иногда мне приходилось держаться за рукав Павла, чтобы меня не смыло обратно на площадь, тем более, что дороги в паб я не знал.
Спустя примерно пятнадцать минут за нами, наконец, закрылась скрипучая деревянная дверь, предварительно звякнув маленьким колокольчиком о нашем прибытии. Тихая ирландская музыка из дальнего угла, двое посетителей за столиком и бармен, болтающий с приятелем в дальнем конце стойки. Здесь и не могло быть много людей, ведь все они теперь там, снаружи, где шум и тысячи мнений как построить правильную жизнь, где решается «судьба нации». Мы уселись возле барной стойки, Павел бросил подошедшему официанту: «Как обычно», тот посмотрел вопросительно на меня, и я добавил: «Как ему». Бармен кивнул и удалился, а спустя минуту поставил два стакана чёрного как уголь пива и две сотни вкусно пахнущего бурбона.   
Мы пригубили, я запил пивом. Павел оставил тёмное нетронутым. Рядом шёл какой-то оживлённый спор, и мы оба невольно вслушались.
– Вот я тебе так скажу, – если она где-то напьётся так, что ничего не будет помнить, и где то потрахается, я бы простил… - Объяснял чернявый паренёк лет двадцати пяти с виду.
– Да в смысле? То есть если… – Пытался перебить его толстый парень в кожаной куртке, сидящий напротив.
– Да ты подожди, я говорю же! Если она где-то набухается, если… Да подожди… - Жестом остановил он толстячка – Если… То, во-первых, я об этом никогда не узнаю, и по ней этого не будет видно. Это вот если бы она влюбилась в другого, то я бы сразу увидел, а так, во-первых, я ничего не узнаю, а во-вторых…
– Да как ты ничего не узнал бы? Видно же было бы сразу! – Пузатый всё не унимался.
– Так я объясняю же! Не видно ничего если так! Вот если бы влюбилась в другого, то да, а так, вот я если бы напился, тоже потрахался бы где-нибудь, я бы проснулся и всё, обратно в жизнь, понимаешь! Это же не моя жизнь, я ведь не помню даже ничего! Это не считается! Вот я и говорю, если она где-то, то я бы даже простил, потому что, во-первых, я не узнаю, а во-вторых…

Толстяк его снова перебил. Видимо, никому в этом месте не было интересно, что там «во-вторых». Я перестал слушать и заметил, что Павел уже давно не слушает. Глядя прямо перед собой, он мрачно сказал: «Люди», и выпил залпом содержимое обоих стаканов, затем жестом показал бармену, что пора добавить.
– Вечно они ищут оправдание своей слабости. – Не оборачиваясь ко мне, продолжил он фразу.
– А ты не ищешь разве? – решил я поумничать.
– Нет. Я с ней живу.

Это было сказано глубоко и прочувствовано до последней капли. Я впервые видел человека, по-настоящему несущего за себя ответственность. Может быть это только мнимость, которую он создавал, но этого я знать не мог. У меня было только сильное впечатление. Павел начал говорить.
– Иисус говорил: «Богу – божье, Кесарю – кесарево». Так и нужно поступать. Сказали платить налоги – плати. Даже если бизнес твой от этих налогов развалится. Да даже если от этих налогов с голоду помрёшь. Вот если все так начнут поступать, то система со всех сторон прогибаться начнет. Ворующим нечего станет воровать, а голодных станет так много, что придётся менять общество. Никогда нельзя мириться с ложью и никогда нельзя идти на поводу. Также никогда нельзя лишать Бога божьего и Кесаря кесарева. Скажут идти в армию – иди без колебаний, скажут идти на войну – иди. Но никогда не отдавай своего сердца и не давай Кесарю больше положенного. Скажут: «брат твой – враг твой». Не верь! Разве ты убьёшь брата? Скажут: «Женись на этой, не женись на той» – не женись вовсе, любви не предавай.
– Разве возможно, чтобы люди так поступали? – вслух думал я.
– Нет, невозможно. Да и не нужно. Я вообще считаю, что самая первая вещь, которую мы должны принять и совершить – это правда. Везде и во всём. Если твоя жизнь такая, что тебе есть что скрывать, значит дрянь твоя жизнь. Открой всё, с этого и избавление начнётся. Если система, если общество не может вынести правды, значит общество – дерьмо и живёт неправильно. Правда нужна везде и во всём. Абсолютная, пусть даже она поначалу принесёт много боли.

Мы некоторое время молчали. Конечно, я всё это уже где-то слышал, но в исполнении Павла мысли казались глубже и ближе, они дёргали за что-то живое внутри. За стенами паба творилось невообразимое: топот сотен ботинок, полицейские сирены, крики, звон разбивающегося стекла. А у нас тут было тихо и тепло, у нас тут было время, время размышлять, принимать решения, время слушать друг друга. Мы стояли достаточно далеко от чего-то огромного, творящегося сейчас в мире, достаточно далеко, чтобы хорошенько разглядеть это что-то. 
Я вспомнил о происходившем на площади и решил ещё немного разузнать про это дело.
– Ты начал рассказывать про какие-то космические корабли американские. Нельзя немного подробнее?
– Подробнее? – Павел ухмыльнулся – Я ведь тебя позвал, чтобы не говорить об этом. Кстати, как тебя зовут?
– Игорь. – Не задумываясь, соврал я. Ведь зачем ему знать моё настоящее имя?
– А меня Павел. – Он протянул руку, и я пожал её. – Хм. Подробнее, значит? Да что тут скажешь подробнее… Больше всего сейчас люди боятся мирной жизни, потому что в ней ничто не отвлекает нас от леденящих душу спокойных шагов приближающейся смерти. Ничто не наделяет повседневную жизнь смыслом, заставляя изобретать себе оправдания и поводы для подвигов.
Эти люди лишь ждали повода, поэтому они так быстро повыскакивали на улицу и завопили: «Конец света! Конец света!». Ну и что? Каждого из нас ожидает персональный конец света, даже если никогда не придёт Христос, или никогда не упадёт очередной метеорит, мы все понемногу, потихоньку покинем Свет и отправимся в неизведанное.
Вот, американцы запустили свои корабли. Значит, по их логике, это ушёл «золотой миллиард», а мы тут остались принимать на себя все бедствия последних времён. И знаешь что? Они теперь собственноручно эти бедствия и создадут. 

Полицейские сирены на улице были весомым подтверждением слов Павла. Но разговора, изобилующего фактами и сведениями, у нас не получится, это видно сразу, поэтому стоило попробовать пока сменить тему.
– А девушка у тебя есть? Или, может быть, невеста, жена? – спросил я как бы невзначай.
– Есть любимая. – Мрачно глядя перед собой и прихлёбывая пиво, процедил сквозь зубы Павел.
– Как зовут?
– Диди.
– Ого! – Я изо всех сил играл удивление – Что за имя такое? Она иностранка?
– Она татарка.

Не знаю почему, но сказал он это так, что если бы вместо слов «она татарка» было бы «это фатализм», суть бы не поменялась. Я, было, собрался расспросить подробнее об отношениях с Дидиан и разузнать о Парижской истории, но Павел вдруг повернулся, посмотрел на меня каким-то глубоким и тяжёлым взглядом и сказал: «Сменим тему». В тот момент мне почудилось, что передо мной как будто сняли крышки с двух колодцев, а под крышками… Там была бездонная тёмная пропасть.
Предстоящие посиделки после такого начала мало имеют шансов пройти в высокоинтеллектуальном жанре. А приложиться к бутылочке, как мне доводилось видеть, Павел любитель. Пусть же хоть я не буду повинником этой злой затеи.
Павел отправился в уборную, оставив сумку, из которой торчал уголок телефона.  «Хм, почему бы и нет» – одна лишь мысль, и вот я уже звоню себе с его телефона, а затем удаляю набранный номер и кладу всё на место. Павел вернулся и собрался заказывать ещё, но я остановил его.
– Послушай, мне только что звонили, и я должен бежать на работу.
– Сейчас? Ну что ж… – Он залпом уничтожил все остатки и снова повернулся, глядя на меня абсолютно трезвыми глазами – Надо так надо. Пополам?

Мы расплатились и пошли на улицу. Прямо рядом с пабом стояла причитающая старушка.
– Господи! Да что же это делается-то, а? Да вы поглядите, мальчики – она обратилась к нам – что же это? Нешто ли мало бед было на нашу долюшку? Господи! – и, махнув безнадёжно рукой, она ушла, продолжая причитать.

На улице творилось и впрямь невообразимое. Вспомнились слова старого знакомого про революцию, что «она дело такое – если началась, то не остановится, пока всё не размотает к чёртовой бабушке». Толпа двигалась теперь, что символично, от площади Александра Невского к площади Восстания, выкрикивая наспех сложенные речёвки и лозунги, кидаясь в разные стороны, кто иконками, а кто банками из-под пива. Странно всё это, ведь старый город давно уж, казалось, угомонился. И вот поди ж ты! Культурно-историческая память. 
Павел хлопнул меня по плечу на прощание и скрылся в толпе. Слева и со стороны площади послышались полицейские сирены, сразу несколько голосов в рупоры пытались остановить шествие словами. А люди в ответ орали свои речёвки ещё яростнее, ещё дальше бросали свои банки, палки и прочий мусор. В ступор ввела одна старушка, которая с криками: «Довели страну! Люди с голоду помирают!» загребала обеими руками продукты с полок открытой уличной лавочки и жрала их прямо здесь, пока не пришла полиция. И это не была ночующая на улице или просящая подаяния бабка, нет, – те куда более благоразумны в этом отношении, – это была прилично одетая, сытая с виду старушка в бежевом пальто с повязанным на голове чёрно-красным расшитым шарфиком. Тем страшнее было видеть, как эта старушка кричала и жрала с прилавка, отталкивая свободной рукой плачущую продавщицу, как безумными и торжествующими глазами оглядывала окружающую и, по всей видимости, поверженную её «смелостью» улицу.
Я думал, что проходящие мимо парни остановят это бесчинство, но вместо этого, они, и ещё несколько мужчин и даже две девушки присоединились к бабке, стали кричать про то, как наши власти доводят страну, про евреев, про фашистов, про козни американцев и про маленькие зарплаты. И при этом стали расчищать прилавки этой же лавочки, а потом перекинулись и на ближайшие магазины. Гулять, так гулять!
Сначала это было страшно. А потом… А потом вдруг стало смешно. Смешно видеть, как подпитывающие жизненными силами догнивающий и червивый рогатый труп системы, люди, вечно соглашающиеся на уходы от налогов и армий, о чём говорил Павел, на чёрные зарплаты в конвертах и платные услуги бесплатных школ и больниц, вдруг при малейшем поводе срываются в едином порыве обвинения. В каком же постоянном напряжении должна быть совесть обыкновенного человека, если его так легко было поднять на бунт? Я говорю «обыкновенного», потому что у святых и злодеев совесть в напряжении другого порядка, у нас же, людей обыкновенных она вечно болит равномерной, непрекращающейся, нудной и не слишком сильной болью, напоминающей зубную.
Вышедшие из соседнего магазина кассир и двое охранников принялись раскидывать бесчинствующих, кто-то рядом даже звонил куда-то, может быть в полицию. Трое парней получили оплеухи от охранников и решили ответить. Завязалась драка.
Старушка-зачинщица кинулась на кассира и вцепилась ему в волосы. В этот момент какая-то другая бойкая старушка из проходящей в сторону площади Восстания толпы швырнула в дерущихся… иконой. Мол, боженька разберётся, или в чём была её логика? Получив по лицу иконкой, старушка-зачинщица обернулась поглядеть, кто такой дерзкий, кто посмел кидаться «боженькой», и споткнулась, упав под ноги движущейся толпе. Нет, её, слава Богу, не затоптали, хоть пару пинков она и получила: тот самый кассир, чей клок волос остался в волосах старушки, кинулся ей на выручку.
Пока кассир возился с бабкой, охранники из того же магазина уже лежали на асфальте, собирая удары окруживших безумцев. Где-то вдали, у основания шествия послышались свистки и странные громкие хлопки. Пошёл дым, его даже отсюда было видно. А толпа продолжала своё шествие. Я остановился, изо всех сил схватился за столб, чтобы в очередной раз не быть «смытым течением» и продолжил смотреть, чем кончится бой за прилавки. Не знаю почему, но в голове от вида всего происходящего крутилась только одна мысль: «Да это же чёртов карнавал! Самый настоящий карнавал!» Правда, всё вокруг стало для меня как бы замедлятся, и очень стало не хватать подходящей музыки – у этого шествия определённо должен был быть гимн, или какой-нибудь строго определённый набор песнопений. Драка за еду чуть было не кончилась, но тут к бунтующим, услышав смысл их требований и увидев их метод борьбы с несправедливостью, стали присоединяться прохожие, пока, наконец, всё это не перетекло в самостоятельное и нехилое по масштабу русло всеобщего безумства. 
В конце концов, я рассмеялся. Сначала слегка, тихонько. Потом громче. Ещё громче. Наконец, совсем громко, во весь голос. В животе стало немного покалывать, но остановиться было уже никак – я ржал, растеряв все мысли, какие имел, смеялся от звуков собственного смеха. Смех даже начал переходить в истерический; рука ослабла и уже не держала безвольное и трясущееся от смеха тело у столба. Я сполз на асфальт, просмеялся и даже стал было успокаиваться, но вдруг увидел, какими трезвыми, осуждающими и полными непонимания глазами на меня смотрели проходящие в своём безумном, но ужасно «справедливом» шествии «граждане» «гражданского общества». И рассмеялся теперь уже с такой силой, что едва не задохнулся.
Подошёл какой-то парень, подёргал за плечо.
– Эй, ты как вообще? В норме?
Его глаза были полны участия, разума и сочувствия, но ведь я видел, как он шёл С НИМИ. И чего же тогда, спрашивается, ждать от него? Я откашлялся, изо всех сил пытаясь прекратить смех и подняться.
– Я-то? Эм… Нет. Пожалуй, я не в порядке. Немножко голова не в порядке. А вы идите – продолжайте своё благое дело! Вам нечего отступать и отвлекаться на всяких дураков вроде меня.
Парень посмотрел на меня несколько секунд непонимающим взглядом и, выругавшись матом, пошёл дальше.

На этом бы вся сегодняшняя история и кончилась, но, как говорится: «Пришла беда – отворяй ворота». Выбраться с улицы, по которой шла безумствующая толпа оказалось невозможным: во всех переулках со всех сторон давно стояли полицейские с щитами, улицы в округе были перекрыты, в небе над нами кружили пара вертолётов. Подходя ближе к полицейским заграждениям, я заметил, как мужики напряглись.
– Можно мне пройти? Я не с этими, я сидел в баре и не видел как всё началось, – приходилось очень громко кричать, чтобы хоть самому услышать свой голос – Мне нужно домой! Я не с этими, я тут случайно!
Один из полицейских постарше званием, стоящий позади, несколько раз, вытянув голову, переспросил: «Что? Что ты там говоришь?», потом хлопнул по плечу впереди стоящего амбала, и тот «угостил» меня ногой в грудь. Другие двое подхватили и унесли к себе в автобус с клеткой.
Не хочу описывать компанию, в которой я там оказался, дорогу, которую мы проехали, ворота, двери, обстановку. Хотя бы потому, что в том состоянии ничего особенно и не запомнил. Помню, как допрашивали. Всё происходило как во сне.
– Мы знаем, что вы состоите в такой-то террористической группировке… - Уверенный в себе и полноватый скорее от возраста мужчина, сидящий напротив, давит вопросами, взглядом, интонацией, да всем, чем может.
– Какой ещё группировке? О чём вы вообще говорите? – мой голос не дрожал только от привычки играть какую-нибудь роль. Хотя я волновался. Впервые в жизни меня допрашивали, да ещё и обвиняя в таких невообразимых для меня вещах.   
– Не придуривайся, мать твою! – он ударил по столу и привстал – Ты хоть понимаешь, насколько серьёзными могут быть последствия того, что вы творите?

Я часто моргал глазами, которые, по-моему, начинали немного слезиться.
– Мы давно за вами следим. – (За нами? За кем это – «нами»?) – Ваши действия бессмысленны, ваши силы слишком ничтожны против мощи государственной машины. Те, кто идёт за вами, идут на самоубийство! Рассказывай всё что знаешь, и ты сможешь прекратить это безумие!

Ещё некоторое время меня допрашивали в таком стиле, полном бессмыслицы, затем он ответил на звонок и вышел. Я остался один со своими думами, не находя ни одного ответа в голове, кроме как, что произошла какая-то ошибка.
Затем вернулся тот мужчина и с ним ещё один, в полицейской форме с погонами майора. Первый, радостно потирая руки, встал в углу комнаты, второй сел напротив меня и разложил на столе несколько фотографий разных людей. Я посмотрел на фотографии и с удивлением обнаружил на одной из них Павла, а на другой – Дидиан. Была и фотография, где я плетусь за ними, а они вместе болтают. Господи, кто эти двое? Неужели из-за них мне так прилетает?
– Узнаёте кого-нибудь на этих фотографиях? – спокойно спросил майор.
– Да! Да! – я аж заёрзал на стуле от напряжения – Вот этих… - Я почему-то запнулся на полуслове и не смог повернуть язык в нужном направлении. – Вот этого. – И пальцем показал на фотографию Павла.
– Кто он? – лицо майора было мёртвенно спокойно, зрачки его маленьких чёрных глаз даже не реагировали на свет, оставаясь неприятно расширенными. Он был спокоен, как медведь, который уже убил тебя, а теперь думает: «Съесть сразу или закопать, чтобы подгнил слегка?»
– Я знаю только, что его зовут Павел.
– Как вы познакомились? – интонация майора совершенно не менялась.
– Я видел его несколько раз возле своего дома, а сегодня, когда увидел на площади Александра Невского…
– Что вы делали на площади? – перебил майор.
– Я? Пришёл посмотреть. На улице было страшно шумно, мне захотелось узнать, что происходит, я вышел и с толпой дошёл до площади.
– Ясно. Продолжайте. – Он вздохнул и прикрыл лицо рукой.
– Да что продолжать? Увидел знакомое лицо, подошёл, спросил что происходит. Он сказал, что тоже ничего не понимает. Только про шаттлы какие-то американские сказал, но я не понял ничего.

После упоминания космической истории майор развернулся к мужчине в гражданском улыбнулся мрачно и сказал: «Помнишь,  говорил?». Тот кивнул, и оба снова вцепились в меня своими взглядами, мол «продолжай».
– Потом Павел предложил пойти с ним в бар, мы выпили немного и разошлись. К этому времени толпа двинулась мимо бара. А когда я пытался выбраться оттуда вы меня и забрали. Вот и вся история.
– В баре о чём говорили – майор зевнул и потянулся.
– Ну, он мне всякие мысли свои рассказывал. Что «Богу – божье, а Кесарю – кесарево» надо как у Иисуса давать, и что везде и во всём нужна правда.

Оба допрашивающих повернулись друг к другу и посмеялись. Глаза майора даже, казалось, слегка оттаяли и заблестели.
– Слышал? – обратился майор к человеку в гражданском – Философствует опять. «Богу – божье» да всюду правду подавай. А чёрту он что распорядил? – заблестевшие глаза майора снова обернулись ко мне.
– Он не говорил такого.
– Это вы мало выпили, видимо… Он у нас большой любитель всё обдумывать и додумывать. Богу – одно, Кесарю – второе, чёрту – третье. А то послушаешь, так и Кесарю – чёртово и чёрту – кесарево. Ладно, – майор встал, и обернулся к коллеге – Это всё бесполезная трата времени. Зачем ты вообще его сюда привёл?
Потом, уже стоя в дверях, майор обернулся и, глядя на меня, бросил: «Убери это говно отсюда».  Мужчина в гражданском кивнул и двинулся на меня.
Признаюсь, в тот момент я страшно испугался. Слово «убери» у всех, кто хоть раз смотрел кино про разведку, шпионов, киллеров или что-то подобное, ассоциируется не с самыми приятными вещами. Особенно, если звучит оно в ваш адрес. Но ничего страшного не случилось. Меня просто вышвырнули из участка и всё. До дома было отсюда далековато, но какое это имеет значение, если ты ещё жив и крыша над головой пока есть?   


3.
Первые два дня я не выходил из дому, не включал телефон, не раскрывал полностью шторы, а только сидел у стола, тревожно вслушиваясь в происходящее на улице, изредка выглядывая в окно. Странно, но там всё было по-прежнему: шума было не больше положенного, люди занимались своими делами, ходили на работу, с работы, по магазинам и на свидания; никто больше не кричал и не требовал. Огонь революции погас, не успев захватить достаточно сердец.
Время тянулось ужасно. Собственно, благодаря этому я и начал делать первые записи, пробные предисловия, потихоньку складывать старые записи во что-то цельное. Идея написать об этой истории как следует, не только для себя появилась именно в те дни, но проблема была в том, что история ещё была не окончена, а самому придумывать какое-то фантастическое приключение с красивым и романтическим завершением желания не было.
Первой возникшей сложностью была сложность с языком. Наше время зачастую не ценит естественный язык – ему подавай или упрощённый до безумия язык пьяных кухонных и постельных разговоров, или же наоборот, извращённый и запутанный в тысячи смыслов ряд слов. Пишите про развратников и их «жертв», про преступность или про «андеграундное искусство» языком баров, снимаемых на ночь студий и прокуренных кухонь и про вас скажут, что вы поняли жизнь и преподали её без приукрас, честно и точно. Или же пишите «помогающую разобраться» во всём хреновину, насыщенную фаллической символикой в архитектуре и всякими странными штуками, наподобие какающей змеи или старика-оракула, смешивающего мухоморы с соком пейота и бросающегося в прохожих цитатами из Ницше, – тогда, возможно, вас прозовут гением. Или идиотом. Тут от погоды, знаете ли, многое зависит. 
Все эти выводы были набраны в голову в основном при посещении книжных магазинов, итогом же стало осознание, что я так не умею. Воспитанный в детстве на классике, я смог писать только языком «посередине», языком человека, у которого когда-то получалось всё на свете, и который всё на свете хотел, а теперь работает на складе бизнес-посылок.
Как бы там ни было, но записи шли, а мне не терпелось поскорее увидеться с Павлом и увидеть чем кончится описываемая мной история, пусть бы это и сулило опасности. Увидеть ещё раз Дидиан и узнать, что между этими двоими произошло.   
На третий день я включил телефон и увидел несколько пропущенных вызовов от начальника и два с незнакомых номеров. Потом набрал Павлу, но в трубке милый женский голос заявил, что абонент не абонент и звоните когда-нибудь потом. В этот же момент напала какая-то дикая сонливость. Вдруг вспомнилось, что за эти пару дней сна было от силы два часа, и заскучавший Морфей пришёл во всей силе и власти требовать своё.
Сон был странным. Словно бы вязкая белая масса, отдалённо напоминающая клубы дыма стала заполнять комнату. Когда эта белая вязкая масса залила мир и меня полностью, с ног до головы, словно погрузив в себя, она стала просачиваться сквозь поры, и я почувствовал одновременно тысячи уколов иглой во всех местах тела. Чувство сродное страху наполнило тело и несколько сопротивлялось проникновению, но недолго.
Иглы вонзались всё чаще, всё ближе друг к другу, опускаясь всё глубже, проходя в вены, артерии, пронзая сердце и печень, мозг. В какой-то момент они были везде и прошли всего меня, и тогда началось настоящее погружение. Чёрный туман затянул глаза, тело погрузилось в почти невесомость – медленное и ровное падение сквозь тьму во тьму. Мимо стали проплывать неясные картины будущего и прошлого, битвы, сцены любви и ненависти, смеющиеся дети и измученные предсмертной агонией старики. Вся жизнь, или даже все жизни всего проходили мимо одна за другой.
Жёлтое облако с неясными древними образами приближалось скорее других и странно манило. Не чувствуя ни капли сомнения, я устремился к нему и полностью погрузился в витающие в нём образы.
Я увидел высокие рыжие горы, находящие друг на друга слоями и выступами, один другого выше. Между выступами было много деревьев, кустов. Небо в полный контраст густым зелёным и ярким рыжим краскам высочайших гор и древнего леса было ярко голубым, светлым, с редкими маленькими облаками.
На самом верху рыжей горы была пещера с большим и ровным, как стол полукруглым выступом перед ней. Четверо воинов с копьями, татуажем на руках и лицах, с пернатыми головными уборами и копьями поднимались на эту площадку, озираясь испуганно и словно бы ожидая кого-то. Спустя мгновение, в небе над пещерой появился некто, чей образ определить моему сознанию было невыносимо сложно: он постоянно изменялся, переходя от одной формы к другой и обратно. Это был фиолетового цвета широкий и почти плоский змей с рядом белых перьев по краям, словно связанный из тысяч верёвок-жил и плывущий по облакам, как по воде. Когда змей приземлился перед воинами, оказалось, что он громадный, больше всех четверых сильных и статных воинов, и что он перестал походить на змея, а теперь уже скорее на высокого человека с фиолетовой кожей, красными татуировками по всему телу и лицу и головным убором из белых перьев. На поясе у змея была повязка, за которую заткнут ритуальный нож, а на шее то появлялись, то пропадали различные амулеты, разглядеть которые я не смог, но чувствовал за ними большую силу.
Воины боялись змея. Теперь, когда я всё это записываю, я знаю, что змея зовут Кецакоатль и что это самый настоящий бог теночков, которого и в самом деле людям следовало бы бояться.
У воинов, стоящих возле пещеры, был такой вид, словно бы они ищут нечто придающее могущество в этой пещере, но одновременно бояться, что хитроумный, сильный и гневливый бог откажет им в милости. По мере того, как воины и летающий змей приближались к пещере, я начинал чувствовать себя одним из них, или даже точнее, - пятым, которого изначально с ними и не было.
Мы зашли внутрь рыжей пещеры. Небольшое помещение впереди с двумя колоннами по краям и чем-то напоминающим стол, справа от входа, предстало перед нами. Последним вошёл змей, обращённый человеком, закрыв собой выход из пещеры. Впереди был спуск куда-то вглубь горы, но что там, мне узнать так и не довелось. Воины вдруг оцепенели в ужасе, словно поняв, что их ждёт. Кецакоатль указал на вход рукой. Двое воинов, безвольно повинуясь, пошли внутрь, к мучительнейшей смерти, третьего втолкнул внутрь сам змей, ударив его головой об выступ над низким входом. Я, понимая что происходит, резко спрятался за колонной, а другой оставшийся воин побежал к выходу, но Кецакоатль схватил его за руку и кинул на каменный стол.
Выглянув из-за колонны, я увидел странное зрелище: Змей стоял спиной ко мне и, весь нервно дёргаясь, совершал такие телодвижения, словно что-то отпиливал. Воина за его широчайшей спиной видно не было, но был слышен пропитанный страданием хрип и противный чавкающий звук рвущейся плоти и стекающей крови.
– Ещё вчера ты с друзьями охотился на быка и, когда бык ранил тебя, ты кричал небесам, что лучше умереть, чем терпеть столько страданий – Говорил змей на неизвестном мне языке, в котором я почему-то понимал каждое слово – а сегодня ты посмел прийти с другими недостойными воинами сюда! Хорошо, я никому не откажу, но что ты будешь делать дальше?
На этих словах я выбежал из пещеры, прихватив топорик убитого воина, пока змей был увлечён разделыванием других.
– Людям нельзя отказывать, потому что люди вольны получать именно то, что просят – последнее, что я услышал из пещеры, со всех ног убегая вниз.
Внизу, у самого подножия скал, в густом лесу, я встретил толпу вооружённых людей из другого племени. Они говорили на ещё одном непонятном языке, но я смог разобрать, что они пришли убивать змея. Тогда я сказал, что иду с ними.
Мы поднялись наверх, но змей был готов и ожидал битвы. Трое из нас полетели вниз со скалы и разбились насмерть в первое же мгновение. Кецакоатль был то человеком, то змеем, то ещё чем-то непонятным, он то взлетал, то бежал, и с каждым его размашистым движением погибал воин.
Наконец, наше численное преимущество дало о себе знать. Копья стали втыкаться в тело змея всё чаще, я, разбежавшись, ударил его верёвкой с множеством узлов, в которые ввязаны половинки ножей и, когда змей от боли раскрыл пасть, и закричал, - я подхватил с земли копьё и вонзил ему в пасть.
Истошный вопль зверя разлился всюду вокруг, но зверь не умирал. Он схватил в правую руку огромный меч и, размахивая им, насаживая свою пасть глубже на копье, пошёл на меня. Кто-то кинул в змея горящий сосуд, голова его и спина загорелись, но змей не останавливался, – он шёл прямо на меня.
Если бы хоть кто-нибудь в это время помог, если бы копья продолжали лететь в змея, то, по всей видимости, мы бы его и одолели, но воины при виде ужасающей силы зверя стали разбегаться, посчитав его бессмертным богом.
Он приближался всё ближе и ближе, а я ничего не мог поделать.
– Ты готов, великий воин? – неожиданно спокойно спросил змей.
– Да – в тон змею, спокойно ответил я и увидел последний размах меча, за которым последовало ничего. Снова темнота, в которую я погрузился, засыпая, но образы будущего и прошлого больше не окружали меня. Из тьмы подошёл Змей и небольшими крюками стал срывать с меня плоть, отделяя её частями. Боль пронзила тело, но само тело уже покидало меня и страшным это не казалось.
Отделив тело, змей ушёл. Появился другой – небольшого роста чёрный человек с широким круглым лицом. Он поднёс огонь, с которым пришла новая волна боли. Человек ушёл.
Пришли демоны, ужасающая толпа демонов, принёсших тысячи видений, от которых можно тысячу раз сойти с ума.
Испытания длились одно за другим. Страх, боль, жалость, самолюбие, – всё, что я когда-то считал своим, уходило прочь, растворялось в небытии.
Впереди было что-то яркое, горячее, круглое, словно бы я постепенно падал на Солнце, но это было не оно и было куда дальше Солнца. Оно становилось всё ближе, я падал на него всё быстрее, пока, наконец, ни подошёл слишком близко. Здесь я почувствовал, что один только шаг вперёд – и всё кончится, кончится мировая история, Адам вернётся к себе, мир – к Богу, но… Что-то останавливало меня, какое-то несделанное дело, какая-то непрочитанная страница, непройденная тропинка времени. Яркая вспышка света растворила в себе всё, и я проснулся…      
Это был чертовски странный сон. Такой сон, после которого думаешь, точно ли ты спал, или же ты спал всегда и вот теперь, на несколько мгновений проснулся. Такой яркий и такой реальный этот сон принёс с собой в мою жизнь одну мысль, зарубку на корнях всех мыслей: «Самый большой грех – это страх». И хотя после таких снов хочется спать ещё больше, я собрался с силами и пошёл на улицу к дому, где жил Павел. Пошёл искать приключений, потому что кто знает, сколько нам осталось жить, а книга-то не дописана. 


4.
Как выяснилось, восстание, невольным свидетелем которого я оказался, было жёстко подавлено в тот же день. То есть мне ещё повезло оказаться на допросе, где всё было более-менее в рамках приличия, потому что по рассказам очевидцев, полиция не особо церемонилась с буйными гражданами: сначала в ход пошёл слезоточивый газ, потом щиты, потом бердцы и дубинки. Очень многие получили травмы и отправились в больницы, к счастью, за государственный счёт. СМИ всё это время демонстрировали просто эпический набор кино- и новостных шедевров, серию передач и прямых эфиров. Каналы разделились по мнениям и вели ожесточённую борьбу. Основная их масса поделилась надвое – на заступников правоохранительных органов, этаких информационных блюстителей порядка и на ярых защитников справедливости, кричащих всюду о необходимости выстраивания грамотного диалога властей и народа, а также о необходимости скорых и решительных изменений. Религиозная принадлежность высвечивалась поочерёдно и у тех и у других, впрочем, чего ещё ждать? Разве можно избежать этой темы в стране, где совсем недавно богословие было определено официальной наукой наравне с физикой и химией, то есть оно стало не только достоянием семинарий и тому подобного, но и претендует на обязательность в содержании любого высшего образования. Кроме того и обратная сторона: даже человек, не имеющий религиозного образования и не работающий в этой системе может теперь написать диссертацию и получить научную степень по богословию.
Пока основные каналы кричали одни про борьбу с терроризмом, другие про то, что случившееся восстание не имеет отношение к терроризму и связано с накопившимися усталостью, страхом, напряжением у населения, про необходимость крупных изменений общественного устройства, находились и такие, которые взяли на себя роль некоего «подполья», на роль приоткрывающих завесу тайны каналов.
Раз или два раза в день можно было наткнуться на передачу, в  которой неизвестные никому «эксперты» с громкими приписками к фамилии, тихим и уверенным голосом приводили различные факты и увязывали в единую мистическую картинку заговора. События на Украине становились не то чтобы звеном в цепи, нет, скорее ниточкой в огромной паутине. Всё происходящее на востоке увязывалось туда же, вместе с какими-то секретными экспедициями американцев и канадцев на Северный Полюс, вместе с вечным подтягиванием войск Запада к границам России или восточных стран. В конце концов, всё логично завершалось описанием межпланетных колониальных планов и предупреждением о грядущей огромной опасности для человечества и возможности начала войны с применением климатического и ядерного оружия. Все эти рассказы и теории были стройны, выверены, грамотно поданы и цепляли любой ум. Но жалко и смешно было смотреть на перешёптывания старушек у остановок и овощных лавок, на пьяные рассуждения о политике у выходящих из бара, на всех этих людей, получивших откровение в телевизоре. С другой стороны, они теперь не горели желанием снова поднимать бунт: кадры последних минут восстания и фотографии полицейских ботинок возле лиц граждан много кого успокоили, остальных же успокоило именно чувство познания настоящей, «правдивой» ситуации. Пробивающиеся сквозь общий новостной гам передачи, «раскрывающие» людям глаза на правду, принесли спокойствие в души многих. Теперь они что-то знали, в чём-то разбирались, никто больше не хотел отнимать почву из под их ног, и жить можно было прежними проблемами. Ведь проблема теперь не их. ТАМ знают, ТАМ разберутся. А их проблема теперь как можно с большим количеством друзей поделиться своим «сокровенным знанием» из телевизора.
Некоторое время я следовал сложившейся привычке завтракать после работы возле дома Павла, но его самого всё не было и не было. Постепенно появлялись сомнения в том, насколько вся эта затея вообще интересна и нужна. Знаете, так бывает с каждой, пусть даже самой маленькой безумной идеей, которую на самом деле следует воплотить, но вот беда – проходит время, мозг остывает и начинает искать что-то новое. Иногда это связано с развитием, чаще – с ленью и деградацией, с вечной привычкой всего живого и неживого  искать, как сделать поменьше и попроще.
Погода на улице была мерзкой. Особенно после ночных смен на работе, на которую каждый поход – это огромное моральное испытание. Шёл холодный дождь крупными каплями, вперемешку с огромными комками мокрого снега. Из-за направления ветра вся эта дрянь то и дело попадала за шиворот или в уши; проезжающие мимо машины как будто специально торопились больше обыкновенного и то и дело окатывали прохожих водой из грязных луж, посыпанных бычками. Ох уж эта неприятная привычка народа в наших краях постоянно плеваться под ноги и бросать окурки там, где сигарета кончилась. Редко вы встретите человека, бросившего на пол бутылку или обёртку – не более одного-двух в день, но вот зато даже самые приличные с виду при вас бросят на пол не менее пяти окурков за двухминутную беседу.
Я уже начал задумываться, не бросить ли мне всё и не утонуть ли в работе, беря больше смен, тратя остальное время на сон, или выпивку, или может быть ещё на что-то подобное, как вдруг встретил случайно на улице Павла вместе с Дидиан. Он крепко  держал её за руку и куда-то вёл уверенным шагом. Иногда Диди поглядывала на него робко и просила: «Может быть, не стоит?» «Стоит, ещё как стоит» – голос мужчины был твёрд, и женщина покорно брела следом.
– Эй! Подождите! Павел! – окликнул я парочку и побежал догонять.

Павел удивлённо обернулся, посмотрел на меня мрачно, и закурил.
– Знакомься Диди, это тот парень из бара, я рассказывал – сказал он, когда я их догнал.
– Очень приятно. Дидиан – она протянула руку, а я застыл на мгновение, очарованный, как и в первый раз, всем её образом и голосом. Теперь добавился и запах.
– Дидиан? Какое красивое имя. И необычное.
– Да, мне самой очень оно нравится. Мой отец – француз наполовину. А мама, – она осторожно посмотрела на Павла, – не француженка. – При близком рассмотрении азиатское начало оказалось слишком очевидным, чтобы я что-либо захотел уточнять.
– Чего тебе нужно? Сейчас мы очень спешим – мрачно оборвал любезности её мужчина.
– Знаешь что? Я из-за вас двоих попал в участок по подозрению в терроризме и сидел на допросах, – глаза Павла увеличились от удивления, – так что, куда бы вы ни шли, я иду с вами. А там посмотрим, что мне нужно.
– В терроризме? Что, прости? – он выпустил руку Дидиан и полностью повернулся ко мне.
– Когда мы расходились, ещё шёл тот митинг, меня забрали в участок, а там тыкали в нос вашими фотографиями, допрашивали и, кроме всего прочего, пытались разузнать про тебя.
Павел задумался, а Диди повернулась к нему, взяла за рукав и жалобным тихим голосом спросила: «Пашенька, что вообще происходит?»   
– Неважно, – бросил он ей и снова повернулся ко мне, – Пошли с нами тогда. Потом поговорим, а сейчас тебе нужно будет просто тихонько постоять в сторонке, и не вздумай вмешиваться.

Быстрым шагом мы прошли несколько кварталов и свернули в тихий старый дворик. Всю дорогу мне мерещились штаб-квартиры, собрания каких-нибудь обществ и густой шёпот нескольких важных персон, собравшихся над столом с картой и документами при свете неяркой лампы. Периодически они бы поглядывали на меня и один нет-нет, да и спросил бы: «А ему можно доверять?» «Под мою ответственность» – непременно должен ответить Павел.
Поднимаясь по старой лестнице, опираясь на стены с почти обвалившейся штукатуркой, я заметил странный импровизированный алтарь на подоконнике второго этажа. За стеклом между рамами стояла иконка Божьей Матери, на подоконнике стояли с обеих сторон две красивые зелёные бутылки непонятно из-под чего, стоял подсвечник, рядом коробок спичек и пара гвоздик. «Уж не секта ли это какая-нибудь?» – прокралось сомнение в голову.
На четвёртом этаже мы остановились, Павел отвёл нас с Диди чуть в сторону и позвонил. Дверь открыл мужчина среднего роста в спортивных штанах и майке, растянутой и болтающейся как парус на его сухом и крепком теле. Лоб мужчины был вспотевшим, лицо слегка красноватым. Два чёрных уголька глаз смотрели пристально и сурово.
– Здравствуй, сын. – Наконец, устало и со вздохом выдал этот мужчина.
– Здравствуй. – Они пожали руки и обнялись. Павел был очень напряжён.
– А она что здесь делает?! – вдруг повысил голос отец, увидев Диди.
– Она со мной. Нам нужно поговорить. – Твёрдость в голосе явно давалась Павлу с трудом.
– Какого чёрта ты притащил её сюда?! И слышать ничего не хочу! – Взгляд отца переполнился бесконтрольным гневом. Я бы даже сказал, ненавистью. К обоим.
– Подожди…
– Нет! Нет, нет и нет! Проваливайте! Или заходишь один или вообще не заходишь! Ты разве не понимаешь, что происходит?    
– Это ты не понимаешь, не можешь смириться, что это именно моё решение и только моя ответственность. Мы поговорим сейчас, хочешь ты этого, или нет!

В этот момент Диди расплакалась и побежала к выходу. Паша тут же догнал её и крепко обнял.
– Подожди, я прошу тебя, подожди.
– Зачем мне всё это?! – зарёванная девочка крепко прижалась к нему и, всхлипывая, пыталась говорить – Опять. Всё повторяется, только делается хуже! Я устала! Понимаешь! Сколько можно, сколько ещё всё это будет продолжаться?
– Мы приняли решение. Нельзя отступать. Мы идём сейчас и точка.

Павел взял Диди за руку и повёл обратно на этаж. Тем временем, отец смотрел на всё это, и лицо его выражало тысячу эмоций. Боль, борьбу, печаль, гнев – чего только не было в нём! Вдруг дверь открылась шире и на пороге появилась женщина, лет сорока – сорока пяти с виду, очень ухоженная и красивая, черноволосая и страшно бледная.
– Пусть войдут. – Устало сказала она отцу и отстранилась, пропуская парочку внутрь. – Заходите, не беспокойтесь.
– А это кто? – спросил отец Пашу, глядя на него ненавидящими глазами и показывая пальцем на меня.
– Это? – он оглянулся – Это друг. Пусть посидит на кухне, пока мы разговариваем.

Мне показали, как пройти на кухню, и вся компания скрылась в комнате слева от входа, закрыв за собой дверь. Квартира была очень уютная и достаточно большая. Кое-где виднелись даже претензии на роскошь. Комнат было четыре, но по шуму из-за закрытой старой деревянной двери, не вписывающейся в общий интерьер, я понял, что одна из комнат сдаётся. Очевидно, квартира старая, но очень ухоженная: старая советская мебель, содержащаяся в идеальном порядке, свежие обои тёплых тонов, кое-где даже восстановленная лепнина – остаток может быть даже дореволюционного шика.
Через минуту на кухню зашла та женщина, по всей видимости, мать Павла. Она предложила мне выпить чаю и пару минут просидела за столом с грустным, я бы даже сказал убитым видом, после чего снова ушла.
Из комнаты послышался громкий голос Диди.
– Да как вы можете обвинять мою мать в чём-то подобном! Я не понимаю, откуда у вас всех берутся эти мысли! Ведь и Паша поначалу тоже часто говорил мне эти обидные вещи! Почему? Почему вы так смотрите на людей!

Я подошёл ближе и прислушался.
– Как бы там ни было, пусть ты даже самый замечательный человек на всей Земле, мы не можем дать своего согласия. Поймите, это не только выбор отдельных людей…
– Это именно выбор отдельных людей. Не нам решать, когда и как это начнётся, но нам решать, что делать с тем, что нам дано. – Заявил уверенный голос Павла.
– И ты всё решил, хочешь сказать? – спросил расстроенный голос матери.
– Именно так. Я люблю эту женщину и знаю, о чём говорю. Этого не изменить.
– Мы не можем больше противиться, убеждать тебя, ты ослеплён и глух к нашим словам, – начал отец, – но поддержки нашей ты лишился. Ты можешь поступать так, как считаешь, ты мужчина, но благословлять это дело, – в голосе послышались отчётливые нотки презрения, – я не собираюсь. Мы не собираемся. Мы с мамой едины в своих убеждениях.

Разговор снова стал тише, и я не мог уже разобрать, о чём говорилось. Спустя пару минут они вышли. Павел жестом показал мне на выход. Заплаканная Дидиан держала его за локоть и слегка пошатывалась. Я вышел первым. Затем Диди. Павел постоял секунду и протянул руку отцу. Отец остался стоять как вкопанный и своей руки не дал.
– Я мечтала жить с вами в мире. Что ещё мне остаётся, если я люблю его? – сказала Диди и снова заплакала.

Мы ушли. Вот так, вместо революционеров и террористов, я застал семейные дела не самой счастливой пары на земле. Павел крепко обнимал Дидиан и пытался успокаивать.
– Как бы там ни было, – говорил он, – мы добились правды во всём. И мы будем счастливы. Мы имеем на это право. Он же сказал, что не будет ни помогать, ни мешать. Мы добились своего. Дидиан плакала и крепко прижималась к нему. Я стоял в стороне. Так прошло несколько минут, и я уже собрался уходить, но тут Павел повернулся ко мне.
– У нас дома есть что поесть и что выпить. Предлагаю тебе пойти с нами, а там и поговорим про твоё дело. – Он немного помолчал и добавил – Извини, что стал свидетелем. Не думаю, чтобы тебя всё это должно было касаться.
– Ничего страшного.
– Так ты с нами?
– Да. Конечно. 


5.
Обстановка скромного гнёздышка парочки бедокуров была и вправду скромной. За чуть более тысячи в сутки парочка делила кровать двухместного «номера», окно, телевизор, тумбочку, вешалку и три розетки с выключателем. И ключи от двери.
На общей кухне уплетал картошку с мясом моряк Борис, ни на секунду не отвлёкшийся от телевизора и запивающий картошку облепиховым киселём, отвратительный запах которого заполнял весь хостел. Странные у этого мужика манеры, конечно.
Когда мы зашли в сам номер, первое, что я подумал, было: «Эти ребята никогда не пробовали уют». Вся обстановка была наполнена ощущением вечного путешествия, вечной ненасиженности, даже безрассудства. На подоконнике стоял горшок с кактусом, а вокруг него валялись вперемешку с отдельными бумажными листами и всяким хламом  книги. Флакон духов, мужские шарф и перчатка, пачка овсяного печенья, коробочка нюхательного табака и стволик пневматического пистолета, по всей видимости, чтобы нюхать табак, а также покерные фишки, варган, кошелёк – я только начал перечислять, что лежало на подоконнике, и уже занял не меньше трёх строчек! Пол же и тумбочка, а также большая часть кровати были настоящим женским царством. Тут мне бы не хватило одной страницы перечислить, из чего состоял весь этот маленький беспорядочек. Забавно было подметить, когда мы заходили, как Павел ловким неприметным движением ноги метнул под кровать лежавшие на полу перед входом кружевные почти полностью прозрачные трусики. У него вообще была куча таких привычных и ловких движений для ликвидации возможных неловкостей, хотя это не мешало паре жить в целом в бардаке.    
Диди устало присела на край кровати, Павел предложил располагаться и, порывшись в тумбочке, нашёл бутылку весьма дорогого и крепкого напитка, название которого мы упустим.
– Все будут? – он помахал бутылкой и поставил её на стол.
– Не откажусь. – Свои слова я укрепил кивком.

Дидиан собрала часть своих вещей в более аккуратную кучу, взяла полотенце и ушла, предложив начинать без неё.
– Ну, так что там с полицией? – Спросил Павел, заполняя стаканы напитком. При этом, когда он протягивал стакан мне, взгляд его оставался на стакане. Странная привычка – он почти никогда не смотрит в глаза, но этот факт почему-то обычно оставался непримеченным. Ведь Павел прячет глаза не как лжец, а как человек, который вас прячет от чего-то, от чего-то бережёт. И это теперь показалось мне немного странным.
– Я же рассказывал. Послушай, – я автоматически стал вести себя заговорчески, – у них были ваши фотографии. На одной из них и Дидиан есть!
– Да ладно! Зачем мы им? – Павел, похоже, удивился искренне.
– Откуда я знаю! Меня взяли так, словно давно искали и нашли, потом обвиняли в терроризме и тыкали твоей фотографией. Майор интересовался, чем мы занимаемся и как давно знакомы. Ну, я всё рассказал, и они меня отпустили. – Я хлебнул нектара богов и с последней надеждой что-то выяснить спросил, – Не знаешь всё-таки, что происходит? 
– Понятия не имею. У меня есть представление об общих процессах, а вот зачем конкретно им я понадобился и причём тут терроризм… Хотя терроризм, конечно, общая отговорка на фоне восстаний и демонстраций.

Мы помолчали. Я, почему-то, всё меньше хотел получить эту ясность «на словах», за которой гонялся, а захотел всё видеть своими глазами. Или не видеть.
– Можно спросить? – была ещё одна вещь, о которой стоило.
– Валяй. Про Диди, наверное? – Павел улыбнулся тёплой улыбкой.
– Ага. Что у вас приключилось? Если не хочешь, – не говори. – Я добавил в стакан и легонько стукнул им по стакану Павла, – Кстати. Она просто потрясающая. Очень тебе завидую.
– Да, она такая. Бывали времена, когда я всерьёз считал, что самое главное в жизни – это положить голову к ней на колени. Чтобы она гладила мои волосы и нежно смотрела. – Паша закрыл глаза и прямо-таки весь засиял от какой-то внутренней радости – Так и было, когда мы только познакомились. Отношения у нас начались через год, но невозможно забыть, как я впервые положил голову к ней на колени и почувствовал, что это моя остановка поезда жизни и пора выходить. Она любила баловаться и пихать мне прядь своих волос в ухо или щекотать ей нос. 
– А потом? – спросил я после небольшой паузы. Павел открыл глаза, и лицо его погрустнело.
– Потом? Потом мы встречались, у нас начался настоящий и яркий роман, и всё было хорошо ровно до тех пор, пока не пришлось знакомить Диди с родственниками.
– Что случилось тогда?
– Мои родственники… Мои родители… Как бы тебе объяснить? Понимаешь, мы выходцы из старообрядческой общины. Единственный раз за пару-тройку веков чистота крови и веры была нарушена появлением моей прапрабабушки. Она была цыганкой, и её муж потратил восемь лет на то, чтобы община приняла её. Видимо, это была крайне умная цыганка. Но вот беда – община распалась буквально через одно-два поколения, и угадай, кого и что теперь винят в этом в порывах гнева или по пьяни?
– А Диди здесь причём? – я подсел ближе и плеснул немного напитка в его бокал.
– Ну как причём? Сейчас такие вещи в мире происходят, повсюду прошла волна националистических настроений, разговоры о сохранении национальной культуры повсюду. Китайцы вон утверждают, что их Великая стена была построена не для защиты от внешнего врага, а для защиты своего народа от чужого культурного влияния, мол, чтобы китайские ребятки не ходили заграницу за всякими чужеродными новшествами, представляешь? А моя семья из читающих, из любящих быть в курсе событий, из любящих делать выводы глобального характера по любым жизненным обстоятельствам. А какие книги они читают? Боже ты мой! Там тебе и про ведьм современных и про масонов и про психологию влияния, про теорию заговора и про великую Русь. Набор джентльмена…

Мы помолчали немного. Дидиан всё не возвращалась из душа, а я почему-то представил её плачущей там.
– В конечном итоге, – продолжал Павел, – Она не подошла им по крови, потом ей привесили вину в привороте, потому что «наш мальчик же не мог сам принять такое решение, выбрать такую» или как они обосновывают всё это… Но мы не расставались. Потом она забеременела. Я очень волновался, думал, как теперь быть, где работать, как содержать семью. Но вот что я не сделал тогда, это не сумел поддержать её правильно в эмоциональном плане. Не знаю, плакать что ли надо было с ней или что? Я был холоден, да, но я планировал наше будущее и был занят этими мыслями. Потом был выкидыш. Знаешь, нам не объясняют эти вещи про первую беременность, тем более в смешанном браке, что это бывает часто. Чужеродный объект в теле, тело сопротивляется и всё такое. В итоге родня пыталась и почти убедила меня, что это обман. А она решила, что это знак. И началось…
Позже, я всё равно сделал ей предложение. Мы были помолвлены и счастливы, но я предчувствовал, что есть опасность. Дело дошло до введения Диди в семью, и тут началась эта эпопея из скандалов, споров и прочей ужасной дикости. Мой отец даже бросался такими выражениями, что готов убить и сесть в тюрьму, лишь бы не было этого брака. А он человек и вправду горячий. В итоге мы расставались, потом сходились, потом снова расставались, но мы не могли друг без друга, мы всегда чувствовали возможность вернуться, поэтому и вели себя как засранцы. Последние штрихи в картину развала мы привносили сами, без помощи со стороны.
Потом Диди уехала в Париж на стажировку. А потом к своим родственникам в Монт-Доре. И всё.
Прошло время, она стала писать мне письма. Сначала как старому другу, потом, вдруг, призналась, что всё ещё любит, что хранила верность и всё такое. Мы переписывались, и я наслаждался даже этой любовью, в словах, она давала мне силы и надежды, но… В конце концов, женщинам нельзя давать волю думать, иначе они всё испортят. Всё у неё снова стало сложно и непонятно, я ревновал, и по глупости лишился её прежнего уважения. А когда женщина не уважает тебя, то и ничего не выйдет. Она снова ушла.
– Но она здесь, с тобой. Как так вышло?
– Сам не знаю. – Павел поёрзал и встал – Вдруг приехала. Без ожиданий, надежд и планов. Наверное, если бы её не выперли из Франции, этого бы не было, но что случилось, то случилось. Знаешь, мы пережили гораздо больше, чем я могу рассказать тебе.
– Понимаю.
– И я почти всегда был виноват. Хотя это фишка наверное всех женщин. Мужчина виноват. Как бы там ни было, от меня она много настрадалась. Слишком много.
– И всё-таки вы вместе.
– Пока да. Судьба, наверное, такая.

Налили, выпили. Налили ещё. Тут, наконец, пришла Дидиан, свежая, тёплая и чистая во всех отношениях. Женщина после принятия ванны – это ни с чем несравнимая красота и прелесть. Завидую Павлу, потому что в его глазах она сейчас вообще подобна Елене, повиннице Троянской войны.
– Почему мы так цепляемся за культуру и кровь? – мне вдруг стало интересно продолжать разбирать то, что он лишь зацепил краем.
– Все культуры и религии – это отвлечение от смерти. Но в смерти спасение. Националистические движения – это страх ребёнка, у которого отняли любимую игрушку. Понимаешь, каждая форма жизни на Земле стремиться не к развитию, а к бессмертию себя в той форме, в которой уже существует. Культура, народная культура – это сохранение апробированных способов бытия, это способ избегания смерти. Но смерть неумолима. Она придёт, готовы мы или нет, придёт, чтобы расчистить от нас путь следующим. И сейчас культуры не готовят к смерти, а отвлекают от неё. И заметь, – от эмоций и волнения Павел стал шагать по комнате, – сейчас ратуют за народную музыку, но возрождается она где? В музеях и на сцене. Всё извращается. Народная культура – это просто часть масс-медиа, не больше. Это ниша в потребительской культуре. А религия? Она была духовным ядром культуры, а власть – просто культурным феноменом, и что в итоге? Теперь всё это инструменты. Всё извращено.
– Вот за такие разговорчики тебя и сфотали полицейские – я свёл в шутку, потому что рассуждения Павла специфичны, и мне ещё нужно было понять это так, как он. Не додумывать, а понять. 
 – А воспитание детей? – Павел продолжал о своём – Какая к чёрту генетика и смешанность! Если ребёнок смог появиться на свет, значит так и должно было быть! Воспитание… Если кто волнуется о воспитании, или ищет идеальные способы воспитания, идеальные факторы его рождения, то тот не готов быть родителем. Ребёнок будет смотреть на нас. И это его воспитует.
– Во что ты веришь, Павел? – неожиданно для самого себя спросил я.
– Я верю, что люди откажутся от лжи. Тогда мы оторвёмся от груза и сможем свободно парить по просторам Вселенной. Человечество сможет жить среди звёзд. Не осваивать, нет, но примириться с ними. Сколько технологий уже открытых придут к нам, когда мы отринем князей и направимся к Царю! Единственному законному царю всех царств. Сколько тайн будут освещены светом, и даже те тайны, что Космос подобен Преисподней, что он ею и является и наполнен смертью и гневливыми духами.
Но освободившийся ото лжи Человек будет ими не убиваем, а очищаем. Испытания проведут человечество на высшую ступень возможного, поселив там, где ему и необходимо быть. Никто из людей никогда не станет равным Богу, но всякий из живущих в это будущее прекрасное время будет Богом. Потому что не будет разницы между тобой или мной, между букашкой и созвездием. Всё будет на своём месте, и всё должно иметь равную ценность. Ведь не отрубаем же мы себе мизинец потому, что он слабее большого пальца! Люди сейчас строят гражданское общество, но оно – бред, потому что его граждане только люди. Нет, в обществе будущего гражданами будут все. И жизнь будет признана в камне, права в самой последней букашке, свобода – в каждом вздохе.

Он устало сел на кровать, смущённый собственными мыслями, прозвучавшими вслух. Он словно хотел теперь как-нибудь перевести всё в шутку, не показаться ненормальным, странным. И если бы я мог описать, как при этом смотрела на него Дидиан! Если бы только мог! Это был взгляд полной любви и восхищения. Вот почему эти двое были вместе – они смотрели на мир с одинаковой высоты. Пусть траектории их полёта постоянно расходились, но они оба взлетели выше облаков и навсегда вкусили сладость свободы, любви, безвременья. Вместе.
– Знаешь, когда в Медине ремонтировали усыпальницу Мохаммеда, произошло интересное событие, которое мне очень запомнилось из книг на эту тему. – Снова, перебивая стеснение, заговорил Павел. – Рабочим там, также как и всем остальным под страхом смертной казни было запрещено входить внутрь усыпальницы. И когда рабочие закончили все работы снаружи, начальник собрал их и сказал: «Я не вправе приказывать, но и внутри нужно сделать работу, иначе усыпальница пророка придёт в недостойный вид, и Аллах покарает нас». Тогда один из рабочих вызвался пойти внутрь. Он вошёл и сделал там всю работу, всё отремонтировал, и все почистил с великим трепетом и благоговением. А когда вышел, ему отрубили голову. Потому что никому нельзя было находится там, и он это знал. И все знали. Но остальные не пошли, а он пошёл. – Павел посмотрел мне прямо в глаза, и я снова упал в эту глубокую тёмную пропасть – Понимаешь? Смысл в том, чтобы не требовать себе спасения за свою жертву.


ГЛАВА III


1.
Прошло два месяца.
Я крепко подружился с Павлом и Дидиан, кроме того, он познакомил меня с Борисом и ещё одним интересным человеком – Максимом. Максим писал стихи. И удивительные стихи, каждый раз разные и удивительно проникновенные. С самого момента нашего знакомства он производил на меня впечатление существа из других измерений. Около двух метров ростом (может даже больше), ужасно тощий, чаще всего одетый в чёрное, лысый, даже без бровей и с большими, нет, огромными глазами, посреди которых сверкают чёрные угольки. Чаще всего он разговаривал, двигался и вообще вёл себя как человек, который три недели не спал, не ел и по два раза на каждой напивался в стельку, причём движения его были к тому же ужасно женственны. Но когда он читал нам свои стихи, он превращался во что-то пылающее, сильное, переполненное энергией. Он ходил из стороны в сторону, ярко жестикулировал и пронзал душу каждого слушателя полыхающим эйфорическим взглядом. Словно бы в минуты творчества он проникался всем космосом и был одновременно обжигающе холоден и жарок как звезда-гигант. Короче, поэт умел произвести впечатление.
Иногда мы такой вот странноватой компанией собирались у меня. Я по большей части молчал и слушал. Не хотелось спорить, делиться, демонстрировать и самовыражаться – хотелось притворяться дурачком и слушать, слушать. А потом и записывать.   
Сегодня мы также собрались этой небольшой, но славной кампанией, за исключением уехавшей на выходные к здешним родственникам Диди, и решали, чем заняться.
Максим сидел на стуле, сложив ногу на ногу, и я не мог не отметить снова некоторой излишней женственности в его повадках. Они играли в шахматы с Павлом и одновременно вели душеспасительные беседы.

– Вот говорят душа, душа. А что душа? Что она, безродно воткнута как лишний орган, что ли? – продолжал поэт – Нет, тут дело часто обстоит проще. Вот уснул, например, на холоде и кошмар приснится. Или же чай с шоколадкой попил и на время забыл, что в жизни у тебя вообще-то драма...
Не говорю уже о том, как полезно бывает посреди разрывающего сердце дня просто взять, оставить все на свете и лечь спать. Думаю, мы должны ввести специальный термин, «экстренный сон», например. Чтобы можно было лечь спать хоть на работе и когда начальник мимо пройдет, спросит: «Чего это он?», а ему ответят: «тсс, у него экстренный сон» и вас не станут будить. Потому что все понимают – это не от безделья, это такой оплачиваемый больничный у вашей души.
Ладно, ребята, как всё-таки выходной проведём?
– Не знаю, я сегодня совершенно без идей. – Зевая, заявил Борис.
– Ой, можно подумать, ты бываешь с идеями. – Павел морщился, пытаясь выиграть у Максима партию.
– Бываю, знаешь ли! И вообще у меня всегда есть вариант с телевизором и пивом. – Матросу становилось все больше лень куда-либо вообще идти.
– Тем более, сейчас большинство хороших мест закрыты… – У меня был не богатый опыт хорошего и весёлого времяпровождения, но, как и у любого человека, были некоторые любимые места.
В мире творилось чёрти что: теракты в Европе, на Ближнем Востоке, потом и два на территории России. Вслед за ними были жёсткие ответные меры объединившихся в борьбе за мир во всём мире держав, очень жёсткие меры. Причём, приведшие, в конце концов, к примирению и объединению в огромный, почти планетарный союз, назвавшийся «Союзом государств Земли». По телевизору, в газетах, на радио – везде крутились похожие передачи о том, что наша цивилизация, наконец-то, стоит на пороге новых свершений и принципиально нового типа общественного устройства, что все государства планеты способны теперь объединиться с целью удержания стабильного мира во всём мире, что мы будем способны грамотно перераспределить имеющиеся ресурсы и вступить в эру нового гуманизма. Истинного гуманизма.
Павел постоянно твердил о том, что это неправильные действия на правильном основании. Он часто пропадал и писал что-то, даже начал выступать на некоторых митингах и собраниях, которых, к слову сказать, сейчас стало страшно много – практически каждый день люди, вместо того чтобы работать, собирались на площадях и требовали, кричали, отстаивали или поддерживали. Не знаю почему, но кроме Павла, кого-либо ещё в нашей компании вся эта суматоха особо не задела. Разве что, даже поиск хорошего бара или любого другого места для посиделок стал сложностью: большинство заведений временно не работали в связи с накалившейся обстановкой в стране.
Мы некоторое время сидели, не занимаясь ничем и делая вид, что придумываем, чем сегодня заняться, пока Максим не встал и не начал собираться.
– Ладно, сонное царство, я думаю, сегодня мы имеем право как следует оторваться. – Глаза Максима снова загорелись знакомым чёрным пламенем. – Собирайтесь, джентльмены, и следуйте за мной.

Мы радостно повиновались. Путь шёл через центр к старым-старым, полузаброшенным двухэтажным строениям. Одно из них сильно выделялось: самое старое, чёрное как смоль кирпичное здание. Не знаю, покрасили ли его так, или же изначально оно было чёрным, но впечатление оно оставляло странное. Чёрный кирпич на фоне одноцветного серого неба, двух чёрных деревьев абсолютно без листвы и других признаков жизни, на фоне грязи и остатков ещё царской мостовой – самая настоящая атмосфера декаданса, знаете ли, особенно если учесть, что в деревянных рамах чёрного дома торчали разбитые осколки дореволюционных окон и из них слышались звуки записанного на винил психоделического рока шестидесятых – начала семидесятых.
Максим постучался, дверь отворилась, и вышел самодовольный слегка пьяный парень лет двадцати в чёрном костюме с незаправленной рубашкой.
– О, привет, Макс! – Парень был явно рад его видеть. Они обнялись. – А это твои друзья?
– Ага. Вот сидели, не знали, чем заняться, да и решили навестить юного развратника.
– Это вы хорошо придумали! – Смеясь, он похлопал каждого из нас по плечу и пригласил внутрь. – Вам сильно повезло знать Макса. Он очень интересный персонаж. Я просто делю людей на людей и персонажей, что бы вы понимали.
– Ну, Максим, несомненно, очень интересный персонаж – Подтвердил Павел.

Внутри было странно. Несколько диванов вдоль стен, барная стойка, дверь в туалет и лестница наверх. Максим усадил нас на диваны, попросил кого-то позаботиться о напитках и умотал наверх. Парни чувствовали себя в своей тарелке, Борис даже начал искать, с кем бы переспать из присутствующих, а я вот чувствовал себя немного неловко и с любопытством озирался по сторонам. Народу было немного: две девушки и парень у барной стойки, достающие импровизированную барменшу в полицейской фуражке, короткой пышной чёрной юбке и пошлой майке-сеточке. Ещё компания стояла в дальнем углу и вела оживлённую беседу, две девушки с отсутствующими взглядами полулежали на соседнем диване. В здании было страшно накурено и вообще воняло, но, тем не менее, атмосфера оказалась по-своему манящей и расслабляющей. 
– Ну, – Борис похлопал себя по коленям и встал, – Умные беседы подождут, а вот пэрчик порадовать надо.

С момента знакомства и по сей день выражение «пэрчик порадовать» ужасно бесило всех в моей новой компании. Павел поморщился.
– Вали уже, пэрчик.

Девушка-бармен поднесла нам напитки, улыбнулась пошлой и многообещающей улыбкой и вернулась на свое место.
– Бывал в таких местах? – Павел обернулся ко мне.
– Неа.
– Ну, сегодня здесь спокойно. И пока что ничего не предвещает слишком бурного веселья. Что радует.

Мы немного посидели молча. Знакомиться с новыми людьми желания не было. Просто было спокойно, играла приятная музыка, никто не доставал – было хорошо.
– Так что ты пишешь сейчас? – как бы нехотя выговаривая слова, снова повёл беседу Павел.
– Да так. Выкладываю наблюдения и мысли на бумагу. Не думаю, что умею это хорошо, да и не особо волнуюсь по этому поводу. Пишут ведь в первую очередь для себя, верно?
– Не знаю. Не совсем так. Пишут не поэтому.
– Прочитаешь мне лекцию? Ты это умеешь. – Я просил искренне, потому что люблю слушать, а эти ребята любят говорить. Правда, я давно заметил, что личное общение у них получается трудно. Они так привыкли смотреть на вещи далёкие и огромные, что когда дело касается бытовых вопросов, все эти мыслители становятся похожими на людей, играющих в футбол с примотанным к глазам биноклем. – Что у тебя сейчас на уме?
– Да вот вдруг понял, почему у меня всё через задницу. Смотри, вот ты говоришь я сильный и умный. Поэтому чтобы я не деградировал, решая задачки, ответы на которые давно знаю, происходит это.
Тут вот какая штука: по всей видимости, Бог хочет воскресения в новую жизнь не меньше нас, а выход всего лишь один. Смотри – материи и энергии не хватает для создания чего-то нового, чего-то вне и единственное развитие текущего порядка – это энтропия. Я говорю «Бог», потому что это лучшее слово для описания всего миропорядка. Надеюсь, ты понимаешь, что означает Бог у меня.
– Смутно, но продолжай.
– Дальше, мне кажется, такая картинка: когда материи и энергии не хватает, появляется единственный возможный ресурс развития и избегания энтропии – сложность. Бог увеличивает сложность всех внутренних процессов Себя самого, или Вселенной, говори как хочешь. Он наращивает сложность всех отношений всего на свете для того, чтобы снять пространство и время, чтобы произошёл ВЗРЫВ и Вселенная начала свою жизнь в новом порядке, на новом уровне реальности.
Это секрет бессмертия Бога и нас. Смысл жизни не в том чтобы народить деток или подольше продержать жизнь. Вся наша жизнь нужна ровно настолько, насколько она помогает процессу усложнения Вселенной, её внутренней структуры, насколько помогает качественному скачку, движению к новому Взрыву.
Есть культура и взрыв и энтропия. Культура – это временная защита от энтропии, чтобы мы могли успеть с остальной Вселенной дальше. Наша личность, индивидуальность – это дьявол, которого ни ждёт ничего кроме абсолютного холода и абсолютной пустоты. Религия, и всё остальное в культуре – лишь то, что оттягивает момент, позволяя нам прийти в смерть готовыми. И новая жизнь это не Рай, в котором мы все будем узнавать друг друга и всё такое. Помнишь, почему Иисус говорил, что в Царствии Небесном не будет мужей и жён? Потому что там не будет нас.
Вот я тоже пробовал писать книжки. Знаешь почему? Потому что каждое словечко – это листик дерева, которое вырастет на моей могиле. – Паша отхлебнул, поморщился и добавил – Образно говоря. Вообще, я пытаюсь разобраться со смертью и любовью. Миру нужно снять время и пространство. Любовь снимает время, смерть – пространство. Любовь и смерть – два обязательных условия трансформации, перехода к Новой Жизни.
– Ты говорил, ты писал. Почему перестал?
– Я пришёл к выводу, что должно быть ещё одно направление в искусстве. Я называю его «Творческий исихазм». Вот в книгах сказано, что божественный язык отличался качественно от людского. И что словом божественного языка был глагол. Слово-действие, понимаешь? И я вошёл в это направление искусства, творческий исихазм, письмо глаголами. А глаголы – это и есть действия. Помнишь, как в Библии: «Сказа и сташа»? А потому что это единое целое – слово и действие. Вернее, действие и есть слово. Я пишу глаголами, друг мой. Глаголами.
– То есть, твоя жизнь и есть твоё литературное произведение? – у меня мурашки пробежались от мысли, что я оказался пришедшим извне «летописцем», фиксирующим его произведение, переводящим из глаголов в письменный язык истории. – И ты считаешь, что искусство целиком должно прийти к этому исихазму?
– Нет. Это одно из направлений. Искусство должно приходить к усложнению борьбы, для того, чтобы дойти до Взрыва и выйти на общий новый уровень с новыми законами существования. Так что классика и рок, рэп и народная музыка, абстрактный экспрессионизм и реализм – всё на свете должно существовать, усложняться и бороться, обосновывать своё существование, страдать в поисках развития, чтобы дойти до Взрыва. Часто прекрасные формы искусства существуют только для того, чтобы появились их извращённые антиподы, и они могли вступить в борьбу, усложняя систему.   

Павел не знал, что в такие моменты, я совал руку в карман и незаметно включал запись на диктофоне. Потому что надо было записать. Понять-то всё равно, наверное, не пойму; я вообще оказался в странном и совсем непонятном мире: происходящее вне, все эти политические штуки и прочее было мне не очень понятно, происходящее внутри, в моей компании, было ещё сложнее. А ещё, каждый раз после лекций Павла мне хотелось начать читать в запой все умные книжки, какие только нашлись бы. 
После этой небольшой лекции, минут двадцать мы сидели молча, попивая напитки и смакуя атмосферу декаданса. Свежий прохладный ветерок врывался сквозь разбитые окна, понемногу выветривая звуки соло гитары, но, не справляясь с дымом, которого становилось всё больше; голоса вокруг стихали, и мои мысли становились всё ленивее. Я только успел поймать себя на мысли, что скапливающийся дым уже не табачный, а какой-то одновременно сладко-горький, от которого начинало немного першить в горле. Рядом присел паренёк ниже ростом на полголовы в сером пальто, накинутом на белую майку с тысячей разных рисунков с копной чёрных сальных волос на голове и с огромными выпученными как у рыбы карими глазами.
– Нравится? – спросил он у меня, наклонившись ближе, но глядя куда-то в потолок.
– Что именно?
– Ясно. Я про дым. Сейчас всё поймёшь.

Паренёк заговорчески подмигнул, потёр руки и устроился на диване поудобнее. Сначала я принял его за человека нездорового душевно, но осознание произошедшего уже пробралось в голову. Спустя полминуты я научился предвидеть будущее.
На самом деле, мозг стал так отставать от реальности, что видя себя и окружающее, я говорил и делал, слышал и видел то, что уже сказано, сделано, увидено и услышано. Мир превратился в прекрасный клип, обрамлённый музыкой в стиле The Cure, местами кадры были слегка засвечены и виднелись края плёнки. Каждый раз, когда кто-то менял пластинку с музыкой, начиналась новая сцена этого фильма, казавшегося ужасно ярким и интересным, наполненным надеждами и свершениями.
– А теперь слушай. Я подслушивал ваш разговор и узнал, что ты пробуешь писать. – Заговорил паренёк с огромными рыбьими глазами – А я пытаюсь снять фильм, но пришлось прогнать бывшего сценариста. И мне нужен новый.
– А о чём фильм? – Речь казалась внятной и осмысленной, но, по всей видимости, со стороны это смотрелось не так. Ну что за подстава!
– Я снимаю биографические фильмы об известных музыкальных группах, с ребятами из которых лично знаком. В одной из них я даже солирую.

Он перечислил названия групп, и уровень их не мог не впечатлить. В некотором смысле, это был высший уровень в том направлении, в котором они работали.
– А мой интерес в чём? – Я пытался вести себя достойно и вдобавок, набить себе цену.
– Ты поправишь сценарий, и это финансовый интерес. А ещё я могу снабдить тебя таким количеством шикарных историй из их жизни, что можно будет написать книгу, и даже не одну. Издание беру на себя.

Следующие полчаса, растянутые в ощущениях на целую эпопею, прошли в таком настроении, словно бы мы уже снимали, словно люди, о которых шла речь, были рядом и сыпали своими историями. Книга писалась тут же и тут же издавалась. В мечтах и иллюзиях. Пучеглазый разразился целым фонтаном перспектив и действительно интересных историй, одни из которых были выдуманными, другие подслушанными или увиденными в действительности. Потихоньку я начал отходить. Тут подошёл незнакомый парень в кожаной куртке с большой бородой и добрыми глазами. Он поднял пучеглазого с дивана и отправил его на улицу.
– Зачем ты к себе всё это дерьмо притягиваешь? Этот негатив. – Заговорил бородатый со мной.
– Тут наклёвывался заказ по моей работе. – Я пытался говорить как можно более внятно, но выходило не знаю как.
– Да какой заказ? У этого парня никогда не бывает денег, даже жилья нет, зато куча фантазий и бредовых идей. Это местный дурачок с подвешенным языком.
– А он что, разве не играет в группе? – На душу легла тень мрачного разочарования.
– Поёт. Солист. Но ты бы слышал как, вопросов бы больше не задавал. Отвратительно поёт.
– А эти группы, про которые он говорил…
– Да брось! Ну, знает он их и что? Он у них как мальчишка на побегушках, едва ли ноги не целует. Воспользуйся советом – не общайся с теми, кто сами себя не уважают. Ты сейчас, можно сказать, наступил в какашку. Вытри ботинки и иди дальше. Со всяким бывает.
      
И бородатый удалился. Вдруг, где-то наверху послышался дикий смех. Вслед за смехом к нам спустился неестественно радостный Максим с горящими глазами и пятилитровой канистрой воды в руках.
– Что, парни, заскучали, небось? – Судя по голосу, он был неслабо перекрытый. – Сейчас, сейчас, устроим вечеринку как надо! А где моряк?
– Пэрчик радует. – Вяло ответил Павел.
– Да, этот мужик своего никогда не упустит. Ладно, смотрите, что тут у меня есть. – И Макс достал из кармана прозрачный пакетик, внутри которого лежал маленький синеватый кристаллик. – Эту вот дрянь надо разводить на пять литров воды и потом чайной ложки раствора хватит, чтобы дойти до мира грёз.
– Что это? – Павел приподнялся на диване и попытался рассмотреть кристаллик лучше.
– Сейчас узнаешь, друг мой, сейчас узнаешь! Этой дряни нам на месяц хватит. Пять литров по чайной ложке, блин!   
Он уже открыл канистру, достал кристалл и собрался кидать его в воду, как вдруг остановился и задумался.
– А что будет, если его немножко лизнуть? – Максим держал кристалл между пальцами и сосредоточенно его разглядывал. – Легонько. Совсем чуть-чуть.
– Совсем больной? Прекращай эту чушь. – Павел занервничал.
– Да я немножко.

И Макс поднёс кристалл ко рту. Мы с Павлом как по команде вскочили с дивана и бросились к нему, чтобы остановить, но не успели. Макс легонько прикоснулся языком к кристаллу, слегка пошатнулся и случайно проглотил кристалл целиком.
Мы замерли на месте. Несколько мгновений абсолютно опустевший взгляд Макса блуждал по комнате, по нашим лицам, но ни за что не мог ухватиться и погас. Поэт умер даже до того, как упал на пол. Интоксикация, передозировка, или как там это называется…
Спустя минуту вокруг собралась орущая толпа. Борис в одних трусах, хозяин дома в чёрном костюме, барменша, и все остальные стояли рядом, пытаясь привести Макса в чувство.
– Он что, проглотил целый кристалл?! – орал хозяин, схватив себя за волосы обеими руками – Какого хрена! Вы что, олени, не могли проследить, чтобы наш мальчик не делал херни? Мне всё это здесь не нужно! Ни полиции, ни скорой! Нас же всех накроют, мать вашу!
– Спокойно. – Выдохнул Павел и схватился за Макса. – Выносим его.
– Что? Зачем? – Борька ещё был в угаре и не соображал, что вообще происходит.
– Слушайте сюда: Мы шли мимо, увидели друга, подбежали поздороваться, а он упал. Скорее вызывайте скорую, и выносим его, подальше от этого дома. Один хрен, – Павел повернулся к хозяину, – когда узнают, что его убило, вас накроют. Башкой думать надо было, уроды! 

На улице было пасмурно. Одноцветные облака бежали по небу и казались такими низкими, что с крыши любого дома можно достать их рукой. Мелкая противная морось щипала лицо и накрапывала за шиворот, вызывая дрожь и волны противных мелких мурашек. Меня трясло. Эйфория новых ярких впечатлений прошла, иллюзии развеялись, оставив за собой противный чёрный осадок в душе и надежду, что всё происходящее не по-настоящему.
Кто-то вызывал скорую, все суетились, все ужасно нервничали. Я же безучастно стоял в стороне, пытаясь разгрести кашу в голове.

– Иди домой. Мы здесь и без тебя справимся. – Сказал подошедший Павел, похлопав меня по плечу. – Созвонимся.

Путь домой был долгим. Я шёл совершенно автоматически, не разбирая дороги, спотыкаясь, стараясь не думать. Страшный сон, просто страшный сон – вот что это такое. Прохожие, казалось, странно смотрели на меня, кое-кто смеялся. И каждый смешок, каждый недобрый взгляд, каждого посторонившегося я принимал на свой счёт.
Пешеходные переходы на площади Восстания стали целым отдельным испытанием: десятки полицейских машин, грузовики ОМОНа, целые сборища полицейских на каждом углу, проверяющие документы у каждого человека не русской национальности или подозрительного вида – всё это наводило на мою душу настоящий ужас. «А если меня поймают? Если увидят, что я всё ещё не в себе и поведут на медицинское освидетельствование? Или будут спрашивать про Максима и его компанию? Нет, не может быть, они ещё не знают. Или знают? Что если они уже знают и начали разбираться?» – такие вот безрадостные мысли крутились у меня в голове.
Наконец, мой отступающий отряд из одного бойца без каких-либо ещё моральных и физических потерь добрался до дома. Постель, мягкая и тёплая, родная постель – вот единственное, что меня ждало сегодня. 


2.
Утро.
Самое кошмарное время для человека, который вдруг позабыл, ради чего ему вообще просыпаться.
Самая кошмарная погода, внушающая надежду на забытье. Надежду на вечный сон.
Я лежал в попытках сомкнуть глаза ещё хоть на немного, но ничего не выходило: глаза открывались сами, бессмысленно вперяясь в потолок. Мысль о возвращении к жизни вызывала неприятную горечь во рту и небольшую дрожь в теле; любой телефонный звонок мог бы вывести меня из себя сейчас. При этом, даже с заложенным носом, я чувствовал, как воняло вокруг.
Не знаю, сколько времени было потрачено на пустое лежание в кровати, но его прервало нечто более неприятное, чем телефонный звонок – стук в дверь. Пришлось наспех приводить себя в порядок (под чем подразумевается натягивание штанов, ленивое почёсывание грязной головы и жевание жвачки) и бежать (точнее, идти по стеночке) открывать. На пороге оказались моряк Борис и неизвестная мне, весьма милая хрупкая девчушка с блестящими радостными глазками.
– Привет. Можно зайти? Это Оля, знакомься. – И не получив разрешения, он пошёл внутрь мимо меня.
– Очень приятно. – Я повернулся и добавил вслед проходившему Боре – Проходите, конечно, будьте как дома, чего уж там.

Разместив гостей в своей комнате и открыв окно, я пошёл в душ. Слышимость из ванной комнаты была прекрасной, но гости почти ни о чём не говорили, только шёпотом перекинулись парой неразборчивых фраз. Да мне и не интересно было. Даже не хотелось предполагать, какого чёрта их принесло в такую рань. Спасительные струи воды обрушились на голову, плечи, ласково гладили по спине. Я чуть отошёл и сделал воду похолоднее, попробовав пить её тут же. «Господи, как прекрасен твой дар человечеству – вода» – Благочестивые мысли сами собой заполнили голову. Не думаю, чтобы Бог был доволен такими благодарностями, учитывая обстоятельства, но за воду поутру любой пытающийся прийти в себя забулдыга готов целовать ноги. Вспоминался старинный анекдот с несмешного автомобильного радио: проснувшийся после солидной пьянки муж забегает в спальню и кричит: «Жена, вставай сама, буди детей, – попробуйте какая вода из крана идёт вкусная!» Только спустя полчаса я осознал, что несколько задержался в душе.
Борис и Ольга, к сожалению, за это время никуда не делись. Прервав их перешёптывания, я вошёл и снова упал на кровать.
– Как ты? – Выражение лица Бориса было одновременно заинтересованным, сочувствующим и слегка лукавым.
– Не знаю пока что. Чем кончилась история с Максимом?
– Да как тебе сказать… Родственников у него нет. Полиция начала разбирательства и похоже, что тамошнюю лавочку прикроют. Что к лучшему, конечно. В среду похороны Максима будут, приходи тоже, если хочешь.
– Постараюсь. – В голове нехотя выстраивалась цепочка воспоминаний о вчерашнем дне. – А что там за сборище полицейских было вчера на площади?
– О, так ты не в курсе? – Боря аж привстал, – Тут целая революция началась! По всей стране восстания! Полиция перестаёт справляться, поэтому действует всё жестче и жёстче.
– Революция? О чём ты? Почему? – Кажется, мой понятный и удобный мир окончательно разваливался.
– Союз Государств избирает Председателя Совета.
– И что это за Председатель? В чём смысл?
– Вчера по всем каналам сообщили. У Союза государств, созданного по их словам в целях обеспечения нашей безопасности и нашего благоденствия, организован Совет и уже заявлена дата выборов Председателя Совета. Это почти как Президент, только у всех стран-участниц вместе.
– С ума сойти… Так мы что же, теперь всем миром зажили в Стране Советов?
– Я бы не иронизировал на этот счёт. Сам понимаешь, по какому принципу будут проходить эти выборы, как и любые другие. И, скорее всего, нас выборы не коснутся. Только их последствия.
– А революция здесь причём?
– Всё просто. После выступлений некоего Юры Иванова и ему подобных по всей стране пошёл крик, что это последние времена и что пришёл Антихрист. Это на фоне американского запуска космических кораблей, которые прозвали «ковчегами»! Представляешь, что сейчас в мире творится вообще?!
– Твою. Мать.

Антихрист? Да что бы было, приди он в самом деле в какой-нибудь монастырь, хоть буддийский, например? Да что же не так с человеком, что он сам себе создаёт проблему…
Настоящий, ненастоящий – это настолько мелочь, ведь необязательно быть сыном сатаны, если умеешь угадать момент. Может быть от усталости, или от того, что мозг ещё не окончательно проветрился, я оказался в странном состоянии: мысли, отпущенные на волю «попастись», собрали вдруг из пазла событий и картин что-то целое, но сил не хватало как следует разглядеть это целое. Я отчётливо видел людей в ветхой одежде со светлыми лицами, несущих Слово, записанное в Книгу. Слово о спасении. И видел других людей, не менее благообразно выглядящих, которые несли слово о пути к спасению.
Народ встретил первых и обрадовался, но ему было мало. Тогда народ встретил вторых и прославил их. И теперь, как всеразрушающий вирус, как заразная психическая болезнь слова вторых следуют за Словом первых, где бы оно ни распространялось. Нет, мы сами создали себе эти «последние времена», и, уверен, что праведники, про которых написано, уже пожали плечами и ушли в свои пустыни заниматься своими делами, подальше от нас и нашего безумия. Страх и боль, гнев и гордость вынудили их принимать  решения, и теперь, мы все вместе выберем Антихриста, потому что те, кто кричат о нём на площадях, делают к его приходу не меньше, чем просвещённые гуманисты, сидящие в советниках и совещающихся. Как неприятно всё-таки встретить чёрта в зеркале!

– Ты пришёл просто так или по делу?
– Отойдём. – Боря хитро улыбнулся и первым вышел из комнаты. Взгляд и улыбка Оли, которыми она проводила меня из комнаты, тоже были лукавыми.
– Так в чём дело? – Я одёрнул Борю за плечо, когда мы оба вышли.
– Послушай… – Он немного замялся.
– Да говори прямо!
– Прямо так прямо. Можно мы у тебя с Олей побудем часа четыре? – взгляд Бориса был одновременно наполнен предвкушением, наглостью и смущением.
– Ясно. А мне, значит, уйти? – я не смог сдержать улыбки.
– Ну… Ты же понимаешь?
– Ага. Ладно, не волнуйся. Пойду, прогуляюсь, посмотрю, что там снаружи  происходит. Веселитесь.

Борис молча пожал мне руку и вошёл в комнату. Если бы это был мой дом, то согласия на свои игры любовники никогда бы не получили, даже будь они самыми близкими моими друзьями. Но съёмное жильё, тем более носящее статус гостиницы, уже почти любимая кровать, в которой до меня могли побывать сотни людей, прикосновения которых не смыть, посуда, которой касались сотни губ и пальцев – всё это, постепенно становящееся привычным, где-то в глубине живой души внушало только отвращение. Я уступал свою кровать, как уступают глупцы свою девушку другу для похода в кино – на день, не задумываясь, надеясь на благоразумие друга и на то, что ничего от этого уже не поменяется.
 Хотя, может быть, я и привираю. Скорее всего, это чувство тоски по, кажется, навсегда утраченному уюту, дому, своему личному уголку заставляет так трепетно относиться ко всему, что как-то с ним ассоциируется. Нет, если бы у меня был свой дом, я бы не так дорожил им, как теперь, когда утратил его, не так бы думал и не так рассуждал. И товарищу бы, наверное, уступил. Потому что людей нужно любить и способствовать их счастью. Что же касается своего счастья, то я никогда не искал его. Пусть это часто приводило к одиночеству, к скуке, к «серым дням», но, по крайней мере, не приводило к бессмысленной трате времени. Потому что счастье невозможно заслужить, можно только постараться не пропустить его стук в дверь. Счастье – процесс, оно следует за идущим, и нужно быть спокойным и наблюдать себя и мир, делая своё дело, чтобы заметить его присутствие. Пусть сегодня во всей полноте оно снова посетило не меня, но ведь помогая двоим побыть вместе, хотя бы и таким пустяком, я тоже разделяю с ними эту радость.
Эти мысли в голове, хотя и немного приятные, всё же казались очень увесистыми и продавливали картон ослабевшего после всех недавних событий ума. Постепенно в голове воцарилась тишина, и ничего не осталось, кроме звука собственных шагов, шума машин, дыхания и звона миллионов маленьких капелек, сыплющихся с усталого осенне-зимнего неба. Природа словно потеряла календарь и даже теперь, когда давно уже пора лежать снегу, угощала нас дождём.
На площади было неожиданно спокойно. Словно не было ни митингов, ни демонстраций, ни маленьких революций, ни целых туч из полицейских шапок и дубинок, ещё вчера опустившихся тяжкой карой на улицы города. Люди спешили на работу и с работы, на свидания и деловые встречи, домой и из дому; сотни машин заглушали их шаги, превращая всю звуковую картину в привычное и единое одноцветное месиво: город снова зажил своей обычной жизнью. Может быть, это было и затишье перед бурей, но сейчас не хотелось об этом думать.
Как-то само собой получилось, что я дошёл до дома, где снимал жильё Павел, и проходить мимо не хотелось. Когда оставалось каких-то пару шагов до ворот его двора, вставленная в них маленькая железная дверца открылась и на улицу вышла Диди.
– Привет! – Я почему-то обрадовался, увидев её, и непроизвольно разулыбался.
– Здравствуй. – Диди выглядела мрачной и очень усталой. – Мне нужно спешить, извини.
– Хорошо. Но, подожди секунду, скажи, – Паша сейчас дома?
– Да. Он у себя.
– Ладно, пока.

И Диди, не оглядываясь, ушла быстрым шагом, звонко цокая тоненькими каблуками. «У себя» – это выражение чем-то задевало. Не «дома», не «у нас», а именно «у себя».
Спустя минуту я уже смотрел на улицу из окна их комнаты. Павел лежал на краю кровати и сосредоточенно разглядывал стоящие рядом тапки. Вид его был очень усталый и спокойный, я бы даже сказал, – опустошённый. Это был покой скорее мёртвого человека, чем живого.

– Я встретил Дидиан у ворот.
Ни поза Павла, ни его выражение лица не поменялись.
– Да, она только что ушла.
– Что между вами опять стряслось? – Я отошёл от окна и подсел к Павлу на кровать. 
– То, что должно было. – Он поднялся и сел, сложив руки на колени. Некоторое время мы молчали.
– Ну, так и?
– Она снова заговорила о том, что всё неправильно, что всё не должно быть так и снова произнесла эту дурацкую фразу: «Наверное, Вселенная против». А я не стал в этот раз перечить, противиться, отговаривать, пытаться заставить её бросить эти мысли. Я только сказал, что она имеет право знать правду о некоторых событиях в моей жизни, и хотя это был худший момент для правды в плане сохранения отношений, я почему-то подумал, что для правды нет плохого или хорошего момента.
– А что это за правда? – Я внимательно посмотрел на Павла, пытаясь понять его, пытаясь понять, что случилось.
– Вот ты часто хвалил меня и даже ставил в пример, а ведь я иногда ужасно поступаю с людьми. Когда мы с Диди разошлись во второй раз, я через время начал испытывать ужасную животную нехватку женщины. И встретил одну даму, которая хвалила меня, буквально восхищалась. Это было приятно, это льстило. Мы поехали с ней на дачу, сходили на пляж, и когда уже подошло время возвращаться, когда оставалось каких-то двадцать минут до  последнего поезда, я заявил, что провожу её до станции, а сам пойду обратно. И она решила тоже не уезжать. Разумеется, мы выпили, разумеется, дошли и до пошлостей и, в конце концов, оказались в одной постели. И знаешь, что? Я не справился. Я всегда был хорош в этом деле, но не в тот раз. Потому что всё в той девушке было по-другому, всё не так, как я люблю, как привык. Конечно, её обидело моё поведение, но сказать ей, почему всё вышло именно так, означало бы ещё больше её обидеть.
– Ты, конечно, тот ещё засранец, но по отношению к той девушке, а не к Диди, ведь ты говоришь, что вы тогда были не вместе.

О, правда была не в этом, определённо не в этом.

– Да, у Диди тогда появился молодой человек, о котором она не отзывалась иначе как с восхищением, и хотя они, как она утверждает, не спали, всё равно тут мне, как говорится, карты в руки. Моя вина в том, что я не хотел другую и всё равно поступил против себя. И это повторилось потом ещё раз, уже относительно недавно. Мы ещё и не расстались, как я уже отпустил вожжи и снова проснулся утром с чувством глубокого отвращения к себе и с ещё одной лежащей рядом девушкой, размышляющей, что же всё-таки с ней не так. Это было жестоко и безвольно. И отвратительно. Никогда не пытайся спать с человеком, если не собираешься любить его.

Мы помолчали ещё. Павел встал, поставил чайник и стал копаться в тумбочке в поисках чего-то. А у меня сложилось впечатление, что сказанного мало, что это просто проступок, негативный урок жизни, но никак не истинная причина расставания, тем более, после того как они добились от родителей, чтобы им не мешали.
– Это ведь не всё... Павел, что ещё произошло? Как вы могли расстаться теперь, когда добились своего?
– Да, это не всё. В любом случае, прошлое бы всплывало, и у Диди бы появлялись порывы всё закончить, но это не было бы поводом для расставания, особенно теперь. Знаешь, мне грустно оттого, что именно я стал первым мужчиной Дидиан, после которого отношения вообще, а тем более свадьба, могут вызвать скорее панику, чем радость. Но бороться за неё, значит бороться за своё помилование, за то, чтобы не нести в одиночестве ответственность. Я и только я виноват в том, что затеял эту историю, заранее обречённую на провал. Значит, только я должен нести ответственность, не заставляя мою малышку тратить свою короткую молодость и бесценные красоту и здоровье на искупление моих грехов.

Павел вдруг замер, задумался на мгновение и, обернувшись ко мне, заговорил решительным голосом.
– Знаешь, ведь ещё до истории с Диди, до того, как полюбил её и до того, как меня поставили перед выбором – она или род, задолго до этого я совершил нечто, заранее лишившее меня прав и на любовь родственников и на любовь женщины.

И Павел рассказал мне, что он сделал.
Бумага, конечно, всё бы стерпела, но одного даже самого малейшего повода хватило бы никогда не писать, что именно он сотворил, никогда не произносить и никогда больше не слышать подобного. С одной стороны, я испытал глубочайшее отвращение к Павлу и его омерзительному «проступку», но с другой…
С другой стороны, совершенно безотчётно, я поселил в душе и глубокое уважение к этому человеку. Потому что он жил со своим грехом. Именно жил, нёс, как тяжкое бремя, не оправдывая себя, не пытаясь забыть, не пытаясь и получить прощение. Даже сейчас, сказанное им было не исповедью, но лишь объяснением, ничего не оправдывающим и ничего не меняющим. Павел нёс с собой по жизни огромный груз вины и спокойно терпел своё наказание, которое по большей части было в отнимаемой у него любви и в другом восприятии мира; одновременно тонко чувствуя подоплёку каждого явления, он терпел истязания плетьми неусыпающей совести, подогреваемой мощным воображением.   

– Ты рассказал ей эту историю?
– Нет. – Усталый, разбитый и измученный голос Павла звучал, словно у меня в голове. – Я не смог. И никогда не смогу. Разве я могу себе позволить взвалить на её хрупкие плечи такую ношу? Нет, то, что я сделал, оставляет меня в одиночестве. Я могу попытаться быть лучше и сделать жизнь других лучше, могу попытаться поступать правильно, но никто никогда не сможет разделить со мной мою собственную жизнь, мой секрет.

Можно было утешить его тем, что рассказав мне, он уже разделил свой секрет и свою ношу, но разве это была бы правда? Я прекрасно понимал, что остаюсь для него человеком из внешнего мира, что мои слова ничего не изменят и что настоящее сочувствие, настоящее сопереживание, понимание я не испытал и не испытаю.

– Что теперь будешь делать? – спросил я, поднявшись и взглянув на часы.
– Да есть небольшой план. Теперь, когда ничто не отвлекает и ничто не держит, мне нужно сосредоточиться на нём.
– И в чём план? – я уже одевался и собирался уходить.
– Увидишь.

На этом наш разговор исчерпал себя. Мы пожали друг другу руки, и я ушёл. Домой идти было ещё очень рано, куда-либо ещё – не нужно, сидеть в баре или кафешке – не на что. Так, в попытках придумать себе занятие, я вернулся на площадь и направился вниз по проспекту и только прошёл буквально пару домов, как меня остановила незнакомая девушка, выбежавшая из арки ближайшего дома. Ростом примерно с меня, в красной потёртой на локтях расстёгнутой куртке с капюшоном и с рюкзаком на плечах. Красавицей, конечно, не назвать, но её маленькое почти круглое личико с ямочками на щеках, курносым носиком, её мальчишеская стрижка и небрежные естественные движения показались мне довольно милыми.
– Ты меня должен спасти! Только не обижайся и будь осторожен! – Сказала она, а  затем, обойдя меня и встав за моей спиной, крикнула в сторону арки – Да, это он! Так что отвали!

Конечно, я успел сообразить, что происходит, но недостаточно быстро. Следом за девушкой из арки вышел здоровенный детина в джинсах и чёрной куртке и безо всяких прелюдий дал мне в зубы.
– Ты хоть знаешь, что эта девушка чья-то, урод? – зашипел он, переполненный злобой и обидой и добавил ещё пару ударов в живот. Тут же сбежался народ, его оттащили, поднялся шум. Видимо, из нежелания выслушивать обвинения или, тем более, попадать в участок, бугай спешно откланялся.   
– Извини, что так получилось. – Девушка помогла мне подняться и оттряхивала куртку сзади. – Я просто разнервничалась и не знала что делать.
– Да ничего. – Странно, но я в самом деле не злился. – А он что, парень твой?
– Бывший. Всё не может меня в покое оставить.

Тема бывших постепенно начинала раздражать. Я улыбнулся на прощание, мол «всё нормально» и пошёл было дальше, но она снова остановила меня.
– Подожди, слушай, а ты сейчас не сильно занят? – в её интонации много игры и кокетства, но есть что-то и от мольбы.
– Совершенно свободен.
– Давай перекусим? Тут недалеко есть одно очень классное место. Меня Ира зовут, кстати.

Очевидно, что Ира совершала очередную глупость в попытках разделаться с осадком закончившихся отношений, но мне действительно было нечем заняться. Поэтому следующие пару часов я провёл в действительно классном месте, очень по-домашнему оформленном и уютном, изображая из себя истинного джентльмена и выслушивая историю страсти и разочарования. В целом, это было вполне сносное времяпровождение, хотя и неприятно было замечать, что мои комментарии принимались чуть ли не за истинную мудрость жизни (а ведь говорил я те же вещи, что мог бы сказать и любой другой мужчина, даже её мужчина, если только он не идиот). Видимо, в любых отношениях как в самой жизни наступает некий период юности, когда женщина начинает себя вести по отношению к своему мужчине, словно подросток по отношению к родителям. И когда слова чужого человека, способные разве что подогреть сомнения, становятся дороже слов того, кто всегда был рядом.


3.
Всё-таки в мире происходит что-то не то, причём не только в мире людей, но и в мире природы. Весь центр города давно увешан тоннами светящихся шаров, гирлянд и огромных снежинок-фонариков, на каждой почти станции стоит большая искусственная ёлка и всюду играет музыка типа «Let it snow» Фрэнка Синатры, и всё это выглядело бы крайне здорово, если бы при этом с неба день за днём не проливалась очередная порция холодного противного дождя. И это происходило повсеместно, не только в наших широтах: природа то ли экспериментировала, то ли просто забыла, как себя нужно вести. Эти изменения, очевидно, влияли на самочувствие людей; вместо предпраздничного ажиотажа повсюду ощущалась атмосфера сонливости, усталости и даже какой-то апатии.
Я стал больше спать. Намного больше. И всё равно совершенно не высыпался, чувствуя себя стариком, через силу поднимающимся с постели только для того, чтобы провести весь день в мыслях о возвращении к ней. Когда на глаза попадались фотографии пяти- шестилетней давности, ощущение старческости и неумолимого бега времени только обострялось. Нет, правда, большинство окружающих людей, да и я вместе с ними, превращались в стариков, ведь старик – это человек, у которого всё лучшее не впереди, а в прошлом. Все были усталые, все жаловались, что раньше было лучше. Поколение стариков.
На работе дали повышение и теперь приходилось приходить не только ночью, но иногда и днём. Но зато денег стало хватать на более приличное жильё, поиском которого я и занялся. Несколько агентств, пару десятков объявлений с манящими ценами – сплошной обман и бутафория. Пришлось потратить больше недели на поиск нормального места, пока, наконец, не выяснилось, что подруга той Ирины, по вине которой я получил по лицу от незнакомого мужчины, работает риэлтором. Подругу звали Света, и эта Света посоветовала мне обратиться в одну фирму, в которой она сама недавно работала и через которую себе оформила жильё.
В «агентстве» всё было откровенно странно. Трое крепких мужичков на входе, изображающих штатную охрану или типа того, десяток кабинетов, практически не обставленных, без стационарных телефонов, принтеров, факсов. Меня принимала очень красивая улыбчивая русская девушка, водила перед глазами договором, сулящим мне только потерю денег и времени. Договор предлагал только информационные услуги и содержал в себе отказ агентства от ответственности за обеспечение жильём. То есть, милая девчушка с приятной улыбкой и добрыми глазками, вместо того, чтобы шарить по моим карманам, хотела, чтобы я добровольно отдал ей деньги, за просто так, за красивые глаза и неловкую имитацию труда.
И я отдал ей деньги. Целых десять тысяч за то, чтобы посмотреть, как всё происходит, за то, чтобы понять, что чувствуют обманутые пенсионеры и неспособные идти на конфликт, неспособные отстаивать свои интересы женщины и неопытные студенты-первокурсники. Мне дали всякие бумажки, напечатанные бог знает в каком году квитанции, заполненные от руки, я попрощался с деньгами, не мечтая их больше увидеть, и пошёл на встречу с арендатором. Странно, но телефон она взяла и даже назначила встречу.
Надо ли говорить, что на встречу никто не пришёл! Все телефоны, связанные с агентством молчали. «Так вот оно как» – крутилось в голове, пока я бежал до отделения полиции под непрекращающимся дождём.
 В отделении дали бланки, спокойно проследили за процессом написания, затем вышла ужасно толстая дама в полицейской форме, сквасила физиономию, наполненную сожалением по потраченному времени и чувством вынужденного одолжения по отношению ко мне, и, уже собравшись уходить, вдруг выдала: «Сказать честно? Это отказной материал. Эта фирма существует уже четыре года и ловить их не за что. Договор надо было читать».
Так вот оно как. Изюм не в том, что вас ограбят на улице и плюнут в лицо на прощание, потому только, что вы слабее, а в том, что когда вы пойдёте искать помощи, – вам ещё раз плюнут в лицо и скажут, что нужно было тренироваться, чтобы в следующий раз дать отпор преступникам. Господи, а пенсионерам они, наверное, обещают во всём разобраться, параллельно думая о том, что на самом деле этим старикам лучше бы повеситься и не нагружать своими проблемами ещё «работоспособное» общество?
Уже выходя из отделения, я столкнулся с совсем молодым парнем в форме. Тот посмотрел на меня внимательно и хитро улыбнулся.
– Я случайно услышал о твоей проблеме. Её можно решить. Позвонишь одному человеку.

Парень достал телефон, набрал номер и передал трубку мне. Голос на той стороне был какой-то отстранённый и, не побоюсь этого слова, зажравшийся. Он внимательно выслушал суть проблемы и прервал дальнейшие пояснения. «Значит так, посадить мошенников не за что, но мы можем поступить иначе – я дам тебе двоих ребят, а ты покажешь, где находится этот офис. Ребята разнесут его к чертям и деньги твои заберут, но есть одно условие – половину отдашь им».
Ничего не отвечая, я вернул телефон парню, похлопал его по плечу и пошёл отсюда. Противно было осознавать, что они в доле с мошенниками. Кто-то начал бы здесь ругать систему, но здесь не система, а безнравственность её отдельных элементов, безнаказанность преступников, одевших для маскировки полицейскую форму.
Итак, бесценный опыт стоимостью в десять тысяч получен и со спокойной душой можно на старое место. Душные переходы метрополитена, забитые толкающимися недовольными людьми, нехотя выплюнули меня на улицу через ребристую трубку с эскалатором, поразительно напоминающую тот канал, провожающий нас в самое первое путешествие по миру. При этом ощущения заново рождённости не было и в помине.
На уже ставшей родной площади снова что-то непонятное. Движение заблокировано, на каждом углу снова полицейские, а в центре выставлены ограждения, за которыми собралось не менее двух тысяч граждан с плакатами, транспарантами и флажками, устремившие взгляд к небольшой наспех сколоченной трибуне возле обелиска. Я пробрался поближе сквозь толпу полицейских и возмущённых жителей, чтобы услышать, о чём там идёт речь. На трибуне стоял старик, немного сгорбленный и с огромной седой бородой, одетый в дорогой серый костюм с каким-то значком. Что действительно удивляло в нём, так это мощная звучная речь, автоматически располагающая к себе. Слова подкреплялись жестами, каждый из которых был на своём месте и доносил слова до самого сердца каждого слушателя.
– То, что наше общество кануло в самое настоящее смутное время, в безвременье, наконец, стало очевидным, – говорил старик, – но это не значит, что мы должны опускать руки, наоборот! Мы должны взяться за дело, по-настоящему отстаивать свою гражданскую позицию. Настоящая власть всегда есть и будет у народа! Мы лишь делегировали её тем, кого назвали властями, Правительством. И сейчас, когда всё идёт к Последним Временам, мы должны бороться, потому что всегда есть шанс на победу, или, хотя бы отсрочку. Нигде не сказано, что Антихрист способен занять неподготовленное к его приходу место, что Последнее Время может настать насильно, но везде говорится о том, что всё произойдёт по нашей вине, по вине нашей безнравственности, разврата, распущенности, безкультурия.
Они хотят для нас экуменизма, хотят объединить всех под эгидой разлагающих западных ценностей, объединить нас по отрицательному признаку, для того, чтобы управлять нами и всем вместе ринуться в пропасть. Но мы заявляем: они поторопились! 
Мы знаем спасение и спасение это в нашей национальной культуре, в сохранении культурного многообразия! Прямо сейчас мы призываем вас, всех желающих, подписать письмо Президенту с требованием отказа от вступления в «Союз государств», союз с теми, кто желает нам гибели, порабощения! По всей стране пройдёт эта акция, и власти вынуждены будут услышать свой народ, вынуждены будут поступить так, как мы этого требуем, в согласии с истинным беспокойством о судьбах Отчизны!

Все хлопали, свистели и награждали оратора одобрительными выкриками. Кто-то рядом положил руку мне на плечо. Оказалось, всё это время тут стоял мой бывший одноклассник по имени Кирилл. В школе он всегда сидел на задней парте, учился на одни тройки и при этом практически ни с кем не общался. Физически очень крепкий, в то же время он был эмоционально зажатым, стеснительным домоседом. Но сейчас я почти не узнал его: передо мной стоял расцветший рослый довольный собой мужчина с короткой стрижкой и красной повязкой на правой руке.
– Привет! – Я хотел было затеять с ним разговор, но его страшно озабоченный и в то же время самодовольный вид несколько сбивали с толку.
– Да, привет. Слушай, ты здесь не видел фашистов, которые бы провокации устраивали?
– Нет, не видел, – я не смог сдержать улыбки от вида этого театра, – а зачем они тебе?
– Я здесь старший дружинник. – С важным видом заявил Кирилл. – И мне сказали, что где-то здесь ходят парочка фашистов, устраивающих провокации. Ладно, не видел, так не видел, мне нужно идти.
– Успехов.

И позабавивший своей напускной серьёзностью «дружинник» удалился. С трибуны тем временем продолжались призывы к бою на фронтах культуры и политики.
– Вера объединила нас, – кричал старик с трибуны, – и это не только вера во Христа, это наша общая вера в великую миссию России, объединяющая нас и утверждающая наш долг беречь Отчизну, во имя её мировой и мироспасительной миссии. Сегодня мы с горечью отмечаем, что нас не слышат и не хотят слушать, что Родина разбазаривается и распродаётся, что вера угасает в сердцах и бесчинство повсюду возобладало! Мы донесём своё слово до самого верха, до их правительственного Олимпа, на котором они спрятались от мирских дел и забот своего народа!

В это время, со стороны проспекта послышался новый шум. Из автобусов без номеров стали выходить полицейские и спецназ, построилась стена щитов: очевидно, демонстрацию было решено заканчивать.
– Видите! Видите, как они боятся нас! – Закричал ещё громче старик, показывая рукой на собиравшуюся полицию. – Это так они встречают правду о себе! С гневом и ненавистью, за которыми прячется страх, страх о содеянном!

Чувствуя неладное, я стал выбираться из толпы демонстрантов к другому краю улицы, подальше от основного скопления полиции. Не очень-то хотелось снова попадать в участок в качестве подозреваемого, или того хуже. Толпа принялась скандировать свои лозунги и смыкаться в плотный строй; полиция встала в два ряда и двинулась в их сторону медленным шагом. Позади стены щитов было видно ещё подъезжающие автобусы, выгружающихся ОМОНовцев и представителей прессы и телевидения. Ситуация накалялась.
Тут произошло нечто странное, объяснение чему найти было в тот момент сложно. С перпендикулярной улицы, сквозь заграждения стали просачиваться другие люди, одетые в белую и просто светлую одежду. Обычные куртки, штаны и прочее, просто подобраны примерно одного цвета. Этих людей в белом оказалось достаточно много – человек сто – сто пятьдесят, и все они стали собираться в пространстве между демонстрацией и полицией. Я немного обошёл всё это собрание, чтобы лучше видеть и при этом оставаться в стороне. Полиция, очевидно, напряглась, но что странно, и демонстранты тоже. Может быть, это какие-нибудь сектанты?
Дальше ситуация приняла и вовсе странный вид. Люди в белом просто развернулись те, кто ближе к демонстрантам – к ним, а кто ближе к стене щитов – в сторону полиции, потом как по команде подняли руки в виде останавливающего жеста ладонями наружу, и так и остались стоять. Над площадью нависла тишина.
«Да кто это такие?» – раздавалось ото всюду. «Это сектанты, они пришли помешать нам…» – послышалось из толпы демонстрантов. Полиция, очевидно, напряглась ещё больше. Было видно, как на крыше гостиницы появились стрелки, а за стеной щитов началось какое-то брожение. Дальше всё было быстро, как выстрел: стена щитов разомкнулась, и с криками «Ни с места; на пол; руки за голову» и всё в таком духе, выбежала толпа полицейских в касках, с автоматами, дубинками и шокерами. Всех в белом положили на асфальт и спешно обыскивали; из толпы демонстрантов наугад повыдёргивали нескольких человек, а остальных стали разгонять по домам.
Дальше не знаю что было: я спешно удалялся с площади вместе с орущей недовольной толпой, отступающей при виде грозной силы. Пара минут, и вот уже затворившаяся за спиной дверь создала полноценную иллюзию безопасности. В такие моменты начинаешь любить любое жилье, в котором можно закрыться, начинаешь любить телевизор, потому что в нём дают версии и всё, что показывается, показывается как бы со стороны, всё это происходит с кем-то и где-то, но не под твоими окнами, не с тобой. Уверен, через пару часов можно включить телевизор и в экстренном выпуске новостей увидеть, что это за люди в белом, чем кончилась демонстрация христиан, где ещё происходит нечто подобное.   
  Я сидел за столом и почему-то не мог даже подумать о сне; необъяснимый страх вкрадывался в душу. А что, если в дверь сейчас позвонят? Вломится полиция, увидевшая меня на площади, арестуют, обвинят в пособничестве террористам и посадят в тюрьму… И хотя ничего плохого я не сделал, в прошлый раз это не стало причиной не арестовывать меня. А Павел? Чем он сейчас занимается? Он говорил, что у него есть план. Что если этот план подразумевает такие действия, за которые он попадёт в розыск? Тогда ко мне могут прийти, чтобы разузнать про него. Опять будут допрашивать, строить нелепые догадки, обвинять. Нет, всё это было глупым страхом, нужно просто успокоиться и ждать. Подождать несколько часов, включить телевизор, затем позвонить Боре и попробовать выяснить, что происходит в нашей компании, чем занимается Паша и как всё это может сказаться на нас.
Время текло медленно. Шум за окном стих, и воцарилась какая-то натянутая тишина. Я включил телевизор и стал ждать выпусков новостей, мелькая с канала на канал. По одному из них показывали передачу в прямом эфире, про то, как группа студентов факультета журналистики вместе со съемочной группой канала вычисляют дома бедствующих и брошенных пенсионеров, инвалидов и других, попавших в трудную ситуацию граждан и всячески стараются им помочь: приносят продукты, убирают жилище, сами готовят им и параллельно выпытывают у них истории, которые нужно донести до общественности.
Раньше я уже видел пару выпусков этой телепередачи. Сегодня они пришли в дом одной старушки – собственницы комнаты в коммунальной квартире. На экране появились обшарпанные грязные стены, старый деревянный скрипящий пол, обваливающаяся штукатурка и развешанное прохудившееся, давно потерявшее всякий цвет бельё. Дальше следовала слёзная сцена благодарностей старушки, выкладывания на стол закупленных заранее продуктов, объятия.
Бабушка рассказала свою историю. Про то, как погиб муж, как она одна выкармливала троих детей, кое-как воспитывала их и даже смогла позволить им более-менее приличное образование. Про то, как старший её сын умер от туберкулёза, средний поступил в университет в другом городе и куда-то пропал. Про то, как младшая её ненаглядная доченька выскочила замуж за пьяницу, который её бьёт и, защищая его, рассорилась с родной матерью. Про внучка, которому она раз в полгода высылает  на последние деньги дорогущие подарки, не получая взамен и малой доли благодарности и про то, что попала ещё в советское время в неприятнейшею историю, после которой в девяностые почти полностью потеряла пенсию и сейчас живёт на копейки, просчитывая каждый рубль, стараясь отложить хоть что-то внуку на следующий раз.
Соседи по квартире – одна бедная и склочная семья и студент, без перерыва собирающий у себя в комнате шумные компании. Тяжело было смотреть на эту историю одиночества и неблагодарности семьи, окружения, государства. Бабушка много плакала и расхваливала самыми добрыми словами пришедших к ней студентов, просила больше не помогать, мол и на том спасибо, но раздухарившиеся благодетели тут же затеяли уборку и даже послали кого-то в магазин за свежими простынями.
Когда сюжет уже подходил к концу, в кадре появились трое неизвестных молодых людей, оттолкнувших оператора. Один стал говорить в камеру: «Зачем вы делаете из страдания шоу? Вы должны решить проблему! Разве она одна такая? Хотите помочь – помогите просто так!»
Сзади было видно, как двое других таким же манером отчитывали студентов. «Мы не просто так снимаем! Мы хотим донести идею! Чтобы эта проблема стала общей проблемой граждан страны!» – жарко оборонялись будущие журналисты, писатели и телеведущие. Парень, что говорил в камеру, снова повернулся и добавил: «Убирайте отсюда камеры! Мы требуем, чтобы проблема решалась реально! Те деньги, что вложены в подобные передачи, могли быть реализованы напрямую! Ищите способы! Мы требуем у правительства реального решения этой проблемы!»
Бабушка сидела на заднем плане и только охала: «Ох, да что же вы это! Да бросьте их ругать – такие хорошие ребята! Что же вы наговариваете-то на них?»
Её можно понять. Только что ей совершенно чужие люди просто так помогли, да ещё и дали ни с чем не сравнимую в её возрасте возможность поделиться своей историей на весь Свет, получить сочувствие и понимание, получить надежду, что, быть может, кто-то из её родственников увидит эту передачу и вспомнит о ней, хотя бы даст о себе знать, а то и приедет повидаться. Но сторонники «реальных действий» были неумолимы и эфир прервался. Грустно осознавать, что обе стороны правы в целях, но слегка ошиблись в методах.
Я переключил канал и застал середину экстренного выпуска местных новостей: «…По предварительным данным группа выступавших насчитывала не менее ста двадцати человек, большинство из них было на месте задержано по подозрению в подготовке к террористическому акту и некоторым противоправным действиям меньшего масштаба. Однако при задержании каких-либо запрещённых предметов или веществ обнаружено не было; все участники выступления, уже получившие прозвище “Посланники мира” мотивировали свои действия желанием прекратить беспорядки и обратить внимание людей на реальные проблемы общества, требующие переустройства самой системы общественных и даже личных взаимоотношений. “Посланники мира”  требуют, в первую очередь, решения вопросов морали на всех уровнях государственного устройства, и прекращения ведения разжигающейся по их словам всюду в мире так называемой “войны с мировым злом” его же, то есть зла, методами.
Задержанные участники самой демонстрации, также заявляют о её мирной направленности и попытке ведения диалога с властями, отстаивания своей гражданской позиции. Тем не менее, действия некоторых из участников демонстрации признаны провокационными. В отношении отдельных из них планируется возбуждение уголовного дела…»
Вот так, несколькими торопливыми предложениями закончилась непонятная история на площади, однако ясно было, что это только начало. Народ проснулся, народ недоволен, народ больше не хочет просто работать, просто жить – он хочет действовать и бороться. Разговоры об Антихристе вскипятили котёл народной мысли: страх перед последними временами стал общим достоянием даже неверующих, или представителей других религий, ведь само настроение передавалось как вирус, как чума, от головы к голове, заражая всех. И этот страх привёл народ к действию, к истинно биологическим, инстинктивным попыткам сделать что угодно, лишь бы продлить своё существование, существование страны, к которой так привыкли, к тому, чтобы не менять свою жизнь и, тем более, не потерять её.
Даже по поводу «Посланников мира», я уверен, будет ещё не одна телепередача, не один выпуск новостей, будут и подражатели, которые разнесут пусть и без глубокого понимания саму идею «Посланников», то, как они её поняли.
Что за времена настали? Хотя эти самые «времена» отчётливо ощутились мной сейчас, как нечто внешнее, не природное и даже не историческое. Мы шаг за шагом увеличивали сложность собственной жизни, отчего и само время в наших головах  убыстрилось, и природа уже не попадала в такт нашему мировосприятию. Мир людских мыслей и переживаний словно бы сжимался в один большой горячий комок, выделившийся из остального мира чем-то новым и готовый вот-вот взорваться.
Я всегда смотрел на вещи несколько со стороны, но теперь и я начинал задумываться, что если действительно он пришёл? Что если все эти просвещённые гуманисты, приведшие своими политическими постановками и книжными рассуждениями, развивающимися в умах, словно вирус, подготовили приход этого своего Антихриста? И почему, если не так, народный инстинкт самосохранения движется в сторону безумной мысли о войне? Потому что страх заставляет их думать, что лучше затеять войну, в которой хоть кто-то победит и останется живым, чем соглашаться на дьявольский мир, в котором падут все?
Я был рядом с людьми, дышал воздухом, которым они дышат, смотрел на вещи, которые они видят и, вероятно, надышался и насмотрелся, постепенно пропитавшись общим настроением ожидания чего-то, страха перед будущим и желания срочно что-то менять. Уж не приведёт ли эта срочность к катастрофе, как приводит она ревнивого мужа к идее разрушить брак лишь потому, что вечная недосказанность и невозможность знать правду наверняка вымотала его? Не приведёт ли наша спешка нас к погибели, как маленькую девочку в войну прячущуюся за камнем от проходящего мимо врага и не выдерживающую, от страха бросающуюся бежать с истошным воплем прочь?   


4.
Мир зашевелился.
Словно огромное Лавкрафтовское чудище, спящее в глубинах океана человеческого сознания, пробудилось и взялось за установление своего порядка. В новостях то и дело передавали сообщения о выступлениях, провокациях, антитеррористических действиях и массовой истерии в самых разных уголках планеты. В Париже прошли митинги против настоящего нашествия мусульман, народ призывался к принятию самых жестоких мер против террористической угрозы и угрозы интервенции. Одновременно с ними, прошли выступления христианских общин, призывающих не поддаваться на обман политиков и примириться с влиянием чужих культур ради спасения душ от наступления нового политического и идеологического всемирного режима.
Тем временем, в одной восточной стране состоялась встреча глав различных конфессий, носящая откровенно экуменистический характер, что происходит отнюдь не впервые, однако на фоне всех остальных событий вызвало огромный резонанс. Хотя выборы Председателя совета «Союза государств мира» были перенесены на новую дату, всё это воспринималось людьми как отвлечение, поблажка: все сторонники начала последних времён были единодушны в мнении, что сын человеческий уже пришёл и давно избран и что осталась только формальная сторона вопроса. Про состояние более близких к России стран и вовсе писать нет смысла – слишком много уже на эту тему сказано.
Я старался жить спокойной жизнью и ни во что не ввязываться. После признания содеянного, Павел куда-то пропал вместе со своим планом. Даже Боря не знал, где его искать, ведь дома он не появлялся и телефон свой не включал. Дважды к Борису приходила и Дидиан. Как будто случайно, за какой-нибудь оставленной вещью. Первый раз она сказала, что пришла за расчёской. Расчёска действительно была в комнате и лежала на подоконнике на самом видном месте, но взяв её в руки, Диди ещё минут десять просто сидела на кровати с то ли обиженным, то ли раскаявшимся личиком.
Второй её приход в комнату Павла я застал лично. Дидиан очень переживала, не наделал ли он каких-нибудь глупостей, и что-то искала среди его вещей. Книги, тетради, носки и зубная паста – весь хлам, сложенный одной большой кучей на подоконнике и в тумбочке теперь разлетался по комнате, занимая пол и кровать. Несколько раз Диди останавливалась с сокрушённым видом и просто стояла, но через мгновение снова принималась ворошить кучи Павловых вещей. Наконец, с торжествующим видом, она извлекла из стогов бумаг и тетрадей небольшой, но толстый чёрный блокнот, подписанный странными символами. Оказалось, что это нечто вроде личного дневника Павла, куда тот записывал свои сокровенные мысли и переживания. Часть записей была зашифрована непонятным для меня, но понятным для Диди способом. Словно держа в руках огромное сокровище, девушка сияла и не могла оторвать взгляда от этого блокнотика. Я угостил её чаем, и она принялась читать.
Большую часть записей Дидиан мне не показала, но кое-что дала посмотреть. Там были интересные вещи. Павел перемежал повседневные переживания отвлечёнными, философскими размышлениями о жизни, смерти, любви, вере и науке. Например, он писал, что до сих пор модно рассуждать о параллельных мирах, о том, как они пересекаются, но восприятие их как отдельных и параллельных в нашем понимании не верно. «Мы сами – это стадия существования бесчисленных миров иного порядка,» – писал Павел, – «многие из которых пришли одновременно и к абсолютной энтропии-вырождению и к переходу через взрыв к нашему порядку, но это взрыв качественный и именно поэтому одно не исключает другое, также как и наш переход не взаимоисключает нашего продления здесь».
Вообще тема взрыва прослеживалась постоянно. Павел верил, что хотя материя стремиться к абсолютному успокоению, одновременно происходит процесс усложнения её внутренних взаимодействий, как бы духовный процесс. И что это усложнение приводит к взрыву на новом уровне существования с новыми законами. Мир Павла оказался чем-то абсолютно цельным, но множащимся внутри себя за счёт появления всё новых и новых порядков.
«И всё это вместе есть Бытие или то, что я понимаю как Бога – процесс завершённый и в то же время навечно динамический, бесконечный потому, что не имел начала, абсолютно полный потому, что смерть его частей никогда не бывает абсолютной и потому, что трансформация его частей во что-то новое не исключает их оставление и в старом виде, отсюда и представления о Рае и аде. Они сосуществуют в разных порядках. И вот почему можно покинуть ад – потому что нахождение в аду не исключает нахождение в Раю, просто как личность ты в аду, а как часть целого ты остаёшься частью Бога и развиваешься вместе с ним на новом уровне. Прощение есть освобождение от оков самого себя, держащих в текущем порядке само наше восприятие. Освобождение может быть и после смерти».
Я читал и пытался понять. Конечно, тут был след сотен книг, которых мне не доводилось держать в руках, но главное – у него всюду прослеживался какой-то свой взгляд на всё. Для него не было противоречий между догмами, наукой и религией, вообще не было противоречий. Он как будто представлял что-то большое, позволяющее ему на любой вопрос посмотреть иначе и найти, в чём была ошибка наших рассуждений. И это что-то в его голове пронизывало всё, это было видно не только в записях про Бога или устройство Вселенной, но и про самые обыденные бытовые вещи. Очевидно, Павел был крепко верующим, потому, что всюду появлялось что-то про Бога, про Рай и ад, но вера его тоже несколько отличалась от той, которую я привык наблюдать.
«Почему если помолиться за человека умершего, он может попасть в рай? Потому что так ты разделяешь с ним духовный мир высшего порядка, объединяясь с ним в целое, или совместно приобщаясь к Богу, а значит, он в это время там теряет оковы самости и начинает видеть Бога глазами Бога. Это и значит покинуть ад – очиститься от закона текущего порядка чтобы осознать, что ты как часть давно присутствуешь в следующем.
«Есть правда состояния, которые практически непреодолимы человеческим вмешательством – состояние самоубийцы, ушедшего преждевременно, или состояние личности, которая опоздала – это те, кто как говорится, попали в смерть после того, что мы называем Страшным Судом. Сейчас у каждого из нас есть возможность возродиться в материи, которая тоже есть тело Бога. Но когда всю материю текущего порядка постигнет энтропия, переход на новый качественный уровень будет практически невозможен, ведь не во что будет возрождаться и не с чем переходить. Когда на твоей могиле вырастает дерево – ты уже в Раю, то есть вся твоя материя становится носителем сложности и приобщается к окружающему миру – всё что нужно будет здесь лишь освободиться от оков богатого духа (нищему духу отказ от себя проще дается поэтому он и проходит).
После взрыва сложности не останется той развивающейся материи, к которой можно было бы приобщить пусть даже освобождённый дух. Поэтому тот суд и называется Страшным. Он отличается от обычной смерти тем, что в обычной смерти кто увидел Бога – тот уже Спасён. А на Суде мы все увидим Бога, но многие не смогут быть с ним. Окружённые жизнью они будут вечно погибать и страдания будут только расти потому что вид целого, вид Бога, от которого они отделятся, будет усугублять их отделение а не спасать и не будет ни материи-Тела к которому можно присоединиться для Воскресения, а будет только вечный холод и пустота
Самое забавное, что и мы сами в себе есть носители целых миров, одни из которых уже перешли к нам, а другие переходят; иные же части низшего под нами порядка сосуществующего с нами и в нас уже пропустили момент перехода и гибнут, разлагаясь в холоде и мраке
Вот почему смерть и разложение естественны, а жизнь и труд требуют усилия: усилие и воля есть императив будущего порядка, к которому всё стремится, это вектор, идущий из качественно иного состояния Вселенной, пока что не свойственного нам, но запланированного в качестве возможного. Это отпечаток будущего. Как и любовь, которая не строится в законах нашего мира, ведь настоящая любовь – это отпечаток будущего мира и будущей качественно иной жизни, в которой наши законы не работают вообще
А смерть, законы биологии и инстинкта, – это содержащееся в нас от рождения умирание предыдущих по отношению к нам миров. Поэтому гниение, умирание и безволие так естественны для нас – это уже наша суть, это мир предыдущий по отношению к нам, он ставший, а Воля – это мир будущий, который есть, но в котором мы ещё не живём. Законы биологии – это законы смерти. Потому что нет инстинкта развития! есть только инстинкт сохранения. А сохранение это и есть смерть.
Всё качественно новое появляется во вселенной только вопреки, а не благодаря закону сохранения. И даже смерть того, что мы считаем самым важным, становится лишь инцидентом расчищения жизненного пространства для чего-то последующего. Всё, что сохраняет себя как вид, стремится только к индивидуальной смерти. В этом парадокс вселенной. То же, что умирает, как отдельное становится частью общего и приводит к появлению новых форм…»

Мы читали этот текст вместе с Дидиан, глаза которой постепенно намокали. В какой-то момент она прервала меня и сказала.
– Теперь ты понимаешь, за что я люблю его? Да, с ним невозможно жить, постоянно что-то происходит плохое, постоянно давят воспоминания о прошлом и страх перед будущим. Но он – энтузиаст, понимаешь? У него есть какая-то идея, цель и он всеми силами пытается следовать ей. Да, часто то, что он говорит, кажется бредом, хотя я часто замечала, что некоторые давно сказанные им вещи, показавшиеся мне тогда бессмыслицей, появляются в голове теперь. Не могу ничего с собой поделать.
– Так всё-таки ты любишь его? 
– Да. Люблю. И это противно сознавать. У меня только всё успокоилось, только я пришла более-менее к какой-то гармонии в жизни, и снова эта гармония рушится ко всем чертям! Он появляется или в жизни, или у меня в голове и рушит покой, а я так хочу покоя!
Диди плакала. Маленькая и беспомощная. 
– Так ты вернёшься к нему? – тихо спросил я.
– Нет! Ни за что! Я слишком устала! Я хочу нормальной жизни.

И, прихватив блокнот Павла, заплаканная и отчаявшаяся, Диди выбежала из комнаты. Странно всё-таки действуют женские слёзы! И чего определённо нельзя делать, так это позволять своей женщине плакать на плече друга, жалуясь на вас. Вот Павел мне друг, но и я на секунду почувствовал себя рыцарем, которому немедленно нужно во всём разобраться и спасти прекрасную даму из лап этого дракона.
Слава Богу, это прошло.













ГЛАВА III


1.
В полуразвалившейся хижине старик и юноша, склонившись над маленьким столиком, играли в вэйци. Старик был одет в ветхое тряпьё и играл чёрными. Юноша, что играл белыми, напротив, был одет в белоснежное новое одеяние; лица обоих скрывали широкие шляпы. Через окно хижины прямо на игральную доску падал приятный и яркий жёлтый свет. Воздух, поразительно спокойный, словно бы отсутствовал, оставляя пылинки недвижно зависшими и сверкающими в луче света.
Чёрные уже образовали три группы, разделявшие меж собой дамэ, и крепко притесняли белых. Старик говорил хриплым едва слышным шёпотом.
– Ты проиграешь, потому что слишком стремишься к победе. Ключ к победе заключается в спокойном наблюдении. Ты позволяешь другому делать ход и отвечаешь, растекаясь, как само время, не стесняя планы противника и заполняя собой удобное место, как вода заполняет низины.
– Я должен наблюдать, чтобы победить? – спросил юноша.
– Нет, ты наблюдаешь, чтобы сделать из своего поражения победу. – Старик грустно улыбнулся. – Вот сейчас одни люди говорят, что медитация опасна, а другие медитируют, чтобы достичь чего-то. Но наблюдение нужно не для того, чтобы приобретать, а для того, чтобы избавляться.
Чёрные камешки действительно растекались по доске как вода, и когда, казалось бы, до победы белых оставались считанные ходы, старик сделал ход, после которого выяснилось, что у белых больше нет дамэ.
– Иначе и быть не могло, ведь ты всегда торопился. Торопился чувствовать, торопился веселиться, страдать, жить.
И старик поднял голову к окну. Юноша, невольно, тоже повернулся. Яркий свет из окна усилился, почти заполнив собой комнату. А потом вдруг почти пропал, оставив за собой маленькое жёлтое пятнышко на полу. И поражённый юноша увидел, что вместо доски для игры в го на полу уже стоял поднос с чайником и двумя чашками. Старик неторопливо разлил чай и с поклоном подал одну чашу юноше.
– Это очень редкий чай. Лишь в один миг жизни можно попробовать его, и этот миг ни с чем нельзя сравнить.
Юноша поднял лицо и удивлённо посмотрел на старика. Юношей был Максим. Максим, которого погубила страсть пробовать всё новое. Он принял чашу, но не подносил её к губам, а только держал перед собой.
– Так значит, это и есть смерть?
– Нет. Это не смерть. – Добродушно улыбнулся старик.
– Но я же умер?!
– Ты не умер, ты только перестал жить.
– А почему здесь всё… – Максим запнулся и поглядел по сторонам, – ТАК?
– Потому что каждому своё и каждому по его вере. – Старик улыбался, прихлёбывая чай, и немного покачивался, от долгого сидения на одном месте. – Пей, нехорошо тратить прекрасное мгновение впустую.

Они допили чай, и старик аккуратно отставил поднос в сторону, молча и с неизменной улыбкой глядя на Максима.
– А почему я здесь, если меня крестили в детстве?
– Так, одно другому не мешает. – Сказал старик и дунул куда-то вверх, отчего зависшая в воздухе пыль заискрилась, и оба игрока в го невольно залюбовались ею.
Снаружи послышался топот, всё нарастающий, под конец он стал таким громким, словно там была целая армия. Старик, кряхтя и вздыхая, встал, перестал улыбаться и произнёс: «Пора». В дверь вломились воины с мечами и тут же набросились на Максима. Старика же они, почему-то не трогали. Завязалась небольшая драка, кое-кто из воинов даже получил знатного тумака, но, в конце концов, Максима схватили и связали, прислонив стоя к стене.
– Не сопротивляйся, потому что они пришли за своим. А то, что принадлежит им, не нужно тебе. И помни: главный грех – это страх.

И старик отошёл в дальний угол; лицо его поменялось, глаза даже немного намокли, будто от слёз. В выломанную дверь вошли ещё пять человек: воин в ярких красных доспехах с плащом, бледный покрытый болячками старик с подгнивающими залысинами и огромными ногтями на высохших пальцах; остальные трое стояли с факелами и были одеты в простую одежду, а лица прятали за масками.
– Больно будет? – жалобно спросил Максим у напарника по игре.
– Больно. – Ответил тот и опустил грустное лицо. 
Болезненный старик, зашедший с воинами, открыл сумку и разложил на пол рядом с Максимом множество странных ножей, крючков, пил и прочих пыточных приспособлений. Потом плюнул в руки, потёр их, и взял небольшой загнутый нож. Сначала Максиму отрезали пальцы ног, затем, часть за частью, сменяя инструменты, старик отделил всю плоть с ног до головы и сложил её к себе в сумку. Максим кричал, пока было чем, но, в конце концов, от него остались только окровавленные кости. Тут болезненный старик-палач удалился и подошли трое с факелами и опалили кости Максима. Тем временем, воин в красных доспехах достал свиток и стал зачитывать. Все проступки Максима, с самого раннего детства, давно забытые, давно утонувшие в океане памяти были отловлены пером неизвестного и занесены в свиток.
Постепенно хижину покрыл чёрный туман гари, и тьма стала сгущаться, покрывая собой не только свет, но и звук, пока, наконец, всё не погрузилось окончательно во мрак и тишину. Ничего не осталось, ни света, ни чувства, ни боли, ни страха – только пустота и томительное ожидание.
– Неужели это ад? – спросил Максим, удивлённый тем, что от него ещё что-то осталось, не слышащий своего голоса и своих мыслей, но каким-то образом сознающий их.
– Наверное, это не ад, раз ты здесь. – Ответил кто-то.
– Где это – «здесь»?
– Эх, если бы я знал. Если бы знал… – Пронеслась по пустоте печаль.
– Но я умер? – не переставал удивляться Макс.
– Похоже на то. По большей части, во всяком случае. – Ответил голос из тьмы.

«Умер. Ну, вот и всё. Но почему ничего не происходит? Неужели так и будет теперь? Навсегда?» – горестно размышлял про себя Павел.
– Скорее всего, да. – Ответил голос на его мысли. – Я тут уже давно так нахожусь.
– Но… Как ты узнал, что я думаю?
– А здесь нет разницы между мыслью и словом, здесь всё одинаково и непонятно, как будто соткано из пустоты.   
– Кто ты? – спросил после небольшой паузы Макс, хотя кто знает, сколько тянулась пауза в месте, где не существует света и времени.
– Меня звали Карл. И, судя по всему, нас просто похоронили рядом.
– Карл? – смутно Максим припоминал историю своей жизни и рассказы друзей и вдруг начал понимать, с кем говорит.
– У тебя был сын, и ты назвал его Борис, так?
– Всё верно. Но откуда ты это знаешь?
– Я дружил с ним.
– Нет, ты не настоящий! Господи, за что мне это? Сначала голос Бориса, теперь его друзья! Неужели Ты не отпустишь меня? – взмолился голос из тьмы.
– А ты разве настоящий? – ответил Макс – Да и что теперь это значит…
– Расскажи мне про сына. – Попросил Карл.
– Что тут расскажешь… Раньше, говорят, он постоянно ходил матросом на разных судах, и грузовых и пассажирских, и даже на паруснике и один раз на ледоколе. Повидал мир. А теперь ищет новую работу, потому что решил осесть на суше, да ещё из-за девушки, в которую влюблён.
– Оля?! Её зовут Оля, ведь так? – перебил Карл.
– Верно.
– Молодец, сынок. Теперь я за него спокоен.
– Разве это так важно? – удивился Макс.
– Бывает по-разному. Но для него – да. Очень важно.

И Карл принялся рассуждать о спасительной роли любви, о вине, о месте, в которое они попали и ещё много о чём. Слишком много времени провёл он без собеседника и сейчас наслаждался каждым словом, хотя бы отчасти, но разделённом с кем-то. 


2.
Как обычно шёл дождь. Я сидел у окна и считал капли. Одна, вторая, третья. Мгновенье и их уже не сосчитать. Так и всё в этом мире. Одна звезда, две, три, моргнул, и уже вокруг тысячи звёзд. Так со всем: одно незаконченное дело, другое, третье …одна слеза, две, три …одна женщина, две, три…
Если однажды мужчина досчитает до третьей женщины и не сумеет остановиться, то, скорее всего, он умрёт в одиночестве. Если вы отложили на завтра больше трёх дел, то, скорее всего, через время град невыполненных обещаний пожелает прижать вашу голову к стволу пистолета. А однажды расплакавшись, вы заполните жизнь слезами радости и горя, которые будут возвращаться и возвращаться.
Начитавшись вместе с иногда приходившей Дидиан дневника Павла, я размышлял о том, как забавно устроен мир. Мы так часто пропускаем то самое важное, ради чего всё и устроено. Мы не замечаем, что когда после долгой разлуки с тем, кого действительно любите, самый важный миг – первая встреча взглядами. Потому что это пик, это вершина всего в жизни действительно могущих любить. Потом они подойдут, подбегут друг к другу, обнимутся... Но на этом кончится порыв стремления, кончится мечта, умрёт мечта. Потому что они, наконец, вместе и стремиться больше не к чему. Если бы мы могли навсегда задержать первое мгновение встречи, то оно как нельзя лучше объяснило бы, что есть смерть и что есть Рай. Однако уберите этот первый миг встречи навсегда, и вы увидите ад бесконечного движения до и после, не умеющего остановиться. Почему так? Потому что если кто слушал моцартовского Дона Жуана, или хоть раз задумывался об этом серьезно сам, то тот знает: всё движение навстречу к обладанию любимым и движение к новому обладанию после успеха, вообще всякое движение, принадлежит страсти. И только тот краткий миг, разлом в движении – принадлежит Любви.
Поэтому некоторые и говорят, что истинной любви не было посвящено ничего на свете. Потому что нельзя человеку высказать мгновение. Все поэты, музыканты, писатели, художники прошлого в этом смысле не существуют. Все они современны, потому что так же, как и творцы современности, толпятся вокруг мгновения любви, бесконечного в своей полноте, и не могут его объять, растрачиваясь своим художественным даром на всё предшествующее и последующее любви. Возможно потому, что это мгновение – целая жизнь, но оно притом столь кратко, что его будто вовсе нет. Оно ничем не описывается кроме молчания. Тишины, которая полнее и прекраснее всех искусств, если она наступает тогда, когда вы сами пережили этот миг.
Павел много рассуждал о любви, гораздо больше, чем кто-либо ещё из моих знакомых. Оно и понятно: жизнь вынудила его пытаться разобраться в этом вопросе. Всё, что нам с Дидиан осталось от Павла – это его дневник, потому что с момента их расставания и последовавшей нашей с ним беседы больше никто его не видел и не знал, где он.
Единственно, смутные догадки то и дело возникали у меня при просмотре выпусков новостей. В городе началось целое движение так называемых «Посланников мира». Они появлялись на каждой демонстрации, на каждом митинге и каждой акции протеста, молчаливым жестом призывая прекратить междоусобицу. Многие из них приходили устраиваться на самые разные работы, но услышав о «зарплате в конверте», специально поднимали шум, выкладывали записи в интернет и посылали сюжеты на телевидение. Также на экраны попадали псевдоофисы регистрации и прописки, различных «пенсионных фондов» и «агентств недвижимости», что меня лично радовало.
Ответ со стороны предпринимателей, уязвлённых обвинениями в уклонении от налогов, не заставил себя ждать: большинство крупных и уважающих себя компаний стало постепенно переходить на «белую» зарплату, но каким-то дурным способом, не изменяя суммы, указанные в официальных документах. Таким образом, служащие всех мастей и простые рабочие, уже было тоже начавшие присоединяться к движению «Посланников», были ошарашены вдвое, а то и втрое уменьшившейся зарплатой.
Зашевелилась и полиция. По новостям показали несколько сюжетов демонстративной поимки коррупционеров и уклонистов, начались разбирательства с некоторыми крупными фирмами, однако параллельно одно за другим выдвигались обвинения самого разного толка по отношению к «Посланникам» и им подобным. Выпускались и интернет-новости, содержащие статьи о том, как «Посланники» якобы  требовали какую-нибудь нелепую чушь, или совершали акции экстремистского толка.
  Как бы там ни было, движение это росло и становилось постепенно почти всероссийским. Бывали случаи, когда рабочим какой-нибудь компании специально урезали зарплаты и добавляли к этому уйму штрафов, чтобы добиться увольнения сотрудников по собственному желанью, но те, почти за бесплатно, а то и даже в долг, но приходили на работу в белой одежде, прихватив с собой камеру, и спокойно работали дальше, параллельно фиксируя происходящее свинство.
На связь с Павлом указывало многое, но особенно – появление в сети Интернет некоего автора, публикующегося под именем «Камень». На него ссылались многие из «Посланников мира», а тексты его поразительно напоминали записи Павла, кроме того, появлялись и новые вещи: о необходимости продолжения исследования космоса, возможном только при переходе общества на новый нравственный уровень, об объединении, но не слиянии и о том, как важно нести тяжёлое бремя мирной жизни.
Сегодня нашу небольшую компанию решил собрать Борис, для того, чтобы что-то отпраздновать. Что именно – он не говорил, решил сделать сюрприз. Я пришёл раньше всех и устроился на кухне, попивая чай и глядя в окно на то, как мелкие капельки дождя сливаются в крупные, а крупные, цепляясь друг за друга, стекают вниз, оставляя за собой водяные дорожки. Чуть позже пришла Оля и начала готовить. Пришла и Дидиан. После исчезновения Павла она стала частой гостьей этого дома, мы даже успели немного подружиться. Диди оказалась интереснейшим человеком с развитым музыкальным вкусом, начитанная, интересная и с прекрасным чувством юмора. Вот только из-за всех приключившихся с нею событий юмор её часто был мрачноватым, и настроение часто портилось, но мы поддерживали её как могли.
Когда собрались все, выяснилось, что мы пришли гораздо раньше назначенного времени и ещё, что в холодильнике недостаёт некоторых продуктов. Тут же решено было отправиться за покупками всем вместе. Ольга настояла на поездке в торговый центр, расположенный на окраине города.
Так шумной компанией мы провели в сумме около часа в метро, ещё минут сорок потратили на пешие переходы и полтора часа убили внутри торгового центра, благодаря чему домой возвратились уже при свете фонарей.   
Первым в дом зашёл Борис и сразу же отправился на кухню, следом вошла Диди и вдруг остановилась, как вкопанная и выронила из рук пакет: в коридор вышел Павел. Вид его был измотанный, на лице красовалась неухоженная борода, а от одежды пахло так, словно он не стирал её с момента нашей последней встречи. «Мне нужно идти, извините» – выдала ошарашенная Дидиан и, не оборачиваясь, выбежала из дому.
– Ну, и где ты пропадал всё это время? – вместо приветствия спросил Борис.
– Долгая история.

Павел как будто рассчитывал не застать нас, но теперь, будучи пойманным, чувствовал неловко и не стал изображать спешку и уходить.
– Да ладно. Я рад, что ты жив. – Боря подошёл к Павлу и обнял его. – Кстати, ты очень вовремя! Оленька, начинай приготовления, я сейчас подойду.

Оля ушла на кухню, а мы пошли в комнату Павла, открыли бутылочку виски, разлили по стаканам и уселись беседовать. Павел почему-то сидел как на иголках и постоянно косился на дверь; руки его дрожали.
– Рассказывай давай, где пропадал, что делал? – весело приступил к расспросам Боря. – Помнится, у тебя был какой-то план?

Паша поболтал немного стаканом, потом опрокинул его залпом и задумался.
– Да что рассказывать? Ну, был план, план выполнен и перевыполнен. Что теперь об этом…
– А «Посланцы мира» – это твоих рук дело? – не унимался Боря.
– Да, моих.
– Эх, как ты завернул! На всю страну! Тут телевизор просто разрывало новостями о похождениях твоих «Посланников»!

Павел мрачно молчал, глядя в пол. Определённо, он совсем не планировал нас встретить здесь. Мне вспомнилось выражение его лица, когда они встретились с Диди пару минут назад в коридоре. В этом выражении было что-то такое… Что-то странное, словно у живого, увидевшего мертвеца, или у мертвеца, случайно встретившегося с живым.
– Диди часто приходила сюда и очень переживала за тебя. – Я попытался перевести разговор в эту тему, чтобы узнать, как он видит окончание своей всё никак не кончающейся любовной истории.
– Да, я заметил, что она здесь была. – При упоминании о Дидиан, взгляд Павла стал ещё более отсутствующим.
– Что ты думаешь насчёт неё? Честно сказать, она призналась мне, что всё ещё любит тебя, несмотря ни на что. Или ты хочешь всё закончить и найти другую? Скажи, мы поймём.
– Тут нечего сказать. Если она попросит меня вернуться, то я уже не буду уважать её как прежде, если же я сделаю этот шаг – она засомневается, она перестанет меня уважать по-настоящему. Но если я уйду к другой, то буду ненавидеть себя, потому что я буду сам себе предателем. Я говорил ей слова, которые значат для меня больше всего в жизни, давал обещания и клятвы, которые никогда не смогу предать. Поэтому я решил забыть об отношениях вообще.
– Я думаю, ты должен знать. – Задумчиво добавил Боря. – Совсем недавно её окучивал один парень, мастак говорить нужные слова и с видом настоящего джентльмена выслушивать расстроенных темой отношений девушек. Он напоил её вином, выслушал и трахнул. А потом исчез. Но факт остаётся фактом.
– Бедная девочка… – Паша опустил голову с сокрушённым видом и закрыл глаза. – Но разве это что-то меняет для нас? Она совершила ещё одну ошибку, ещё одну глупость, но разве меньшей глупостью было выбрать меня на роль первого мужчины? Терпеть меня до тех пор, пока всё не стало совсем невыносимо…

Дверь открылась и вошла Оля. В руках у неё был белый листочек, а на лице – целая смесь негативных эмоций.
– И это, по-твоему, выход?! – закричала она на Павла и швырнула в него бумажкой. Тот поднял голову, понял, о чём идёт речь и снова опустил её себе на колени.
 Мы с Борей прочитали содержимое записки. Боря встал и заходил туда-сюда по свободному пространству комнаты. В этой записке… Там была подробная исповедь Павла в совершённом проступке, о котором он мне уже рассказал раньше. И приписка: «Я решил всегда и во всём соблюдать правду, потому, что только так мы сможем жить в лучшем мире. А значит, чтобы быть верным себе, я должен первый раскрыть правду и не имею права уносить такие вещи в могилу. Но, сказав это теперь, когда я выполнил свою миссию, я не могу вынести ваших глаз, не могу вынести себя на этом свете. Простите за всё плохое, что я причинил вам. Прощайте».
Энтузиаст, похоже, всё-таки дал слабину. Что поделать, ведь он такой же человек, как и все мы.
– Ты не имеешь права на это. – Борис остановился и заговорил уверенным голосом. – Кто угодно, но только не ты! Ведь это ты учил нас нести свой крест до последнего, ведь это ты столько раз говорил про Бога, а теперь хочешь, как Иуда в страхе позорно уйти из мира? Нет, ты не имеешь права. Ты сильный человек, и если уж так тебя мучает совесть, то именно жизнь будет тебе достойным искуплением!

Паша подошёл к окну и задумчиво устремил взгляд на проезжающие машины, на соседские окна, закрытые жалюзи, на серое небо, едва видимое отсюда.
– Да, ты прав. Ты чертовски прав. Ведь это слабость, а именно от неё-то я и пострадал. Нельзя теперь взять и сдать позиции.

Тут Ольга вдруг не выдержала, расплакалась и упала на колени, взяв Борю за руку.
– Что? Что такое, милая? – Боря наклонился к ней и попытался поднять.
– Ты понимаешь, что человек хотел из-за этого покончить с собой. А я живу спокойно, ем спокойно, сплю без кошмаров, а ведь я изменила тебе. Прости, прости меня, пожалуйста. Любимый, прости!

Борис одёрнул руку и подошёл к окну, подвинув Павла. Некоторое время тишину нарушали только всхлипывания Оли. Наконец, Боря повернулся и заговорил с нами, глядя на Олю.
– Правду, говорите? Всегда только правду, какой бы она ни была. И это в день объявления о нашей помолвке. – Он запнулся и замолчал. Нависла угнетающая тишина. Стало даже слышно, как тикают часы на кухне, и их звук понемногу начал меня раздражать.
– Знаете, что я решил? – снова прервал тишину Борис, повернувшись, обращаясь к нам всем. – Оля, не вздумай повторить эту дрянь, сама себя погубишь. Даже знать подробности не хочу. Если правда хочешь быть счастливой, не меняй однажды принятого решения, пусть даже оно в какой-то момент покажется тебе глупым. Что же касается тебя, Павел… Мы не расскажем о твоём поступке Дидиан, она не может знать таких вещей, потому что любит тебя. Прояви мужество добиться её, прояви мужество и заставь себя жить счастливо. Будь мужчиной, каким всегда был. И хватит об этом.

Ещё около получаса мы просидели, пытаясь напиться и поговорить на другие темы, но ни то, ни другое не получалось и в конце концов, мы просто разошлись. Кончилась ли на этом наша история? Думаю, что нет, ведь мы ещё живы. Но некоторые вещи можно утверждать с уверенностью: Дидиан и Павел ещё много встретят препятствий на своём пути, но судьбы их сплетены слишком тесно, чтобы разойтись. Случившееся с ними – не опыт для их будущей жизни, для их будущих правильных поступков, – это и есть их жизнь. И если у них будут дети, это им не пригодится. Всё, что могут они, что мы можем, – это ответить за себя самих.
Также ясно, что Павел был прав насчёт людей – мы стали чертовски бояться по-настоящему мирной жизни. Скоро пройдут выборы Председателя совета «Союза государств» и кто знает, чем они обернуться… Мало кто по-настоящему верит в приход сына человеческого, но также мало кто его не ждёт. К тому же, до сих пор не стали достоянием общественности сведения о целях запуска стольких космических ракет на территории Америки, точкой прибытия которых действительно оказался Марс. Нас ждут ещё потрясения, ждут бунты и их подавления; недовольство народа всё только растёт.
И всё-таки у меня осталась надежда, что те люди в белом, «Посланники мира», вставшие в первый раз, как я их увидел, между молотом полиции и наковальней разбушевавшейся толпы, делают правильное дело. И что они такие не одни.



















ЭПИЛОГ

В кромешной тьме две сошедшиеся по воле Провидения души раскрывались друг перед другом. Размышляя о том месте, где они оказались и о том, что это место, возможно, далеко не конечная станция поезда жизни, Максим и Карл пришли к выводу, что ещё слишком много они оставили нераскаянных грехов, слишком многие их мысли ещё витают где-то на земле живых, цепляясь за каждый кустик, каждую веточку, каждый взгляд и каждый глоток воздуха.
И души эти сошлись в едином порыве покаяния. У них было достаточно времени, чтобы разобрать каждый шаг, каждый взгляд, каждый запах, – всё, что только могло их привести сюда. Они каялись друг перед другом, раз уж они в Аду и Бог их не слышит, и постепенно обретали покой.
Внезапно, кромешную тьму стал рассеивать свет. Сначала маленькая светящаяся точка появилась среди тьмы. Затем, точка начала расти, всё быстрее и быстрее, превращаясь в огромный светящийся шар, заполнивший, наконец, всё вокруг и поглотивший собою страдавшие души Максима и Карла, с которых имена слетели, как скорлупки с вылупившихся птенцов. Их мир заполнило что-то новое, огромное и прекрасное, вобравшее их в себя, словно бы они всегда были частью этого Света.

***
Огромные пушистые редкие снежинки мягко падали с неба, устилая собой кладбищенскую землю. Мир словно застыл в ожидании, и падающие снежинки были лишь мурашками на теле завороженной чем-то Природы.
Рядом с могилами Карла и Максима стояли Боря с Пашей.
– Я, конечно, не самый образцовый верующий, – тихо шептал Боря, – но если Ты меня слышишь, то помяни, Господи, во Царствии Твоем рабов Твоих – отца моего Карла и брата нашего Максима, и прости вся их согрешения, вольные и не вольные и даруй им Царствие Небесное.
– Аминь. – Добавил Павел и оба скромно перекрестились.
– Я всё хотел у тебя спросить, а как ты совмещаешь свои теории со своей верой? – спустя несколько минут молчания спросил Борис.
–  Так, одно другому не мешает. – прошептал Павел.
И они ушли, затеяв очередную свою беседу о чём-то, наверное, высоком и важном. Среди звонкой тишины раздавался хруст снега под их ботинками, где-то вдали зачирикали птички. На несколько мгновений даже солнце прорвалось сквозь тучи и живым своим зимним лучом пробежалось по кладбищенской земле, провожая дорогих гостей.